Текст книги "Голова рукотворная"

9

Фортуна Логинова, ленивая, но упрямая, часто пыталась идти с ним на компромисс. Логинов это понимал и активно включался в игру, тем более что правила были, по сути, примитивными: он соглашался на неудачи в одном проекте, но за это требовал у фортуны гарантированную удачу в другом. Реалисту, каким Логинов всегда был, такая сделка чести не делала, но жизненный опыт нашёптывал: мол, отдай малое, получишь большое.

Мосс для него и был теперь тем больши́м, ради чего он готов был пожертвовать многим, очень многим, – с того самого момента, как за спиной неуклюжего долговязого парня замаячила чуть приоткрытая на крохотную щель дверь в ту науку, из которой Логинова упорно выпихивали. И лёгкий сквознячок из этой щели, едва уловимый, но такой манящий, не давал Логинову покоя.

На сей раз всё сложится. Обязательно сложится!

Он заручится поддержкой профессора Станкевича на проведение полноценных исследований.

Он напишет статью в World Psychiatry Journal.

Он выступит на научной конференции, организованной WPA – Международной психиатрической ассоциацией.

Он утрёт нос кое-кому, парочке европейских академий уж точно.

Он создаст свой собственный метод.

Он вернётся в Прагу как самый востребованный психиатр, возглавит… ну, что-нибудь уж точно возглавит.

Но прежде всего он вылечит Мосса, вылечит тем способом, за который ханжи от психиатрии с радостью привязали бы его к кресту, облили керосином и подожгли.

Да, размечтался! Журналы, конференции, звания, грудь в медальках поблёскивает на солнце и слепит ласточек, меняя траекторию их полёта… Смешно! К чёрту все регалии и побрякушки! Ты идиот, Логинов, и мало чем отличаешься от своих приболевших фантазёров! Как в бородатом анекдоте: «Кто первый надел халат, тот сегодня и доктор». Надо быть реалистом. Всё тихо в твоей голове. Всё тихо в твоей голове.

Один его знакомый психиатр из Петербурга недавно покончил с собой. У него была полная деструкция. Утром он просыпался, вливал в кофе реланиум, запивал баночным пивом и шёл на работу. Всю жизнь он посвятил чужим фобиям, но сам так и не смог взобраться на собственную гору страхов. Последнее время он начал замечать у себя симптомы смещённого сознания, сильнейшую депрессию, беспричинный страх и постоянное внутреннее беспокойство – верные признаки панафобии, боязни всего. Если только вдуматься, боязнь всего – это ли не верный конец человеческой ветви? Да, он был отчасти наркоманом, алкоголиком уж точно, но ведь и настоящим учёным, голодным и пытливым, тоже был – не чета Логинову с его поверхностным копанием и слюнявой щенячьей верой в интуицию.

Из раздумий его вывела Кира. Впорхнула в кафе, лёгкая, невесомая, волосы пролиты на плечи тягучими шоколадными струями. Приземлилась на стул рядом – глаза преданные, пальцы шуршат бумажным носовым платочком. Логинов заказал ей капучино и бисквит.

– Вы хорошо подумали, Кира?

– Я согласна, Феликс Георгиевич, я же сразу вам сказала.

– «Сразу» – это плохо. Дело серьёзное, требует перекройки вашего привычного жизненного распорядка. Я поэтому и предложил вам переспать с этой мыслью и утром ответить взвешенно.

– Я отвечаю взвешенно. Я вас не подведу.

Логинов улыбнулся, подождал, пока отойдёт услужливый официант.

– А ваша учёба, Кира?

– Не помешает. Уже почти конец года, занятий мало, все пишут курсовые, а я уже написала. Вы не волнуйтесь, я и с пациентами буду успевать в дни приёма, вы ведь без меня не справитесь.

Логинов улыбнулся:

– Да, пожалуй, не справлюсь.

Она кивнула – как-то серьёзно, без обычной смешинки в глазах, точно и не ожидала другого ответа.

– Я всё для вас сделаю, Феликс Георгиевич.

«Интересно, что – “всё”»? Логинов слегка дотронулся пальцами до её сжатого кулачка, и она дёрнулась, как от статического электричества, но руку не убрала.

