Текст книги "Голова рукотворная"

Сильнейшая головная боль, мучившая его эти несколько дней, накатила вновь. Логинов сморщился и сдавил ладонями виски. Надо было срочно решать, как быть с Моссом.

Есть пара надёжных психиатров – один в Москве, другой здесь, в Калининграде. Они не будут задавать лишних вопросов. Стоит просто позвонить им. Ведь, в конце концов, Логинов сделал всё что мог, а психика человека – это зыбкое желе, и никто, ни один лечащий врач не в силах предсказать, чем и как всё может обернуться. Медики не боги.

Логинов достал телефон, долго смотрел на экран. Сейчас тихий час, в коридоре слышен каждый вздох, а разговор не терпит посторонних ушей. Он убрал мобильный в карман и пошёл в палату.

Сосед встретил его ворчаньем и жалобами на нерадивых докторов. Логинов не ответил, лёг на койку, накрылся одеялом и отвернулся к стене. Головная боль не отпускала, но не было сил позвать сестру и попросить таблетку. Спазмы выкручивали мозг, колотили в виски, он пытался подстроиться под их ухающий басо́вый ритм, но выходило плохо.

Сдать Мосса.

Ради него самого.

И ради себя.

Сдать. Сдать. Сдать.

Это единственно правильное решение.

Но Логинов судорожно продолжал искать выход, перебирал в голове всё, что он знал о когнитивных расстройствах, цеплялся за малейшую деталь, которую мог вспомнить из вороха прочитанной по теме литературы.

Сдать Мосса.

Отторжение собственной личности. Замена «я». Отождествление себя с насекомым. Энфазийный бред. Галлюцинаторный синдром. Сильнейшее когнитивное расщепление. И всё это при абсолютной ясности речи – постановки предложений, логики и связи между ними, чёткой, адекватной реакции на вопросы. Если предположить, что мы живём в мире фэнтези и возможно любое волшебство, то Мосс ничем не отличается от остальных людей. Он узнал, что он бабочка. Так неожиданно можно узнать от соседей, что ты – приёмный ребёнок. Да, стресс неизбежен. Но ты не сумасшедший. Ты просто сын других родителей.

Если допустить абсурд, что вот ведь есть чёрные, жёлтые, белые расы, а ты – бабочка. Люди в толпе – армяне, евреи, славяне, буряты. А ты – бабочка. Так уж случилось. Бывает. Это вопрос этнический, не более. Так вот, если сделать такой допуск, то Мосс вполне адекватен, его рассуждения здравы. Нет никаких сопутствующих симптомов.

Да, он раздражителен, нервозен, но таким он был всегда. Ощущение инаковости ещё не признак психического расстройства. Если Мосс будет умницей и никому не расскажет о своём происхождении, то жить он будет полноценной жизнью. Кстати, теперь уже без фобии.

Надо только научить Мосса жить в новом состоянии – до тех пор, пока Логинов сам не придумает выход из его тупика. А он придумает, непременно придумает.

Открылась дверь, и вошла долговязая сестра с ампулой и шприцем, принялась что-то говорить скороговоркой, глядя на Логинова круглыми птичьими глазами. Он непонимающе покачал головой. Сестра, не меняя скорости речи, повысила громкость.

– Рукав, говорю, закатывайте!

– Что это? – дёрнулся Логинов.

– Что-что! Ноотропил. Авангард Ааронович назначил. Вы слышите, что я говорю?

Логинов не слышал, полностью уйдя в свои мысли. Он уже знал, что не сдаст Мосса.

Свои ошибки надо исправлять самому.

На следующее утро, совсем уже весеннее, с налитым полнокровным солнцем и звонким огуречным воздухом, Логинов ушёл из больницы.

13

Уже вторую неделю Мосс хранил свою тайну.

Его выкристаллизованное одиночество, гнездившееся в нём с рождения, теперь достигло своего высшего пика. Но если раньше он чувствовал себя просто другим, то сейчас ощущение того, что он биологически другой, разрывало мозг на тысячи рваных частей, не помещалось в нём, было чем-то, про что он мог бы сказать: я слишком мал и ничтожен, чтобы осмыслить всё это. Лучше не думать, просто принять то, что я изменился.

