Текст книги "Малые Боги. Истории о нежити"

Пока убирал мусор, что успел накрошить своим ножиком, у источника появились первые посетители. Две старушки из соседнего села, в платочках, в длинных юбках, как и прилично ходить женщинам. Покрестились на иконы, начали набирать воду.

Петр хотел подойти, предупредить, что опоганилась вода, девка бесстыжая в родник влезла и купалась там как есть голышом, но не решился. Может, и не было девки, а был только морок искусительный. Да и старухи – с виду правильные, а на Ивана Купала, поди, тоже иву лентами повивали.

Покривился и ушел в келью, чтобы не благословлять старух, в благочестии которых больше не был уверен.

Так полдня и прыгал туда-сюда. Только начнешь каким ни есть делом заниматься, люди идут. Одни просто за водой, другие в купель окунаться. А Петр от них бежать. Особенно если среди паломников оказывалась женщина помоложе. В каждой из них мерещилась ночная искусительница. Чудилось, сейчас паломница скинет платье и сиганет прямиком в родник.

Воды из родника Петр не зачерпывал, не мог преодолеть брезгливость. Ту, что оставалась в ведре, правда, не вылил, но прокипятил в старом, от прежнего монаха оставшемся чайнике. А так пить не мог, тошнотно было.

За полдень отправился в деревню и купил-таки секатор в хозяйственном отделе. Хотел еще купить бутылку воды, но постеснялся. Все знают, что он при роднике живет, и вдруг воду покупает… разговоры пойдут, сплетни. Нехорошо это.

С трудом дождался, когда схлынет народ, идущий к чудотворному источнику, вооружился секатором, принялся обрезать ивовые косы. Дело подвигалось туго, но все лучше, чем ножиком. Вот только руки скоро устали, непривычно было подолгу держать их над головой. Все же кое-как обкорнал суеверные поганства, собрал срезанное в охапку и отнес за дом, где была выкопана яма для мусора. От самого Петра грязи почитай что и не было, а богомольцы и просто случайные люди оставляли после себя довольно всякого сора. Петр поляну каждый день убирал и стаскивал мусор в яму. Полагалось, как яма наполнится до половины, ее засыпать, а рядом выкопать новую. До половины было еще порядочно, но Петр решил взяться за эту работу завтра же с утра.

Уходя в дом, оглянулся на одинокий столб. За день и не притронулся к стройке. И старичок не появлялся, разве что когда Петр за секатором в магазин бегал. Хотя тогда бы Петр его по дороге встретил. Не было старика. Явился, смутил душу разговорами – и пропал. Истинно дьявольский посланец.

Ночью проснулся, как от толчка. Тихо было, но знал наверное, что возле источника кто-то есть. И не просто кто-то, а вчерашнее видение. Как ее… родница! Чертов старичок ужом вертелся, доказывая, что родница это не русалка, а что-то наподобие греческих нимф. Может, он и прав, но для христианина тут разницы нет: что родница, что русалка – одно бесовское порождение, и гнать их надо крестом и молитвой.

Спешно поднялся, схватил фонарь, потом заметался… Что еще брать? Образ Спаса непременно надо взять, но и палку тоже надо. От черта крестом, от буяна пестом. А руки всего две… Бросил фонарь, – и без света обойдемся! – правой рукой ухватил дубинку, левой принял икону и во всеоружии пошел навстречу неизвестности.

На этот раз в роднике никто не бултыхался, но Петр знал, что предчувствие не обмануло его, и зорко оглядывался по сторонам, выискивая, куда забилась проклятая бесовка. Жаль, фонарь не удалось захватить, ну да ничего, не уйдет, тварюга! И он нашел ее, быстро и безошибочно, должно потому, что с самого начала знал, где следует искать. Родница сидела на иве, на самых нижних, толстых ветвях и, склонив голову к плечу, гладила остатки скушенных секатором стеблей. Лицо печально и серьезно, ни следа вчерашнего смеха не было заметно на скорбных губах.

– Вот ты где! – угрожающе пропел Петр, вздев обе руки разом.

– Ты зачем иву попортил? – спросила родница. – Ей же больно. И ленточки мои выкинул…

Вот уж в беседу вступать с бесовской тварью Петр не собирался!

– Изыди! – потребовал он громко.

– Ну куда я изыду? – спросила родница, ничуть не испуганная видом иконы. – Я тут живу, это мой дом, мне отсюда уходить некуда. Я уйду – и ручей уйдет, одна грязь останется. Я тут три тысячи лет людей пою, и никто меня прежде не гнал. И ленточек моих никто не трогал. Один ты такой… непреклонный.