– Это деликатное дело, Кира. Марина – сложный человек, к тому же она больна. Её болезнь непредсказуема. Сегодня всё может быть хорошо, а завтра будет кризис.

– Она знает об этом?

– Да. И согласна, что ей нужна помощь. У нас был вчера разговор. Я объяснил ей, что из дома она будет выходить либо со мной, либо с вами. Я пересмотрю своё расписание, оставлю на какое-то время только нескольких пациентов. Четверо уже завершили курс, двое заканчивают, а остальные, надеюсь, будут приходить профилактически, не каждую неделю. Новых пока не записывайте, объясните, что я загружен полностью до июля. Надо сделать так, чтобы я был чаще с Мариной хотя бы в ближайшие пару месяцев. Сколько раз вы сможете приезжать в Светлогорск?

Кирины раскосые глаза вспыхнули двумя желтовато-коньячными штрихами. Она качнулась на стуле и наклонилась к Логинову, уткнувшись маленькой острой грудью в ребро стола.

– Сколько нужно, Феликс Георгиевич, столько и буду приезжать. Я даже ночевать смогу оставаться, выделите мне диван в доме. Я всё сделаю, вы только не волнуйтесь!

«Всё сделаю…» Она повторяет это постоянно. Логинов не любил чувствовать себя обязанным кому бы то ни было и всегда умел вовремя соскочить с крючка, не дать спеленать себя тугими бинтами вынужденной, неизбежной благодарности. В этих бинтах легко засохнуть, превратиться в маленькую скукоженную мумию. Нет, нет, нельзя, нужно быть начеку. А Кира… Ему ли, разбирающемуся в людях с профессиональной, стерильной щепетильностью, не понимать, что эта девочка готова исполнять его слепую волю, и не оценить её рвение, пусть и недолговечное, было бы вопиющей глупостью.

Кира… Чистейший золотой соверен в сундучке с обычными гинеями. И смотрит так… Только влюблённой девочки ему сейчас не хватало!

Логинов взглянул на неё, но Кира сразу отвела глаза. Она бы и покраснела, подумалось ему, но для её эльфийской расы это, наверное, биологически невозможно, лишь веснушки на алебастровой коже стали чуть рыжее.

А выхода не было – лишь принять её помощь. Да закрыть глаза на то, что растает эта снегурка в его доме, непременно растает. Влюбиться в него – глупейшая ошибка, ты, девочка, должна понимать и никаких надежд не строить.

– Кира… Я хочу, чтобы вы знали ещё одну вещь… – он помедлил. – Я очень люблю свою жену.

Её ресницы дрогнули, взлетели к чёрным бровям.

– Зачем вы мне это говорите, Феликс Георгиевич?

Логинов не ответил, только легонько похлопал её по руке и подал знак официанту. Уже расплатившись, он заметил, что к чашке с кофе и бисквиту она так и не притронулась.

* * *

Всё отлично. Кира будет приходить через день. Марина обещала быть послушной. Правда, цену этих обещаний Логинов знал очень хорошо, но сейчас ему так хотелось верить, что всё наладится, так хотелось! Собственно, а почему нет? Кира хорошо проинструктирована, она не подведёт. Самое главное – добиться того, чтобы у Марины наступило «выгорание реакции». Когда произойдёт следующий приступ – а что-то ему подсказывало, что случится это очень скоро, – необходимо, чтобы она подавила его в себе, как голодный нищий подавляет естественный порыв отнять у собаки кость. Да, Логинов понимал, что ей будет очень плохо и без помощи сильных лекарств не обойтись. Сдержаться, не взять понравившуюся вещь невыносимо тяжелее, чем позволить себе сладость сиюминутной кражи и вожделенного обладания. Клептомания – вещь эмоциональная. А эмоцию нужно научиться читать, как книгу, понимать, как человека. Она и сама по себе сродни живому существу. Вот живут себе глубоко-глубоко в голове импульсы, работают, как савраски, крутят механическое колесо, заводят шестерёнки головного мозга, по-научному говоря – передают сигналы от нейрона к нейрону, от структуры к структуре. И вдруг находится среди работяг какой-то импульс-бунтарь, отказывается «выходить», протестует, остаётся внутри и начинает бежать по кругу. И круг мгновенно замыкается. И всё – завертелась центрифуга, не остановить! А человечек – получай навязчивое состояние.