Мысли о невозвратности метаморфоза усилили отчуждённость, сделали несчастье объёмным, осязаемым, материальным – он чувствовал вокруг себя кокон этой беды, но одно, в чём был всё-таки уверен абсолютно, – он не мог этому противостоять. Надо было как-то приспосабливаться и жить. Выживать.

Мосс часто вспоминал, как Логинов говорил про его фобию, теперь уже безвозвратно ушедшую: «Отрицание другой формы жизни». Может быть, теперешнее его состояние действительно дано ему, чтобы наказать за то, как он жил раньше. Не отрицай, не бойся. Ты нарушил табу, данное свыше, теперь получи сполна. Ты – один из них, тех, кого прежде ненавидел!

Он мог часами сидеть на корточках в кухне и думать. Просто размышлять. Обо всём.

И от этого на душе делалось ещё гаже – так гадко, что хотелось закрыть глаза и так существовать дальше – в полной спасительной темноте.

Мосс начал сторониться Веры, но и она ходила насторожённая, вопросов не задавала, лишь умоляла принять лекарства. Он не спорил с ней, делал вид, что заглатывает белые продолговатые капсулы, похожие на яйца чужого враждебного насекомого, но потом шёл в ванную и выплёвывал их. Логинов говорил, что надо пару препаратов колоть внутривенно, даже нашёл какую-то медсестру, но Мосс наотрез отказался. Глупости всё это. Не поможет! От химии сильнее чувствовалась невозможная яркость фонарей за окном и запредельная громкость всех без исключения звуков, даже шорохов. И от этого одиночество множилось.

Только рисование давало малую толику – даже не радости – отдыха от безысходности и черноты, отодвигало плотную кисею. Рисунки выходили необычными и, разумеется, мрачными, но теперь он вплетал в них одному ему понятные символы, и от сознания того, что никто, кроме него, не может их прочесть, становилось легче. Вера, ведавшая его делами, не решалась отослать наброски заказчикам.

Иногда Мосс подходил к портрету матери, подолгу сидел на краешке кровати, вглядываясь в её лицо, в пляску бабочки в зрачке, мысленно разговаривал с ней и всегда уходил рассерженный. Логинов, когда он сообщил ему об этом по телефону, остался доволен: гнев – это эмоция, значит, клинической депрессии нет. Но Мосс радоваться не спешил: то, что с ним происходило, было посильнее любой депрессии, любой человеческой болезни.

За пару дней он приобрёл новые привычки и новую манеру поведения. Вера заметила, что Мосс шарахается, если неожиданно рядом с ним встряхнуть скатертью или полотенцем. Он злился на неё, но объяснить не мог – это был чистый инстинкт: что-то белое рядом, резкий взмах, всполох – так напоминает сачок. Обыкновенный детский сачок. И Мосс весь сжимался, пытаясь отгородиться от него, закрывал руками голову, пока не приходил в себя. И тогда старался обернуть всё в шутку.

Мёд теперь составлял бо́льшую часть его повседневной пищи. Чтобы жена не задавала ненужных, глупых вопросов, он покупал его сам и прятал среди банок с акриловыми красками – это был верный ход, ей бы и в голову не пришло рыться в его рабочем хламе. Хлеб был менее противен, чем остальные продукты, но с мёдом никак не сочетался, и Мосс ел его отдельно. Пил же он только воду, от молока его тошнило, – пил понемногу, маленькими глотками, осторожно процеживая её и тонкой струйкой отправляя в горло.

Он абсолютно трезво понимал, что не похож на бабочку в привычном её облике, но это даже утешало его: есть шанс затеряться среди другого биологического вида, а значит, выжить. Да, нет крыльев, красивых и ярких, но кто сказал, что внешние атрибуты обязательны? Кто придумал, что понятие «бабочка» именно такое? Главное, внутри него – организм мотылька. Сердце мотылька. Душа мотылька. Ему пришло в голову померить себе температуру – та оказалась невероятно низкой для человека, его непременно бы сочли покойником, покажи он градусник кому-нибудь. Мосс тогда перебрался спать на диван и потребовал от Веры, чтобы она НИКОГДА БОЛЬШЕ не прикасалась к нему. Вере, отученной за несколько дней задавать вопросы, пришлось принять его правила.