– Сгинь, вражья сила! Пропади! Ступай в преисподнюю!

Петр замахнулся вырезанной накануне палкой, но та впустую стукнула по ветке; за мгновение до удара родница спрыгнула на землю и стояла теперь совсем рядом, дразня взор безумно молодым обнаженным телом.

– Какой ты смешной! Ты уж что-нибудь одно выбери: или палку брось, или икону выкини!

Петр зарычал гневно, уже без слов, и, отшвырнув разом и дубинку, и святой образ, ринулся на родницу, целя скрюченными пальцами в тонкое горло. Он ожидал, что почувствует под рукой мокрое, холодное и склизкое, наподобие лягушачьего брюха, но тело родницы неожиданно оказалось теплым и живым до помрачения. Толчок сбил родницу с ног, Петр рухнул следом и, ничего уже не соображая, вместо того, чтобы сжать пальцы на девичьем горле, принялся стаскивать с себя мешающую одежду.

* * *

Июльские ночи не слишком темны, но кому глазеть вдалеке от человеческого жилья, куда только днем приходят люди за святой водой?

Белая фигурка поднялась с земли, склонилась над второй, черной, горбом выпирающей из земли. Погладила тонкой рукой, как до этого гладила искалеченные ивовые ветви.

– Вот оно как вышло. Ты не сердись, Петечка, но так тебе, наверно, лучше будет. Ты же сильный, настоящий мужчина, имя у тебя тоже подходящее, а в монахах ты бы пропал. Нрав у тебя тяжелый, да и сам ты не легок, – тихий смешок прервал речь, – так у меня тебе самое место. Полежишь тут годик-другой, я с души тебе черноту посмою, тогда ты сам поймешь, что все правильно вышло. А что ленточки срезал, это не беда, добрые люди новых навяжут. И дедушку моего, старый камень, расколол. Но это тоже не беда, ему давно пришла пора песком рассыпаться. Зато у меня теперь ты есть… Ты ведь на меня не в обиде? Камнем быть, конечно, скучно, а в избушке твоей много веселья было? Зато я тебе дочку рожу, красавицу. Время придет – пробьется дочурка на свет маленьким родничком, зажурчит земле и людям на радость. Слушай, давай назовем дочку Реченькой?

Сбудень

И какое ему дело до Вареньки? Таких девчонок пучок за пятачок дают. Платок у Вари белый, коса русая, нос вздернутый в конопушках. Глаза… и не вспомнить какие, тоже не было заботы Варькиными глазами любоваться. Вот голос – это да. Когда девки на Красную горку собирались песни орать, Варин голос поверх всех звенел.

В прошлом годе на купальские дни Варька пропала. Искали, конечно, но не особо. Решили – потонула девка; куда еще пропадать, ежели на Купалу. Присматривались, не выплывет ли тело, хотя купальские утопленницы редко всплывают, им судьба русалками стать. С тех пор год прошел, народ Варю не то чтобы позабыл, но успокоился. Только мать плакала порой, но это уже судьба материнская – плакать по сгинувшей дочери. Зато приданое копить не надо, на свадьбу не тратиться. Это ж не сын-кормилец пропал; дочь – отрезанный ломоть, так ли, сяк, ей в родительском доме не жить, отчего долго по дочерям не убиваются.

Один Матвей знал, что нигде Варя не топла, потому что в самый купальский вечер, возвращаясь с покоса, встретил ее на дороге, ведущей не к озеру, а к Погалинской ухоже. Место нехорошее, но тонуть там негде, болота в чащобе гнилые, но не топкие.

В тот вечер ничто не предвещало беды. Погода стояла ясная, теплынь. Молодежь в такую пору босиком бегает, а у Вари на ногах чуньки из конопляных оческов. Значит, в лес идет. В Погалинской ухоже гадов много, без обуви там никак, враз ожгут.

– Далеко собралась, красавица?

– На Кудыкину гору к деду Егору, – другого ответа и не ждал. Девкам положено насмешничать, будели парень заговорит.