Ах, если бы всё было так просто: объяснил на пальцах, разложил мозг, как кухарка гречку на столе, разомкнул порочную цепочку и – опля! Получи счастливого выздоровевшего! Не тут-то было! Не врачи и лекарства – Марина сама должна себе помочь, переступить через команду мозга, а он, диктатор, повелевает: иди и возьми. Милая, любимая, родная Марина – ослушайся! Заклинаю, ослушайся! Один раз, второй, третий. И шаг за шагом лимбическая система твоего мозга самоотрегулируется, вернётся к нормальному режиму работы – и навязчивое состояние уйдёт!

Логинов подъезжал к Светлогорску. Год назад, выбирая для жизни этот далёкий от шумных мегаполисов городок с его холодным морем воробьиного цвета, взлохмаченными кустами жасмина и сирени в скверах, игрушечными особнячками, похожими на декорации к какой-то камерной опере, янтарными лавочками и неспешными жителями, он загадал: здесь всё будет иначе. Марина сразу полюбила их новый уютный дом, каменную набережную, толстых нагловатых чаек, особый вкус балтийского воздуха, глубокий и пористый, в который забыли подлить должную порцию курортного солнца.

– Давай никогда не будем жаловаться на погоду, – как-то предложила Марина.

Логинов вспомнил слова жены, и сердце заныло от нежности к ней. В такие минуты Марина казалась ему совсем юной девочкой, хрустальной и трогательной. Он любил смотреть на неё по утрам, когда она, сонная и тёплая, лежит, свернувшись калачиком и прижимая подушку к животу, а солнце осторожно трогает её лоб растопыренной пятернёй, и от бликов веки её подрагивают, и забавно морщится нос; и как смешно она фыркает, когда пьёт газировку; и как дует на чашку с обжигающим чаем – сосредоточенно, нахмурив брови и вытянув трубочкой губы. Он хранил в памяти малейшую деталь, связанную с женой, и подчас ловил себя на мысли, что сентиментальничает в прошедшем времени. Так вспоминают с болезненной маятой в сердце что-то ушедшее, что не вернёшь. Но она же здесь, его Марина, его Мышка, и ничего ведь не изменилось. Но сознание настырно рисовало ему прошлое, чертило какие-то графики в голове, разлиновывало мозг на сектора – и всё уже было, было. Прошло. Настоящее никогда не будет таким томительным и сладким, как прошлое, никогда. А для того чтобы быть счастливым мечтами о будущем, по-настоящему счастливым, нужен талант, каким обладают лишь единицы, и талант этот плохо лечится даже барбитуратами. Только прошлое способно питать тебя, и как бы ты ни внушал себе, что надо жить сегодняшним днём, тебе не обмануть своё нутро. Даже если ты врач.

Логинов гнал прочь неуёмную тоску и никак не мог ответить сам себе, что же ему не грезится о настоящем? И он чувствовал за это вину перед Мариной и ещё сильнее хотел уберечь её от всех на свете зол, защитить, согреть, сделать что-нибудь для неё, ради неё, во имя неё. Логинов вновь нырял в какие-то утешающие эпизоды прошлого и снова и снова думал о том, что в большом долгу перед Богом за счастье быть рядом с Мариной. И каждый раз неизменно спрашивал себя, как же случилось так, что она согласилась быть рядом с ним.

