Текст книги "Малые Боги. Истории о нежити"

– Кх-х-х!..

Жак, едва удержавшийся на склоне, упал на землю; редкая трава не могла прикрыть его, и он понимал, что если змей взглянет наверх, то сейчас же обнаружит непрошеного гостя. Теперь обрыв казался совсем ничтожным.

Внизу посыпались камни, заскрипело сгибаемое дерево, и из черного провала расщелины одним мгновенным рывком выдвинулась голова змея. Быстро перебирая чешуйчатыми лапами, он выбрался из норы, сильным ударом отбросил в сторону доспехи баронета.

Массивная лапа поднялась второй раз и ударила вепря. Громко хрустнули кости.

Жак, вжавшись в землю, затаился между кустиками иссопа и глядел, не в силах отвести глаз.

Нет, это был не тот игрушечный змей, которого с такой легкостью пронзает на иконах скачущий Георгий Победоносец. В ущелье разлегся настоящий дракон, покрытый несокрушимой броней, вооруженный острым гребнем вдоль спины и всесокрушающего хвоста. Кривые когти напоминали мавританские сабли, а клыки в открытой пасти были почти полутора пядей длиной. От морды до хвоста в чудовище насчитывалось не меньше тридцати шагов.

Дракон наклонил пасть над кабаном и, блеснув клыками, оторвал ему голову. Лапа нетерпеливо рванула тушу, распоров вепрю брюхо. Издав знакомый шипящий звук, дракон окунул морду в кровавое месиво. Через минуту все было кончено. От кабана не осталось даже костей, и дракон разлегся на солнце, прикрыв маленькие пронзительно красные глазки морщинистыми нижними веками. Тонкий раздвоенный язык метался между оскаленных зубов.

Солнце поднялось совсем высоко, отвесные лучи немилосердно палили, над известковыми утесами, переливаясь, дрожало прозрачное марево нагретого воздуха. От сухой травы тянуло душным пряным ароматом. Из ущелья поднималось зловоние. Голова кружилась, склоны плыли перед глазами. Но уходить было нельзя: во-первых, потому, что малейшее движение могло привлечь внимание лежащего чудовища, а во-вторых, Жак знал, что если уйдет сейчас, то уже никакими силами не заставит себя вернуться и проверить действие яда.

Дракон вздрогнул, раскрыл глаза и медленно переполз к телу де Брезака. Лизнул алым языком засохшую кровь, потом опустил морду на землю. Хвост дракона беспокойно дергался, гремя чешуей по камням. Движения его становились все более редкими и вялыми, наконец прекратились вовсе. Красные глаза потухли.

Жак ожидал, что отравленный колосс будет реветь, кататься по камням, биться в судорогах на дне ущелья. Но ничего этого не было: громада дракона недвижно лежала перед ним, вокруг глаз толклись мухи.

Жак еще долго выжидал, опасаясь, что страшилище просто спит. Наконец решившись, он поднялся на колено и взял лук. Стрела ударилась о костяную пластину на морде дракона и отскочила, не оставив следа. Дракон продолжал лежать.

По осыпающемуся под ногами склону Жак спустился вниз, осторожно приблизился к чудовищу. В трех шагах от уродливой головы остановился, поднял с земли двуручный меч господина де Брезака, выставив его перед собой, подошел к монстру вплотную, нацелился острием в фигурную ноздрю, зияющую над пастью, и что есть силы навалился на рукоять. Секунду казалось, что кожа дракона не уступит натиску стали, но потом клинок легко и быстро вошел в плоть, погрузившись до половины.

Дракон не шелохнулся. Из рассеченной ноздри вытекла струйка зеленой крови.

Жак отвернулся от поверженного чудовища и принялся насаживать слетевшее колесо. Потом отыскал стрелу, впрягся в тележку и покатил ее прочь. У выхода из ущелья оглянулся: рыцарь Ноэль сеньор де Брезак лежал рядом с убитым гигантом. Меч рыцаря торчал из окровавленной морды.