Мосса сильно смущал запах ладоней, но, убедившись, что никто его больше не чувствует, успокоился. К слову, все запахи стали не просто слышимыми, будто их помножили на сто или тысячу, но превратились в ежедневное его чтение. Мосс просыпался и угадывал, что на завтрак у соседей за стеной, какие духи́ были на даме, прошедшей через их двор пять минут назад, и свежие ли овощи на лотке за углом. Он так верил в это своё знание, что не прислушался бы ни к кому, кто рискнул бы ему доказать, что овощной лоток уже неделю закрыт и дама не проходила по двору, а соседи вообще не завтракали.

Люди, казалось ему теперь, пахнут отталкивающе. Чем-то жирным, химическим: кожным салом, меняющим оттенки запаха каждые несколько минут, ороговевшими клетками, едой, слюной, выделениями, лосьонами, прогорклыми маслянистыми кремами – все поголовно, и самцы, и самки. Запах человеческой самки ещё более отвратительный, чем самца. Он старался не думать об этом, иначе было не избежать рвотных позывов. Вместе с тем Мосс понимал, что люди – его окружение, никуда от них не денешься, и усилием воли заставлял себя вдыхать их запахи и смиряться с ними. Так надо. Иначе не выживешь.

Цвета привычного спектра стали уходить, поблёкли. Он чётко различал только жёлтые оттенки, остальные были невзрачными, сероватыми. Это бесцветие и безликость человеческого рода, его вонь и повадки, образ жизни и исключительную враждебность Мосс принял как данное – как тот неминуемый крест, который ему теперь придётся нести до конца жизни.

В зеркале Мосс по-прежнему видел то, чего не видела Вера: две теневые точки под скулами. Разглядывая подолгу в книге цветные фотографии бабочек, Мосс не мог найти у них тех же признаков, но подспудно догадывался: это его индивидуальная метка, признак принадлежности к иному, отличному от Homo Sapiens роду. Он взял у жены тональный крем и, с трудом игнорируя его отвратительный запах, старательно пытался их замазать – впрочем, безуспешно.

Жизнь теперь наступила сложная, и главная её идея заключалась в выживании и приспосособлении к окружающему миру, космически аллогенному для Мосса.

* * *

Логинов собрал всю возможную информацию по симптоматике Мосса, какую смогли выдать научные журналы и форумы. Как оказалось, ситуация в Европе была хорошо изучена, и он даже написал профессору Рильке и паре других психиатров с просьбой дать комментарии. Историю Мосса и причину его острого кризиса он умалчивал, да, собственно, никто из коллег и не спрашивал: мало ли, научный интерес. Рильке ответил быстро, привёл массу ссылок на научные статьи, а также пояснил, что проблема пока решается общепринятыми методами и какого-то сдвига в науке именно по этому психозу не наблюдается.

«Общепринятые методы» означали стандартный подход: от назначения сильных препаратов до гипноза. Рильке, впрочем, пояснил, что у тех пациентов со схожими симптомами, которых он наблюдал, болезнь практически не прогрессировала, но и не уходила. Иными словами, живёт такой больной, думает, что он лось, готовится к линьке и весенней смене рогов – и всё это может длиться десятилетиями. В периоды гона он попадает в клинику, где добрые санитары привязывают его запястья петлями к кровати, потому что смирительные рубашки давно вышли из моды, вливают в вену литр жидкой дури, потом в голове у пациента наступает затишье, и его выпроваживают домой. И тот живёт счастливо до следующего гона. Карательная психиатрия утешает лишь временно. Врач, если он умница, здесь может помочь только одним: научить сохатого при самом начале обострения набрать нужный телефонный номер и попроситься в заповедник. Дальше всё по отработанной схеме: приедут добрые егеря на белой коневозке и нежно транспортируют несчастное животное в специальное отделение.