Они познакомились случайно. Было это девять лет назад в Петербурге, в душный июньский полдень, когда город парил в полусонном мареве, облепленный тополиным пухом, пёстрыми туристами, чешуйками катеров на Фонтанке и бордовыми лепестками маркизетов летних кафе. Его затянувшийся роман с эгоистичной и взбалмошной докторицей, коллегой по цеху, высосал к тому моменту все жизненные соки, и, желая расстаться с пассией цивилизованно, Логинов зашёл в ювелирную лавку. Круглолицая хорошенькая продавщица-матрёшка, сходу оценив покупателя, поманила его к витрине с золотыми кольцами, но Логинов, неловко пытаясь вынырнуть из-под её липкой услужливости, пробормотал под нос: «Да мне что-нибудь этакое… Не прямо чтобы совсем этакое, но, знаете ли…» Продавщица понимающе кивнула, подвела его к чему-то сапфировому в немыслимой оправе и с немыслимым же ценником. Логинов честно пытался сфокусировать взгляд на вычурном ювелирном диве, но невозможное напряжение последних недель, адская головная боль и предстоящий нелёгкий разрыв с мучительно надоевшей женщиной не давали ему сосредоточиться. Чуть поодаль, возле витрины с эмалевыми яйцами, толпились японские туристы, оставлявшие на стекле отпечатки маленьких потных ладошек и с застенчивым любопытством поглядывавшие на Логинова из-под одинаковых клетчатых панамок. Он подмигнул им, они разом смутились и, синхронно затараторив, ткнулись носами во что-то выложенное на синей бархатной подушечке.

Логинов подумал, что браслет был бы уместен по случаю расставания, но выбор оказался неприятно сложен. Его толкнул плечом лысый лобастый парень, одетый нарочито дорого и небрежно, и продавщица тут же переключилась на нового покупателя. Было нестерпимо душно, несмотря на кондиционер, работавший во всю силу мощных лёгких, и Логинов уже пожалел, что зашёл в магазин, но тут увидел её. Марину.

Она стояла возле витрины с бирюзой, чуть наклонив к стеклу голову и беспрерывно поправляя падавшую на лицо прядку пружинистых рыжих волос, переливавшихся от магазинных ламп горячим медовым золотом. И было в этом лёгком движении её тонкой руки что-то совсем нездешнее, чистое, почти ангельское. Так котёнок играет с мохеровым клубком, осторожно трогая его лапой. Логинов загадал, чтобы она обернулась. Но она не спешила, увлечённая какими-то дешёвенькими кулонами на витрине. Он подошёл к ней совсем близко, но девушка будто и не заметила. И только когда жар, исходивший от него, коснулся её кожи, она вдруг вздрогнула и повернулась. Все последующие девять лет Логинов вспоминал этот перевернувший его жизнь миг и одержимо видел множество его повторений во всём, что напоминало бирюзу, – в море, плеске сосновых веток на ветру, шероховатых подпалинах на медной ступке, мартовском инее на водосточных трубах и в холодных серо-голубых глазах Марины, в которых он беспомощно тонул, так до конца и не поверив, что она стала его женщиной.

– Простите, – сказал он ей тогда, у витрины, – не могу ли я довериться вашему вкусу?

Её лицо было свежим и невероятно юным. Золотистый румянец во всю щёку, фаянсовая, почти прозрачная кожа, какая бывает только у рыжих людей, чуть удивлённые брови тёмного медно-коричневого бархата и чудной лепки губы не оставляли ни малейшего сомнения: пред ним та самая девушка. Та самая. Та самая. Это её он ждал всю жизнь, её, только её!

Марину нельзя было назвать абсолютной, безупречной красавицей, но именно в этих немного неправильных чертах лица, в остром лисичьем подбородке, чуть вздёрнутом носике и большой круглой родинке на левом виске он увидел свою будущую жену, увидел сразу и даже испугался.

– Моему вкусу? – улыбнулась она. – А с чего вы взяли, что он у меня безупречный? Может быть, лучше позвать девушку… – Она поискала глазами продавца.

– Не надо никаких девушек, – жарко перебил Логинов, – если вы не очень спешите, я был бы счастлив… помогите мне выбрать…

Он говорил сбивчиво, отводя глаза, будто просил о чём-то постыдном.

– Ну, хорошо, – весело ответила она. – Какое у вас событие? Свадьба? Юбилей?

– Да нет, – Логинов задумался. – Просто…

– Просто? – девушка вновь улыбнулась и посмотрела на него с уважением. – Понимаю.