Всякий увидавший эту картину поклялся бы, что доблестный рыцарь убил дракона, но и сам был повержен издыхающим чудовищем.

– Ты навек прославишься, добрый сеньор, – пробормотал Жак.

Отойдя от скал на приличное расстояние, Жак принялся собирать хворост и грузить его на тележку. Разрешение на сбор у него было. Стрелу и лук он спрятал в одной из вязанок. Теперь никого не удивит, что делал он с тележкой в лесу.

Вскоре он уже вывозил груз из леса. На краю поля остановился, вытер рукавом пот со лба.

Хлеб стоял стеной. Усатые колосья пшеницы покачивались на ветру. Еще две недели – и можно будет жать. Ничего не скажешь – удачный год, урожай будет по меньшей мере сам-десят. И если больше ничего не случится, то даже после выплаты всех повинностей хлеба хватит до следующего лета.

Танец фей

– Главное, не вздумай разговаривать. Лучше и не слушать… жаль, с заткнутыми ушами охотник из тебя никакой будет. Так ты прислушивайся, но не слушай. И не отвечай ни в коем случае. Полсловечка скажешь – считай, пропал.

– Они же мужчин не убивают.

– Это смотря кого не убивают и что считать за убийство. Голову тебе оторвать они не смогут – то ли сил не хватит, то ли еще почему. Только охотником тебе после такой беседы не быть. Ты просто не сможешь выстрелить.

– Смогу, – коротко возразил Марн.

– Это ты сейчас так говоришь, а на поляне все будет по-другому. Голосок у этого отродья хрустальный, глазищи лучистые, личико кукольное, на вид ни дать ни взять девчонка лет двенадцати, когда она невеститься начинает. Все при себе, сиськи-письки, как следует быть.

– Так что, она настоящая девушка? Нам другое говорили.

– Не «она», а «оно». Вам говорили правильно, на девушку это только похоже, а что там на самом деле – не разбери-поймешь. Ученые говорят, что это вовсе не существо, а одна видимость, а девчонкой притворяется, чтобы нам работу затруднить. Но учти, эта видимость такое вытворяет… в общем, ты сам знаешь не хуже меня.

– Знаю.

– Тогда подводим итоги. На боевку тебя натаскали как могли, о толерастах ты в курсе. Контакта с ними избегать, иначе сорвешь охоту… Вроде все. Ни пуха тебе ни пера, возвращайся с почином.

– К черту! – с чувством сказал Марн.

Командный пункт располагался в лесной сторожке, и командир, так проникновенно напутствовавший Марна, служил здесь лесником. Был он сильно законспирирован, Марн, впервые отправлявшийся на охоту, прежде его не видел. Вернее, видел, но искренне полагал, что это самый обычный лесной обходчик.

От дома Марн отходил открыто, но при первой возможности нырнул в заросли ивы и дальше двигался, прячась от чужих глаз. Так или иначе, о толерастах забывать не следовало, сейчас они тоже настороже, но ловят не фею, а охотника.

Экипированы толерасты были неважно, но тепловизоры у них имелись в избытке, так что расслабляться не следовало.

Отряды толерастов набирались с бору по сосенке, были среди них оголтелые защитники прав животных, представители всякого рода сексуальных меньшинств, в том числе пока еще неодобряемые либеральной общественностью педофилы, мечтающие о совокуплении с феями, так похожими на девчонок. Педофилы, впрочем, и в охотники рвались, опрометчиво надеясь использовать пойманных фей в своих интересах. Извращенцев выявляли и гнали с позором, тем более что ни одному из них ни разу фею изловить не удалось.

Особенно тяжело дело обстояло с зелеными. Не со всеми, конечно, – среди зеленых полно приличных людей, – а с теми, кто ради спасения животных стремится уничтожить все человечество. Эти отморозки представляли реальную опасность, хотя бить их было нельзя, это перевело бы движение охотников в область криминальных разборок. Пока с точки зрения закона конфликт между охотниками и толерастами уголовщиной отмечен не был, и это устраивало обе стороны.