Но такого исхода Логинов для Мосса совсем не хотел.

Головные боли не отпускали, скручивали, убивали медленно и изощрённо. Сотрясение мозга – он вынужден был признать – и правда штука долгая и выматывающая. В такие моменты Логинов чувствовал невероятное сближение с Моссом, страдавшим мигренью с рождения. Да и сам Виктор теперь, находясь по ту сторону психиатрической нормы, стал ему по-особому дорог. Для успеха лечения лучше, если врач эмоционально дистанцирован от пациента. Логинов это знал, но даже не пытался сохранять дистиллированную нейтральность мирового судьи. Да, он с руками и ногами увяз в собственном подопытном, как дрозофила в сиропе, и сам же себе поклялся, что вылечит его, какую бы цену ни пришлось за это заплатить.

Само слово «подопытный» – жестокое, циничное, но абсолютно точное – не давало ему покоя, свербело занозой в голове: ни вытравить, ни приглушить. И Логинов с удвоенной силой ощущал свою вину перед Моссом. Но одновременно с этим знал: Виктор появился в его жизни в очень точный момент – тот самый момент, когда будут перевёрнуты все привычные представления в психиатрии, и именно он, Логинов, сейчас в ответе за то, сдвинется ли этот неподъёмный камень или ещё десятилетия, а может, и дольше останется лежать на прежнем месте.

Он корил себя за вспышки тщеславия, но ничего с собой поделать не мог: бешеный всклоченный учёный внутри него, дремавший со времени исхода из Карлова университета, проснулся, зашевелился, похрустел костяшками пальцев и бубнит что-то себе под нос. Логинов, безусловно, признавал, что сейчас самое правильное и гуманное – просто купировать острый кризис Мосса, и сделать это как можно быстрее и незаметнее для других, затем годами наблюдать пациента, проводя «превентивные процедуры», как выражается Рильке. Но он ничего не мог поделать с азартом, выжигающим его собственный мозг, и вновь и вновь вычитывал материалы, звонил коллегам, сопоставлял малейшие детали и тщательно выписывал всё в специально заведённую по этому поводу тетрадь, на обложке которой вывел фломастером «ВМ».

С Моссом они теперь разговаривали по телефону ежедневно, подолгу. Личную встречу Логинов планировал на конец недели и тщательно к ней готовился. Результаты каждого разговора он аккуратно заносил в тетрадь, не исключая пометок о том, как долго Мосс держал паузу между фразами и насколько менялись интонации его голоса, когда они говорили о бабочках. Если во время обычных своих сеансов Логинов предоставлял возможность пациентам говорить безостановочно, сам же предпочитая молчать, лишь изредка задавая наводящие вопросы, то в беседе с Моссом он жёстко держал тему, не давал ему уйти в сторону, доминировал, спрашивал про одно и то же по нескольку раз, пока ответ не удовлетворял его полностью.

На вопрос о том, боится ли он чего-нибудь, Мосс не раздумывая говорил: «Врагов. Смерти. Зимы».

* * *

Проведя бессонную ночь и задремав лишь под утро, Логинов проснулся будто от толчка. Марина спала, безмятежно вытянувшись на кровати. Он поднялся, накинул халат и вышел в коридор. Свет включать не стал, спустился на цыпочках на первый этаж, замер в холле у двери. Жиденький рассвет пробивался сквозь высокое окно, но пространство всё ещё тонуло в предутренних сумерках. Чёрно-серые квадраты плиток пола казались выпуклыми, тревожными. Логинов посмотрел в настенное зеркало и попытался представить, что чувствует Мосс, когда вглядывается в своё отражение. Он вспомнил, что видел в его квартире и большое старинное зеркало в прихожей, и маленькое в ванной, и на туалетном столике Веры. Ещё есть сервант, книжные шкафы и двери с расстекловкой. Отражений не миновать, как бы ни хотелось, – они везде, даже в кастрюлях на кухне, в хромовых дверных ручках и хоботке крана, в подвесках громоздкой люстры и чёрном выключенном мониторе компьютера. От них не спрятаться, не убежать, и всюду Мосс видит себя – другого, с понятными только ему одному отличиями от окружающих. С каждым днём он ощущает, как несхожесть эта растёт, увеличивается, и скоро настанет миг, когда невозможно будет больше ничего скрывать.