– Да нет, не понимаете… – начал было Логинов, но вовремя сообразил, что не готов сейчас рассказывать ей о расставании с подругой. – В общем, что-нибудь на память.

Она подняла подбородок к потолку, задумалась и принялась закидывать его вопросами: какого возраста дама, брюнетка или блондинка, темпераментна или хладнокровна, какие ароматы предпочитает – цветочные или пряные, ведь это важно, очень важно, тонкие ли у неё запястья и шея и нет ли фотографии с собой.

Фотографии у Логинова не было. Он заворожённо слушал, мало понимая смысл её воодушевлённой трескотни, что-то кивал на реплики об александрите и опале, поддакивал и без конца благодарил, как провинциальный проситель. В итоге они выбрали пузатую серебряную шкатулочку для колец, украшенную на персидский манер крупными фасолинами бирюзы и треугольными ярко-розовыми кораллами. Нутро подсказывало Логинову, что подарок довольно скромный, простенький и никак не подходит для события расставания, тем более подруга его предпочитала исключительно золото, но Марина, держа шкатулку в руках и восхищённо гладя длинным пальцем крышечку, восторженно сказала:

– Вашей даме точно понравится. Я была бы счастлива получить такую.

Судьба сувенирной коробочки была решена.

Логинов старомодно – с поклоном – поблагодарил девушку, уже зная, что подарит шкатулку именно ей.

Приглашение на кофе Марина приняла. От подарка отказалась. Согласилась взять его лишь через месяц знакомства, а с ним и множество других знаков внимания – теперь уже золотых. Но близко не подпускала, распаляя страсть Логинова пространными обещаниями.

Он ухаживал за ней терпеливо, осторожно. Как охотник, шёл по рысьему следу, да она и сама была рысь – и разрез глаз, и рыжая масть. Он чувствовал, что у неё кто-то есть, бесился от ревности, Марина же пожимала плечами: «Я ничего тебе не обещала. Если хочешь уйти – я тебя не держу».

Да, он хотел уйти, но не мог, был намертво привязан к этой ветреной девчонке и не понимал, почему не способен излечиться от выматывающей, убивающей его страсти. Колдовского в ней было столько же, сколько ангельского, и для него не существовало, не могло существовать других женщин. Логинов знал, что чем-то раздражает её, не понимал чем и очень страдал. Это от любви до ненависти один шаг, а от раздражения до симпатии – пропасть. И ни пройти её, ни переехать.

Логинов не сдавался. Настойчиво, с занудным постоянством ждал её часами в кафе, – а она могла вовсе не появиться; вышагивал под её окнами, как школяр, – а она, зная это, лениво задёргивала занавеску; доставал ей звезду с неба, жемчуг со дна моря, жар-птицу и Конька-горбунка – всё, что она желала, любой каприз, – а она подчас даже не удосуживалась вскрыть подарочную упаковку.

Логинов терпел. День, когда он понял, что больше не раздражает Марину, был самым счастливым за всю его жизнь. Нет, он пока ещё не любим и мечтать об этом не стоит, но в глазах любимой женщины он читал великую благость позволения быть рядом с ней. Без привычного равнодушия с её стороны, горечь которого он не смог забыть даже годы спустя.

В их первую ночь, когда она отдалась ему – небрежно, игриво, нарочито театрально зазывая его, так, что он был уверен: в любую минуту она остановится и скажет: «Я пошутила, Феликс. Ты что, поверил?» Он боялся быть вот так осмеянным, но желал её настолько сильно, что никакое возможное унижение не остановило бы его. Это произошло в загородном доме его друзей, уверенных, что Логинов с Мариной давным-давно пара. К этому моменту он делал Марине предложение выйти за него раз, наверное, десять. Каждый раз она отказывала, отказала и на этот.

Но Логинов не отступал. Их близость теперь стала еженедельной – по расписанию. Марининому расписанию. Логинову оставалось лишь подчиниться, и он радовался тому, что перешёл из категории «быть нелюбимым» в категорию «не быть любимым» – по сути своей это уже было огромной победой. Не спасительное лекарство, но и не яд, а хотя бы плацебо.