Закон, вообще, странная штука. Он не уверен в существовании фей. Приборы их не фиксируют, убитые феи немедленно истаивают голубым дымом; так, может, и нет никаких фей, а одно только помрачение чувств? Что касается охотников, то ведь существуют на свете экзорцисты, изгоняющие дьяволов, и вполне успешно изгоняющие, хотя никаких дьяволов на свете нет. То же и с феями, наказания за охоту на помрачение чувств законом не предусмотрены.

Конфликт между охотниками на фей и их защитниками тлел, принимая порой причудливые формы. Марн проходил тренировку с группой таких же, как он, будущих охотников. Дело было осенью, феи в это время не танцуют, и волшебный лес ничем не отличался от любой чащобы. Тем не менее толерасты выставляли по опушкам пикеты, а охотники старались обойти их так, чтобы не вспугнуть потенциальную добычу.

В тот раз и пикетов-то не было, а скорей выезд на природу с пикником и прочими радостями жизни. На берегу речки горел костер; толерасточки, должно быть воображавшие себя феями, пели под гитару заунывные эльфийские песни. Лагерь толкинистов – самых безобидных защитников лесной нежити. Их можно было бы и не трогать, но принцип есть принцип: толерастов надо учить. Охотники осторожно подползли к лагерю и аккуратно из заранее запасенных бутылочек налили креозота во все спальники и оставленные без присмотра рюкзаки. Затем так же бесшумно растворились в непроглядной осенней ночи.

Диверсия обнаружилась лишь под утро, когда самозваные эльфы и феи отправились на покой. Переполох был ужасный, многие вляпались в вонючую жидкость, а чуть рассвело, принялись отмываться в ручье, основательно его загадив. За этим занятием их и застукал лесник, о котором в ту пору Марн ничего не знал, полагая дальнейшее счастливой случайностью. Был составлен акт, выписаны изрядные штрафы. Мало толерастам не показалось; а не будут впредь охранять танцующих фей.

Но сегодня все было всерьез. Где находятся пикеты, показал командир, недаром сидевший в своей сторожке, а секреты, которые каждую ночь выставлялись в новом месте, пришлось обходить. На этот раз в засаде сидели не безобидные толкинисты, а зеленые профессионалы, которые и в спокойный сезон не позволили бы над собой креозотных шуточек.

Пневматический пистолет, стреляющий ампулами с ядом, Марн разрядил и убрал от греха подальше, чтобы и соблазна не было открыть огонь прежде времени. Пистолет был пластиковым и очень походил на игрушечный, если бы не начинка ампул. Яд был нестойким, а патронташ предусматривал уничтожение ампул в случае, если толерасты задержат охотника. В этом случае Марн мог представляться безоружным – не считать же за орудие убийства керамический нож, с каким ходят грибники, или ловчую сеть из тонкого витого серебра. Феи не терпят железа и чуют его издали; охотник, в экипировке которого есть хоть что-то железное, не сможет подобраться незамеченным к месту, где феи устраивают свой шабаш. А золото и серебро в природе встречаются в самородном виде, их феи не чувствуют.

Экипировка охотника выглядела на удивление несерьезно, потому, должно быть, власти до поры не вмешивались в происходящее.

Одежда охотника тоже была особенной, а вернее крайне традиционной. Шерсть, кожа, лен и никакой синтетики. Довольно и пластикового пистолета, незачем зря искушать судьбу.

Секреты Марн преодолел, даже не поняв, где они его караулили. Попросту прополз опасную зону на пузе, ничем себя не выдав. А в глубине леса ему уже ничего не могло грозить, здесь он был не жертвой, а охотником.