Логинов разглядывал черты своего лица в полутёмной кисее зеркала. Какая тонкая грань проходит между здоровьем и нездоровьем! Вот ты видишь собственный нос и лоб, а через секунду – как там объяснял Мосс… Тёмные штрихи-тени под скулами… Больные с подобным синдромом никогда не могут объяснить, почему именно этот признак, а не иной. У другого могло быть пятно на лбу. А у Мосса – скулы. Да ещё ладони. Логинов взглянул на руки. Если очень долго смотреть, действительно, впадины кажутся более глубокими, чем минуту назад. А запахи – вещь заповедная. Никто не объяснит, почему одни их слышат, а другие нет. Есть болезнь, при которой пациент живёт в постоянном запахе гари и жареного мяса. В пражской клинике был один такой. Его лечили убойными дозами нейролептиков, запах притупился, но не ушёл полностью. Сейчас этот пациент счастлив и здравствует, просто свыкся с тем, что вселенная вокруг него – шашлычная, и это не самый плохой на свете аромат, могло быть куда противнее.

Вот и Мосс поживёт бабочкой и свыкнется. Возможно, это гуманней, чем лечить его. Не забава ли в стиле чёрного юмора, что слова «лечить» и «калечить» отличаются друг от друга всего на две буквы? Может быть, всё должно оставаться именно таким, как есть? Новый синдром – не инвалидность, нет, просто отличие. Вот существуют же трансгендеры – люди с внутренним дисбалансом половой принадлежности, желаемой и реальной, – так те уже давно не клиенты психиатров. Мужчины в женском теле и женщины в мужском. Счастливчикам удаётся сделать операцию по смене пола и жить дальше, в абсолютной гармонии с собой и окружающим миром. Чирк хирургическим ножом – и ты уже такой же, как твоя стая, выбранная мозгом, а не плотью, и ты ничем от неё не отличаешься. Это обычно, даже неинтересно. А Мосс – бабочка, просто в человеческом теле. Операций для него хирурги пока не придумали. Да и стая его не примет, как бы он этого ни желал.

Логинов оглядел холл. Что видит Мосс, когда смотрит на предметы? Какие цвета различает? Ощущает ли он объёмы, может ли определять расстояния до предметов? Как теперь работают его суставы и чувствует ли он боль в теле так же, как чувствовал раньше? Понимает ли он холод и жару, испытывает ли отвращение при виде привычной пищи, может ли утолить жажду простым глотком воды?

О чём думает Мосс, когда сидит один в тишине и при выключенном свете?

Логинов с досадой понял, что ничего – ровным счётом НИЧЕГО не знает о своём пациенте.

«Твои мысли становятся твоей жизнью» – так говорил Марк Аврелий. Что ж, это можно взять эпиграфом к любому научному труду по клинической психиатрии.

Логинов повернулся… и тут увидел Киру. Она спускалась по лестнице в длинной футболке, тихо ступая босыми ногами по половицам. Её руки осторожно скользили по широкогубому поручню деревянных перил. Он вздрогнул, будто его застали за чем-то неприличным.

– Кира?

Он забыл, что сегодня была пятница – а значит она ночует в комнате для гостей, потому что накануне гуляла с Мариной допоздна. Так они когда-то договорились.

– Чем-нибудь помочь, Феликс Георгиевич? Я слышала, что вы уже встали.

Логинов подумал, что Кирина услужливость – на грани бытовой святости – ещё один квадратик в пазл его собственного ощущения вины. «Голубая героиня», принцесса, фея-волшебница. И за что ему, мерзавцу, такое счастье?

– Что вы, Кирочка, всё нормально. Идите спать. Ещё рано.

С тех пор как Кира приручила полудикую Марину, жизнь в доме стала спокойней. Он больше не тревожился поминутно за жену, да и сама Марина казалась уравновешенной.

«Выпишу Кире премию, – подумал Логинов, – заслужила».