В ней всё было неправильно и оттого притягательно. При абсолютном музыкальном слухе Марина была патологически неспособна к иностранным языкам и даже к танцам. Декоративной косметикой она совсем не пользовалась, говорила, что ощущает себя грязной под слоем туши и пудры, но часами могла намазывать на себя все подряд пробники в магазине Tax free в ожидании задерживающегося рейса. Она никогда не пекла пироги, вообще терпеть не могла мучного, но с почти фанатичной дотошностью хорошей домохозяйки собирала рецепты булочек и кулебяк, отсортировывала их, подшивала в специальный альбом. Иногда она увлекалась диетами – всеми без разбора, сочетая их с изнурительными спортивными истязаниями тела, но при этом полнела с фантастической скоростью. Будто бы её чуткий метаболизм спешил восполнить гармонию несоответствия всем на свете стандартам.

Марина в ту пору заканчивала последний курс архитектурно-строительного университета, но по специальности работать не собиралась – уже была успешным свадебным дизайнером-флористом, востребованным в модной петербургской тусовке. Логинов видел иронию в том, что таскал ей огромные букеты, а она приносила «с работы» гирлянды из роз и орхидей, оказавшихся лишними в декоре банкетного зала. «Не бросать же их, они там умрут», – говорила Марина. Логинов перестал приносить цветы, и она даже как будто не заметила этого. Как часто не замечала его самого.

Однажды они поссорились. Логинов поехал проверить пациента в Гатчину, забыв мобильный телефон дома, и Марина, не дозвонившись ему, по его возвращении устроила сцену, обвинила в том, что, когда он нужен, его никогда нет и что она ему якобы надоела, приручил-поиграл-бросил, всё плохо, плохо. И несколько дней не брала трубку, когда Логинов звонил, – он был уверен, что она решила наказать его. «Пусть остынет», – решил он. Ему и самому нужна была пауза, короткая передышка в общении, хотя он знал, что не выдержит и трёх дней. Но через сутки ему позвонили.

– Феликс, здравствуйте. Я нашёл вашу визитную карточку. Помните, мы общались два месяца назад, вы приходили с Мариной Зайцевой ко мне на концерт?

Звонил один известный пианист, Ляминов, Маринин клиент. Логинов с трудом вспомнил, что в тот день как раз и была свадьба дочери Ляминова, и Марина должна была подготовить цветочные декорации и букет невесты, украсить какую-то арку и столы, навесить гирлянды…

– Понимаете, торжество через час. Уже прибывают гости, а цветов никаких…

Логинов с трудом сообразил, о чём твердит ему пыхтящий от возмущения пианист, а когда догадался, почувствовал, что сердце с ледяным зубастым звоном упало куда-то в желудок.

– Мы не можем до неё дозвониться. А ведь деньги заплачены. И праздник сорвётся…

Логинов не дослушал. Марина, конечно, была взбалмошной, капризной, но к работе она относилась ответственно, иногда даже чересчур, и представить, что она забыла или опоздала, было в принципе невозможно. Что-то случилось с ней. Что-то страшное.

Логинов судорожно набирал, один за одним, знакомые номера – родителей, подруг, сокурсников, цветочной базы, с которой она работала. Везде отвечали, что ничего не знают, советовали не паниковать. Телефоны родителей были вовсе отключены.

Не зная, что думать, Логинов испуганным зверем метался по городу, караулил её возле парадной, звонил в общее городское справочное по больницам – никаких следов. Он провёл мучительную ночь в машине, припарковавшись возле Марининого дома и глядя на тёмные глазницы её окон. А рано утром она позвонила сама и шершавым рогожным голосом без эмоций отрывисто произнесла:

– Их больше нет. Папы и мамы. Какой-то пьяный на БМВ. На Полюстровском. Машину разрезали, чтобы их достать.

– Ты где? – закричал в трубку Логинов.

– В Мечникова.

Он сорвался, понёсся через весь город в больницу. Марина сидела, сгорбившись, на дерматиновом топчане в приёмном покое и, зябко обняв плечи, чуть-чуть покачивалась, глядя в одну точку. Санитарка рассказала ему, что пыталась уложить бедную в процедурном кабинете, пока за ней не приедут, но та отказалась, сидит вот горемычная, качается.