Уверившись, что заставы остались позади, Марн поднялся на ноги. Ползти дальше не имело смысла, мелкая лесная живность одинаково легко замечает человека, как бы он ни передвигался по их владениям. А феи, когда танцуют, подобны глухарям: слышат и видят они далеко не все, так что к ним можно подобраться вплотную. Главное – замереть в те недолгие мгновения, когда в танцах наступает перерыв.

Если бы еще знать, на какой именно полянке соберутся феи этой ночью.

Тонкий, за гранью слышимости звук почудился ему. Ни кузнечики, ни цикада, ни птичье горлышко не способны издать такое. Это могла быть только таинственная музыка фей. Ничего толком не слыша, на одном наитии Марн двинулся в нужную сторону.

Открылась крошечная полянка, окруженная старыми буками, и на ней кружится хоровод эфемерных существ. Музыка льется неведомо откуда, словно стекает вместе с лунными лучами прямо с неба. Тонкие фигурки фей в полупрозрачных одеяниях или, может быть, просто окутанные мерцанием светлой ночи, движутся быстро и невесомо. Ноги ступают, не приминая травы, лица светятся живой радостью.

Сколько же их здесь? Штук пятнадцать, не меньше. Был бы автомат – кажется, одной очередью можно срубить всех. Но нет, вспугнутые феи разбегутся с визгом, и увидишь, что не подстрелил ни одной, даже если автомат был заряжен ампулами с ядом. Проверено неоднократно. Только сеть, брошенная рукой охотника, может пленить лесную танцорку.

Стройные ножки с переступом ударяют в землю, не оставляя следа, но выбивая легкий перезвон, ту музыку, что чудится, оставаясь неслышимой. Лунная, беззвездная ночь, все звезды сеночно упали в траву под ноги кружащимся феям.

– Праздник, сестры, праздник!

Хоровод то раздается вширь, занимая всю поляну, то сжимается, так что танцующие сбиваются в кучку. Кажется, метни в этот миг сетку, и словишь всех танцорок разом. Когда имеешь дело с феями, многое кажется.

– За двумя феями погонишься – фиг поймаешь, – говорил егерь Михал, натаскивавший Марна и других добровольцев, стремящихся стать охотниками. – Удача всегда на стороне феи, так что брать надо не удачливостью, а хладнокровием и видением цели. Я понятно излагаю? Не мельтеши, а выбери одну тварюшку, на нее и набрасывай сетку, а остальные пускай бегут, их очередь придет потом. Тогда и поймаешь ту, на которую глаз положил. Только потом берешься за пистолет и в упор стреляешь ей в мордочку, аккурат между глаз.

– Зачем? – спросил кто-то. – Лучше бы в грудь или еще куда, а то у нее лицо как у человека… неловко получается.

– Не лицо, а мордочка. Ничего человеческого в ней нет, одна кажимость. А в мордочку стрелять, чтобы быстрее все кончилось. Если ей ампулу в живот засадить – знаешь как она кричит? А так две секунды – и дым.

– Я бы этой твари не просто в брюхо стрелял, я бы ее на медленном огне жег, – процедил Истер, мрачный, необычно молчаливый доброволец.

– Нет, – твердо объявил егерь. – Запомни, мы не мстим, у нас нет места ненависти. Это просто работа. Иначе зря только намучаешься, но ничего не добьешься. Где-то проторопишься, где-то руки задрожат, и добыча уйдет. Феи, они увертливые. Я, если вы не знаете, ружейный охотник, егерь не по прозвищу, а по профессии. Так у нас летом, когда жара, звери порой начинают беситься. Волки, лисы, даже ежи. Кусаются, заражают бешенством собак и людей. Ну, ежи не по моей части, а когда объявляется бешеный волк, то зовут меня. Зверя надо выследить и застрелить. Я иду и стреляю, спокойно и безо всякой злобы. Я не мщу, даже если волк уже загрыз кого-то. Потому что если дашь волю злобе, то станешь на одну ступень со зверем, а там он тебя всегда переиграет. Хорошо, если просто уйдет. А может и заесть. Так и тут. Тварюшки тебе ничего сделать не могут, но и ты им ничегошеньки не сделаешь. Рука дрогнет.