– Я уже выспалась, Феликс Георгиевич. Вы вчера хотели поговорить. Но потом, видимо, забыли, а я ждала-ждала, спать не ложилась.

– Простите, моя дорогая, стукнутого головой растяпу! Сделайте скидку на сотрясение мозга.

Он попытался засмеяться, но вышло натужно, неестественно.

– Если вы хотели спросить про Марину, то с ней всё хорошо. Мы гуляем, разговариваем подолгу. Состояние у неё стабильное. Определённых эпизодов не случалось.

Кира отвечала, словно диктовала историю болезни, – ровным голосом, отрывисто. Логинов с трудом верил, что Марина могла с кем-нибудь «разговаривать подолгу». Но сейчас очень хотелось надеяться на это. Он был не в силах разрываться между Моссом и женой, и новые «эпизоды», как выразилась Кира, были бы так некстати. Хоть что-то пусть будет в жизни спокойно. Хотя бы временно, господи, пожалуйста!

– …Феликс Георгиевич? Вы слышите меня?

– Да, Кирочка, – тряхнул головой Логинов, отгоняя навалившиеся мысли.

– Он будет проездом завтра. Сейчас в Риге, оттуда в Варшаву на конференцию. Говорит, по пути как раз и заглянет в Калининград по делам и выкроит время с вами повидаться. Не смог вам дозвониться, прислал на рабочую почту сообщение.

– Кто? – вздрогнул Логинов.

– Так Дмитрий Дмитриевич!

Станкевич! Логинов выпрямился, зашагал по холлу взад и вперёд.

– Да-да! Замечательно! Великолепно! Пригласите его к нам… Напишите ему… Я подъеду, куда он скажет, в гостиницу или любое удобное ему место!

Он подошёл к окну и отдёрнул шторы. В холл не спеша влилась молочная сыворотка влажного утра. Логинов в который раз за последние дни подумал, что события, как нарочно, сгущаются в это самое время и пространство. Таким вот белёсым комком. Бешеный бег. Спрессованность дней…

И только сейчас ему стало очевидно, что не было за предыдущий месяц человека, с которым он мог бы поговорить – откровенно, всласть, как учёный с учёным. Станкевич – именно тот, кто нужен, он обязан выслушать до конца. И пусть он не разделяет подход Логинова, но нет на свете больше ни одного существа, с которым можно было бы обсудить Мосса. Ни одного. Кроме Станкевича. Другим к Моссу Логинов прикоснуться не позволит.

* * *

Ресторан «Раушен», шумный и суетный по вечерам, утром был тих и уютен. Логинов не любил обсуждать «рабочие темы» в общественных местах, особенно в сонном аквариуме зала, где официанты, как тени, снуют вокруг и надо постоянно следить, чтобы разговор не был слышен посторонним ушам. У Станкевича оказались свободными целых четыре часа – редкая роскошь, но он всё-таки решил приехать в Светлогорск, сказал, что двадцатиминутная прогулка по набережной-променаду и морской воздух реанимируют его от усталости перелётов. Зайти к Логинову домой он отказался, шутливо ссылаясь на неспособность есть хорошую домашнюю пищу и поддерживать общие разговоры с домочадцами. Да и тот куцый час, остававшийся до его возвращения в Калининград, не предполагал ещё дороги до Отрадного, пусть и десятиминутной.

Логинов прибыл заранее и допивал уже вторую чашку кофе, когда в зал вошёл невысокого роста сутулый человек, в старомодном костюме-тройке и с мятым кожаным портфелем в руках. Они не виделись пару лет, и Логинов подметил, что Станкевич ничуть не изменился с их последней встречи: такие же лукавые тёмные глаза под нависающими бровями, плотно сжатые губы и всклоченные, будто никогда не знавшие расчёски, чуть посеребрённые густые волосы. Низкий лоб, чуть приплюснутый нос и тяжёлая челюсть больше подошли бы спортсмену или, на худой конец, землекопу, но не психиатру. И кто бы мог подумать, что в теле этого неандертальца живёт светило науки, известнейший врач, чьи консультации бесценны, а статьи входят в десятку самых цитируемых в Европе! В первый раз, когда Логинову показали на Станкевича в коридоре петербургской медицинской академии, он невольно подумал, что его коллега ошибся, а мэтр, о котором он столько слышал, без всякого сомнения, должен выглядеть иначе. Но, как только их представили друг другу, ещё до момента, как «неандерталец» заговорил, по живым пытливым агатовым глазам Логинов понял: перед ним тот самый знаменитый профессор Станкевич.