Логинов поднял Марину на руки, отнёс в машину.

– Ничего, Мышка, мы справимся! Справимся!

– Ты больше не оставишь меня? – по-детски спросила она.

«Больше…» Он захлебнулся, подавил какие-то ненужные междометья и сипло выдохнул:

– Никогда, Мышка.

Других слов у него не было, только горьковатый комок у корня языка и бесконечная нежность к этой девочке. Вот так вот: он, врач, умеет разговаривать с пациентами в любой ситуации, а здесь все слова выпарились, улетели куда-то.

– Мы справимся, – только и мог выдавить из себя Логинов.

Не существовало на свете ничего, что бы он не был готов сделать ради неё в эту минуту.

Но «справиться» Марина не смогла. Тяжелейшая депрессия, длившаяся после похорон месяц, совершенно выпотрошила её. Марина похудела до прозрачной невесомости папиросной бумаги, рыжие волосы потускнели, стали похожи на соломенный голик. Разговаривать она отказывалась, большей частью лежала на кровати, отвернувшись к стенке, и Логинов, переселившийся к ней в квартиру на это время, настоял, чтобы её поместили в хорошую частную клинику под крыло профессора Станкевича.

То ли лекарства и уход сотворили чудо, то ли время, как всегда, оказалось лучшим профессиональным врачевателем, но недели через три Марина ожила. В день выписки она, ещё бледная, как-то по-особому посмотрела на Логинова и спросила:

– Куда ты меня отвезёшь?

– Домой, Мышка. А хочешь, поедем в хороший ресторан? Или в Сестрорецк, на залив? Всё, что ты хочешь.

– Нет, – спокойно ответила она. – Куда ты отвезёшь меня после свадьбы? Говорят, в Индии чудесно…

Марина смотрела на него лукаво, а он, как пластиковый бульдожик на автомобильной торпеде, лишь кивал. Ослышался ли?

– Или ты передумал на мне жениться? – снова спросила Марина и прижалась лбом к его плечу.

Логинов замер. И любовь, не вмещавшаяся внутри, давившая на лобные кости и рёбра большим натруженным кулаком, вырвалась из него пузырчатой пеной, как сбежавшее из ковшика молоко, – приподняв и уверенно сдвинув набок тяжёлую крышку.

Перемены, произошедшие с Мариной после свадьбы, сыгранной торопливо, без размаха, свойственного её клиентам, – по её же собственному желанию, – были потрясающими. Она превратилась в домашнюю послушную жену, улыбчивую и незлобивую. Точно нагулявшаяся и оторавшая своё кошка, ставшая в одночасье ласковой и охочей до человеческой руки. Логинов, ожидавший всякого, к такому оказался даже не готов. Он смотрел на жену и, каждый день ожидая коварного подвоха, отказывался верить реальности. Марину будто высосали всю целиком, а потом вдули другую Марину.

Станкевич лет десять назад рассказывал об одном своём пациенте по фамилии Ботвин, крупном бизнесмене, злобном и нахрапистом, проходившем некогда сразу по двум уголовным делам, но удачно отвертевшемся от грозившего ему срока. Бизнесмен этот как-то сорвался, взбрыкнул, выгнал из дома жену с детьми, уволил подчинённых, испортил отношения с уважаемыми в городе людьми, а когда осознал масштаб содеянного, заперся в кабинете с явным суицидальным намереньем. Но купленного «по случаю» за большие деньги макарова до виска так и не донёс – уснул на полдороге, уронив голову на кипу бумаг. Проспал Ботвин в летаргическом бульоне месяца полтора и вышел из него переродившись. Так из личинки насекомого выползает на сушу другое существо, преодолев все витки лабиринта. Заметно было сразу, что проснулся он другим человеком: тихим, бессловесным, почти что блаженным. Повинился перед всеми, продал бизнес и уехал с семьёй в глушь месить сапогами грязь и взлелеивать маленькое трёхкоровое молочное хозяйство. Его вкусы, привычки поменялись полностью, и даже манера речи и дикция стали иными. Жена его до сих пор верит, что мужа, пока он спал, «там», в эфемерных паутиновых высях, подменили.