– У меня не дрогнет, – возразил Истер, и Михал не стал спорить. Он вообще редко спорил, говоря: «Охота покажет».

Теперь охота должна была показать, на что способен Марн.

Все беседы с Михалом кончались одинаково:

– Поговорили? А теперь сети в руки и бегом в сектор бросков! Кидаем с пятнадцати метров на меткость. Попробуйте только недокинуть или промазать!

Серебро – металл веский, сеть, о которой идет столько пересудов, весит почти восемь килограммов, а кидать ее надо далеко и точно. Потому, должно быть, среди охотников мало женщин. Многие бы хотели, но сила не берет.

Марн стоял, прижимаясь к древесному стволу, и выбирал будущую жертву. Мимо в стремительном танце пролетали призрачные красавицы: черноволосые, беленькие, ярко-рыжие; все до одной стройные и гибкие. Как там говорил командир: «Сиськи-письки в комплекте»… – да ничего подобного! Нет в них ни грана женственности, это девчонки, еще не осознавшие чудесных перемен, что происходят с ними. Каким непредставимым мерзавцем надо быть, чтобы поднять руку на такое существо!

Которую из них выбрать? Все равно хороши и равно заслуживают смерти.

Наверное, вот эту. Слишком уж радостно она улыбается, чересчур задорно рвется из груди призыв: «Быстрее, быстрее!»

Сеть взлетела, разворачиваясь в воздухе, и накрыла добычу.

– Ай! – тонко закричала пойманная. Остальные с визгом кинулись врассыпную. Феи не пытаются защищаться или выручать подругу, попавшую в беду. Они бегут сразу и без оглядки.

Теперь надо достать пистолет и в упор расстрелять пленницу, всадить ампулу с ядом в переносицу между распахнутых лучистых глаз. Главное, не слушать, что она станет бормотать, и самому не произнести ни слова. Дело надо делать быстро, качественно и молча.

Марн вытащил пистолет, шагнул вперед.

– Ну, что скажешь?

– Пусти… – голосок пленницы звучал жалобно, куда-то девались звонкие нотки, оставались только страх и растерянность.

– Почему я должен тебя отпускать?

– Я же не сделала тебе ничего плохого. Мы с подругами танцевали на этой поляне. Разве за это наказывают?

– За танцы не наказывают. Но вы не только танцуете. Вы убиваете детей.

– Неправда! Мы действительно приходим к самым маленьким детям, но не делаем им ничего плохого. Мы играем с ними, поем им песни и рассказываем цветные сказки…

– А потом дети умирают.

– Но это не мы!.. Они умирают сами. Кроме того, умирают не все. Некоторые остаются жить, и это лучшие – самые здоровые, умные, красивые детишки.

– У меня была дочь. Сейчас ей могло бы исполниться шесть лет. И попробуй сказать, что она была недостойна жизни, – я стану убивать тебя медленно, вгоняя ампулы в руки, ноги, живот…

– Нет! Не надо!

– А как ты думаешь, почему нам выдают не одну, а двенадцать ампул? Говорят, на всякий случай, вдруг что-то разобьется. Это в патронташе-то… Так что говори, но думай, о чем говоришь.

– Но мы действительно не делаем плохого.

– Если бы вы еще не приходили к детям, я бы тебе поверил.

– Но мы не можем не приходить. Малыши такие славные, они так улыбаются нам. Играть с детьми – счастье, от которого не отказаться. Если бы тебе, угрожая пистолетом, приказали не дышать, ты, возможно, дал бы такое обещание, ведь вы умеете лгать. Может быть, ты даже честно задержал бы дыхание на минуту или две, но потом бы вдохнул с особой силой. Так и мы. Мы обязаны приходить к детям и радовать их.