Перебросились словами да и пошли каждый своей дорогой. Только потом, когда прошел слух, что Варя пропала, Матвей задумался: куда могла идти девушка? В Погалинской ухоже одинокой девчонке делать совершенно нечего. Место не грибное, из ягод – только ядовитый вороний глаз. Зато слава о Погалинской ухоже идет самая скверная. Лет тому более ста стояла в здешних местах усадьба князя Засекина. Теперь-то князья разорились и дом обветшал, а во времена матушки Екатерины сановник жил, как и полагается князю. Старики, рассказывая о былых временах, непременно говорили: «балы да пиры». На охоту последний князь со свитою повадился ездить в Погалинскую ухожу, даже лесничество там обустроил, хотя и тогда, и теперь пуща была казенной. Но уж очень князь любил травить собаками кабана. Там, в чащобе, князь и конец свой нашел, нарвавшись на секача, которого ни пуля, ни собаки, ни доезжачие остановить не смогли. Сразу оказалось, что имение заложено-перезаложено: на брюхе шелк, а в брюхе – щелк.

Поместье, дворня, охотничьи собаки и выезда долго и мучительно распродавались, а охотничий домик и лесничество, на которые ни у кого никаких прав не было, запустели очень быстро. Что было ценного – вывезли кредиторы, остальное мужички поразграбили и даже охотничий домик на бревна разобрали.

Осталось что в лесу или нет – никто не знал. Болтали о тех местах нехорошее, как всегда бывает с запустелыми местами, которые даром никому не нужны. Лес в ухоже был гнилой, не годный в дело: серая ольха, ива, корявые больные сосенки. На дрова его воровски порубливали, но только по окраинам, и рубки эти немедленно зарастали брединником. Земля под лесом была скверная, ни на пашню, ни на луг – болотистый серозем, на каком даже травы не принимаются. Справной охоты в пуще тоже не осталось: мужики на кабана не ходят, медведь берлогу устраивает на сухих местах, косули и лоси держатся осинника, а боровая птица – ягодных мест.

Оставалась ухожа никому не нужной, тянулась на полсотни верст до самых зырянских болот. Заблудиться там проще простого, а назад выйти – это как повезет. Вот в эту глухомань и отправилась Варенька с берестяным туеском в руках.

Зачем нужен туесок? Ягоды собирать? Так их в Погалинской ухоже и в древние времена не бывало. Значит, за травой. А какая трава на Купалу бывает, объяснять не надо. Хотя и тут не все так просто. Человек недалекий помянет папоротниковый цвет и останется собой доволен, забыв, что девице на выданье мечтается не о зарытых кладах, а об иных сокровищах. Да и папоротник найти можно в любом перелеске, главное – срок угадать, а в глухую чащу за ним тащиться не надо. Одолень-трава тоже мужская, а разрыв-трава и вовсе разбойничья – зачем они девушкам? Вот тирлич для всяких дел годится, но сейчас ему не время, тирлич цветет ранней весной, так что порой его из-под снега дергают.

Есть еще один цвет, о котором все слышали, да никто толком не знает. Имя ему – Приворот. Зелий приворотных пруд пруди, а настоящий Приворот один. У бар да князей свои приворотные средства. Варят их на сладком вине с мушкатным цветом и листками червонного золота. Похотливые вдовушки привязывают к себе зазнобу, добавляя в питье две капли месячной крови. У всякой бабки-шептуньи свой заговор на присуху, но Приворота нету ни у кого. Где он растет, когда цветет – неведомо. Знают, что цветок из себя ал, а видом прост, вроде ромашки. «Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмет…» Кто отыщет Приворот, пусть положит его за пазуху против сердца, а увидит того, по ком сердце болит, прижмет цветок к груди и скажет в душе: «Мой!» или «Моя!». Тут уже не присуха, а любовь до гроба, какую ни остудить, ни отмочить, как ни старайся.

Но любовь не так проста, и порой с самым верным средством неладно выходит. Рассказывают, будто парнишечке одному дался в руки Приворот, а он с глупа ума вздумал влюбить в себя княжескую дочь. Хотел с князем породниться, а там и самому князем стать. Одно не подумал, что кусок шире рта не откусишь. Влюбить княжну влюбил, да ничего ему не отломилось. Старый князь, как узнал о таковом позоре, дочь-ослушницу в монастырь отправил, а самозваного зятька сгубил. Одни старики говорят – запорол до смерти, другие – в каторге сгноил. Давно было… наверное, уже никто не помнит.

Сказки эти Матвей услыхал зимой на святочных посиделках, и с тех пор запала ему мысль, что неспроста он Вареньку повстречал. Весь мир девку забыл, а Матвею помнится. Спать ложится – Варю вспоминает, утром глаза откроет – о Варе думает. Не иначе приколдовала его девка крепко-накрепко.

Такое дело ни одному парню понравиться не может. Малость поразмыслив, Матвей пошел снимать порчу.