Вот и сейчас, обманувшись его внешностью, ресторанная девушка-хостес с любопытством и недоверием косилась на странного посетителя. Логинов встал и помахал ему, хотя в этом не было необходимости: в зале они были одни.

– Как Марина? – после сухого приветствия сразу спросил Станкевич.

Рукопожатие было жёстким, полуофициальным, что сразу задавало тон предстоящему разговору.

– Был рецидив, совсем недавно. Я приставил к ней свою помощницу, – ответил Логинов.

– Это правильно. Надёжна ли ваша девушка?

– Более чем, – начал было Логинов, но тут же осёкся, вспомнив, что именно Станкевич всегда повторял: «Верьте врачу только в одном случае: если этот врач – вы». Медицинскому персоналу Станкевич советовал вообще не доверять ни при каких обстоятельствах – «разве что вы сами лично присутствуете при всём, что он делает, и то занудно проверяете всю работу по десять раз».

Логинов вкратце рассказал обо всех недавних эпизодах, не останавливаясь на деталях, лишь обобщённо описав яркость симптоматики и то, что из каждого нового такого случая выход ставится всё тяжелее. Станкевич слушал внимательно, при этом глядя куда-то в сторону, что было обычной его привычкой. Он мог намеренно отвлекаться на какую-то ерунду, притянувшую его взгляд, – залетевшую в зал синицу, протирающего бокалы бармена, лающую за окном собаку, – Логинов не сомневался, что ни одна крупинка информации не пройдёт мимо профессорских ушей.

– Детская шапочка, вы сказали? – нахмурился Станкевич.

– Да, Дмитрий Дмитриевич.

– Плохо. Очень плохо.

Станкевич взглянул ему в глаза, и в глубине смоляных зрачков Логинов прочёл всё, что можно было ещё минут сорок выражать словами. Такое немое понимание между ними существовало всегда, и Логинов был несказанно благодарен своему учителю, что тот избегает очевидных тирад и не строит гипотетических умозаключений.

– Задам вам очень личный вопрос, Феликс. Вы с Мариной всё так же близки? Не изменилось ли её влечение к вам?

Вопрос, в общем, правильный, признал Логинов. И даже скроен тактично, браво, маэстро. Да, изменилось. Нет, близки они не так же. Подробности Станкевичу не нужны, просто сам факт. Логинов с горечью вспомнил, что Марина последний месяц придумывает изощрённые причины, чтобы отсрочить, отказаться от близости с ним. Он же всё списывает на депрессию, лишний раз не тревожит жену, играет идеального мужа, всё понимающего, этакого мужа-отца. Негодница-память тут же подкинула картинку, как ярко полыхали Маринины бирюзовые глаза там, в супермаркете, – такое их свечение бывало лишь в блаженные минуты телесного единства, теперь редкого, и Логинов с досадой отметил, что огонь невозможного возбуждения и нетерпеливого желания зажигает теперь не он, а коварная, злая болезнь. И никак не победить её, не вытравить.

– Не стану утверждать, что такое в порядке вещей, но охлаждение к партнёру случается довольно часто. С клептоманией это напрямую не связано, но может говорить о её следствии – клинической депрессии. Да вы и сами знаете. Какие антидепрессанты она принимает?

Логинову не хотелось говорить об этом. Да, разумеется, он даёт ей препараты новейшего поколения, максимально возможную в такой ситуации сильную дозу, но наивно полагать, что если супруг супруге отказывает в регулярном сексе, то это депрессия. У нас тогда каждая вторая пара – кандидаты на стационар. Нет, у них с Мариной просто временное затишье, незачем бить тревогу. Тем более обсуждать.