– И убивать.

– Те, что умирают, просто не могут жить в полной мере. Но даже они умирают счастливыми.

– Ненавижу фарисейский слоган о счастливом теленке.

– Но мы не пожираем детей, а вы телят едите.

– Лучше бы вы были людоедками, тогда вас было бы проще изничтожить.

– Такие существа тоже были, но вы истребили их давно.

– А теперь истребим вас.

– Зачем? Вы без нас пропадете. Люди станут скучными, разучатся радоваться. Счастье и смерть всегда ходят рядом, неужто вы этого не понимаете?

– Да, умница, мы это понимаем. Перед нами, всем человечеством, давно стоит выбор: гуманизм или здоровье народа. Когда-то в семьях рожали по десять детей и не считали трагедией, если половина умирала – неважно, от скарлатины или ваших игр. И ты верно сказала: выживали самые лучшие. Но теперь иное дело. Большинство заводит одного заморыша и гордится им, как дурак красной шапкой. Общество и родители спасают это несчастное существо, которое по вашим первобытным законам должно умереть. Мы научились сохранять жизнь детям с пороком сердца, с юношеским диабетом, черт знает еще с чем, и болезни эти передаются по наследству нашим внукам. Представь: чуть не половина нынешних детей не может пить парного молока. У них нет нужного фермента.

– Я это знаю, – тихо сказала фея. – Мне вас жалко.

– И поэтому вы убиваете неудачников…

– Мы никого не убиваем, даже когда убивают нас.

– Конечно, вы таким нетривиальным образом улучшаете человеческую породу…

– Вы тоже изменяете тех, кто живет рядом с вами, и не интересуетесь знать, нужны ли эти улучшения тем, кого вы потом съедите.

– Ты опять права, но, если куры или поросята, чью породу мы улучшаем, восстанут против нашей заботы, они будут в своем праве.

«Какую чушь я несу… – всплыла несвоевременная мысль. – Передо мной овеществленная сказка, прекрасная и жестокая, как все настоящие сказки, а я вместо того, чтобы сразу ее уничтожить или, плюнув на все, отпустить, занимаюсь никчемушными социальными выкладками…»

Затем Марн сказал:

– Я тут произнес много умных слов, казалось бы, в твою пользу, но все они обращаются в пыль, когда видишь лицо ребенка с синюшными от сердечной недостаточности губами. Дети должны жить, все без исключения, и мне плевать на здоровье нации. О нем можно замечательно потрындеть за вечерним чаем, но не более того. А те, кто присвоил себе право убивать чужих детей, сами должны умереть, как бы прекрасно они ни пели и какие бы чудесные цели ни преследовали.

– Но ты ешь бутерброды с икрой, красной и черной, не тревожась тем, что это чьи-то дети.

– Могу обещать, что в жизни больше не съем ни единого бутерброда с икрой.

– Как обидно, вы губите сами себя, мы стараемся вам помочь – и тоже сами себя губим. Ведь схватить фею может только тот, кто во младенчестве слушал наши сказки. Остальные нас попросту не увидят. Ты тоже наш воспитанник, жаль, что ты этого не помнишь, иначе ты не пошел бы нас убивать.

– Помню. Не все, конечно, но помню музыку и ощущение непредставимого счастья, от которого перехватывает дыхание и замирает сердце. Отблеск этого счастья озарил меня, когда я следил сейчас за вашим танцем. Поэтому я позволил тебе говорить. Но это ничего не меняет. Люди спасутся сами, без вашей помощи, а если нам суждено вымереть, то, значит, такова наша судьба. Но и здесь мы обойдемся без помощников со стороны.

Марн раскрыл патронташ и тщательно, словно от этого что-то зависело, принялся выбирать смертельную ампулу.

Девичья фигурка забилась в ловушке.

– Не надо! Не стреляй! Ну, пожалуйста!