В чём-то она права. Учёные умы, наблюдавшие Ботвина после летаргии, связывали такое поведение с альтернирующим сознанием, но Станкевич с выводами не спешил, ведь самоидентификация пациента осталась: он помнил в деталях всю свою биографию, признавал семью, откликался на собственное имя. Напрашивающийся диагноз множественности личности не подтверждался. Но «сопор» – на медицинском языке «глубокий сон», записанный в историю болезни как ключевое событие, послужившее триггером к дальнейшему нарушению психики, не давал Станкевичу покоя. И лишь спустя много лет этот новообращённый фермер, случайно встретившись с доктором в аэропорту, признался ему, что всё это время обманывал врачей, а на самом деле его зовут так-то и так-то, а биографию и остальные подробности ему рассказал один околокриминальный делец по фамилии Ботвин «там, в той комнате». И дату исповеди назвал – она выпадала на день, когда он глубоко спал, утыканный датчиками и трубками.

Вот и Логинов иногда с грустной улыбкой думал, что, может быть, Марина побыла в «той комнате», поменялась с кем-то телом и сейчас живёт счастливо где-нибудь в городе, носит короткую стрижку, капризничает по пустякам и дарит счастье кому-то другому. А в теле её, таком прекрасном, молочном, желанном, живёт другая Марина – та, которую он никогда не знал.

Как бы то ни было, замужество, без сомнения, пошло ей на пользу. Но в моменты привычной, выкристаллизованной, даже приторной мещанской гармонии, в которой всё на своих местах, выстирано, отутюжено, выскоблено до хромового блеска, прожарено до хрустящей корочки и подрумянено до рекомендуемого кулинарными книгами лакового цвета, Логинов иногда скучал по прежней Марине – тонкой, острой, непредсказуемой, сводящей с ума одним движением брови и такой царственно-недоступной.

* * *

Вспоминая историю знакомства с Мариной, их жизнь, мотания по Европе, Логинов не заметил, как подъехал почти к самому дому. Оставалось лишь обогнуть большой светящийся супермаркет. Он подумал, что надо бы купить вина и сыра и, может быть, что-то ещё из продуктов. Логинов остановился, вынул мобильный телефон и набрал номер жены.

– Да, – резко ответил знакомый голос.

– Мышка, тебе надо что-нибудь в продуктовом?

Была длинная пауза, прежде чем Марина ответила:

– Нет.

– А фрукты? Мандарины ещё есть?

– Ман-да-ри-ны?.. – протянула она.

– У тебя всё в порядке? – замирая от сковывающего предчувствия, осторожно спросил Логинов.

– Да, милый. Заканчивай работу и приезжай домой.

Голос.

Голос был её, но всё же другой – с едва слышимыми нотами натянутого металлического провода, и Логинов, отбросив на сиденье мобильник, нажал на газ. Машина взвизгнула, выпуская из-под колёс фонтанчик весенней жижи, и резко рванула с места. Супермаркет уже оставался позади, но каким-то боковым зрением Логинов вдруг увидел на парковке Маринин жёлтый «ситроен». Резко затормозив и едва вписавшись в поворот, он влетел на парковку навстречу выезжающим покупателям, раздражённо сигналившим ему, и, бросив автомобиль прямо у раздвижных стеклянных дверей, вбежал в магазин.

Она стояла у рядов с чайниками и кофеварками, вытянутая и напряжённая, как солистка школьного хора перед дебютом, почти на грани истерики. Пальто было расстёгнуто, конец длинного шарфа сполз до самого пола. Её шея казалась длиннее, рельефнее, а губы, обычно мягкие и чуть припухшие, теперь бледнели невнятной полупрорисованной линией. Логинов замер у высокой стойки с мелочами, наблюдая за ней, пытаясь поймать её мысли, опередить их. Марина не шевелилась, лишь чуть приподнялась на носки, вглядываясь в какую-то одну ей видимую точку между картонками ценников. В руке она всё ещё держала мобильный телефон, механически постукивая ногтём по его корпусу.