Станкевич мрачно качал головой и всё никак не мог свернуть с этой щекотливой темы.

– Может быть, снова привезёте её ко мне в Петербург? – наконец закончил он.

В глубине души Логинов признавал, что так было бы лучше: Марину понаблюдают, она будет в самых надёжных руках, какие только можно себе представить, а ему самому это даст свободу и шанс заниматься Моссом двадцать четыре часа в сутки. Но именно сейчас он был не в силах с ней расстаться. Пусть это хлопотно, пусть он может уделять ей всё меньше и меньше времени, потому что свободного времени теперь нет вообще, но она рядом! Он был вынужден признать, что не в состоянии оторвать её от себя даже на несколько дней. Да, голова его занята Моссом, но осознание того факта, что любимая здесь, на расстоянии вытянутой руки, а не где-то в другом городе, связанная с ним лишь бесконечно длинной ниткой голоса в телефоне, даёт ему силы. Станкевич прав, это чистой воды эгоизм. Но эгоистам тоже нужно снисхождение.

– Теперь ваш Мосс… – Станкевич сузил глаза. Быстрый скачок на другую тему, когда предыдущая вроде ещё не закончена, был его коронным сальто. Он переходил от пункта к пункту в голове, ставя жирные галочки и не заботясь о том, готов ли к этому собеседник.

– Мой Мосс, – выдохнул Логинов, и сразу стало неимоверно легко. Одни эти слова, сознание того, что есть человек, с которым можно обсудить Мосса – его Мосса, – дало Логинову какую-то невероятную энергию, и он заговорил – заговорил без остановки, пытаясь в считанные минуты выложить всю информацию, какую успел собрать о болезни и о способах лечения.

Станкевич сидел сумрачный. Иногда он задавал уточняющие вопросы, но большей частью молчал, наклонив голову к плечу и изредка кивая. Когда Логинов закончил, негромко с присвистом выдохнув, будто студент, вываливший на экзаменатора все томящиеся в голове знания и мигом обнулившийся, официант за его спиной уронил поднос. От неожиданности звука разбивающихся чашек и сценарной точности момента, как будто придуманного нарочно для жирной точки в его монологе, Логинов вздрогнул и засмеялся.

– Поздравляю, – хмуро буркнул Станкевич. – Вам удалось за пару минут сделать из тишайшего неврастеника законченного психопата. Это запрещённые игры, друг мой. И вы это знали. То, что дало мощнейший толчок психозу, бабочка-детонатор, теперь не выйдет из него никогда. Когнитивно-энфазийное расстройство лечению поддаётся очень тяжело. Я бы сказал, между нами, не лечится вообще, больного можно только грамотно адаптировать, да ещё острые приступы снять правильными препаратами. Всё, Феликс, это тупик.

– Но есть же статистика выздоровлений… – начал было Логинов, но Станкевич резко перебил его:

– Где есть?

– Да у вас, Дмитрий Дмитриевич!.. Ваша статья пятилетней давности…

Станкевич откинулся на спинку стула и холодно посмотрел на него. У Логинова похолодело внутри.

– Я не святой. И тоже могу ошибаться. Бензодиазепин не всегда делает чудеса. Вам, кстати, полезно было бы навестить этого моего пациента. Он сейчас в частном пансионате в Риге, я пришлю вам адрес. Моя поездка отчасти связана и с ним.

Логинов вспомнил хвалебные рецензии на ту давнюю статью от ведущих мировых светил, несколько интервью в научных журналах и на сайтах, цветущее лицо пациента, десять лет жившего с уверенностью, что он дерево, и на душе стало исключительно тяжело. Если профессор говорит, что выздоровления нет, – значит его действительно нет. Получается, исследования не дали результатов? То есть дали, но не те. А психоз затаился на время и вновь расцвёл?

– Что собираетесь делать? – спросил Станкевич.

Логинов молчал, заторможенно глядя на остывший кофе. Что он собирается делать? Этот вопрос волновал его двадцать четыре часа в сутки. Нет, отступать он точно не намерен. Он найдёт выход для Мосса, обязательно найдёт! Чего бы ему это не стоило!