С такими заботами народ ходил к бабке Мокриде. Старуха умелая, не болтливая и живет на выселках, где лишних глаз не бывает.

К Мокриде Матвей явился под вечер, когда на дворе стемнело. Неловко казалось идти к колдунье у всех на глазах. Разговоров потом не оберешься, мир сыщиков не держит, а про всех ведает. Мокрида гостя без разговоров в избу пустила, дверь заперла на щеколду, а потом, стерва этакая, принялась душу мотать.

– Ну, зачем пришел? Говори, чего столбом стоять.

– Тут такое дело, – выдавил Матвей через силу. – Думаю, нет ли на мне порчи…

– Да кто такого баского парня изурочить может? Лихоманка какая, что ли, прилучилась? Сила ослабла, работа не спорится?

– Да нет вроде…

– Вот и я смотрю: здоровья у тебя на семерых. Тебя и оглоблей не ушибешь, а ты порчи испугался. Давай-ка дело говори.

– Присуха на мне, – нехотя выдавил Матвей.

– Вот оно как… Только я тебе сразу скажу: ко мне никто из девок или баб молодых не приходил, зелья не выпрашивал. Разве что самодел какой. Но это не беда, отмочим присуху. Но ты прямо говори, на кого грешишь и с чего решил, будто тебя околдовали.

– Покоя нет. День и ночь только о ней и думаю. Никогда такого не было, а тут привязалось и не отпускает, как гвоздем приколочено.

– Ты, парень, в себе или как? Это всегда так бывает: сперва девоньку не замечаешь, будто и нет ее, а потом минуточки без нее прожить не можешь. От такой присухи одно лекарство – сватов засылать.

– Некуда засылать, – глухо сказал Матвей и сел на лавку.

Тут уже Мокрида всполошилась и стала выспрашивать толком. Матвей сам не понял, как все рассказал.

– Влип ты, парень, крепче не бывает, – промолвила старуха после некоторого раздумья. – Пошли попытаем судьбу, авось попустит.

Вслед за Мокридой Матвей сошел во двор. Под соломенной крышей было уже совсем темно. Мокрида разожгла огонь под таганком. Потревоженные козы шарахнулись в загончике, огонь зазмеился в желтых козьих глазах.

– Ничо, – проговорила Мокрида. – Они тут к месту, нечисть духа козьего не переносит.

Поставила на огонь плошку с водой, прошлась вдоль стены, на ощупь обирая с развешанных травяных веничков помалу сухих листьев и цветков. Кинула в варево, что начинало медленно ходить на огне. Неразборчиво бормоча, разбросала по утоптанному земляному полу пригоршню мелких костей. Матвей с тревогой следил за действиями ведьмы.

– Не боись, – проскрипела Мокрида, – крысиным пометом кормить не стану, мои заговоры безвредные. А вот без заячьей костки мертвецкую присуху не снять. Да ты за гайтан не хватайся, кресту во дворе власти нет, тут старый Велес командует. Думаешь, почему, когда засуха и недород, добрые люди иконы из избы в хлев выставляют? Старые боги новых уму-разуму поучат, вот дождик и пойдет. Ну, кажись, пора.

Мокрида добросила новый сбор в исходящую паром плошку и утробно забормотала:

– Именем бога живого, батюшкой Родом, матушкой Микешкой, пресвятой Богородицей заклинаю: ступай мертвое к мертвым, оставь живое живым. Отойди от раба божьего Матвея, от души его, от кости его, от тела его. Не тревожь ни днем ни ночью, ни летом ни зимой. Иди в свою могилу к своим мертвецам…

Жидкость на огне взбурлила, расплескавшись по сторонам, словно кто с силой ударил ее. Плошка раскололась, огонь погас. В темноте были слышны стоны старухи. Следом заскрипела дверь, обозначился светлеющий проход со двора в проулок.

– Иди отсюда, – произнес голос Мокриды. – Ничем я тебе не помогу. Сам видел, что случилось. Не та сила на тебе, чтобы мне с ней совладать. Обварило всю, хорошо еще, глаза не выжгло.

– Ты говорила, что справишься.

– Мало ли что я говорила. Ты все слушай, да не всему верь. На всякую силу силища найдется, перед которой отступить не грех. Одно тебе скажу: Варька твоя жива. Я заговор на мертвую читала, за то и поплатилась.

– Где ж она пропадает, ежели жива? Ведь скоро год, как потерялась.

– Мало ли где? Может, она на разбойничий стан вышла, и разбойники ее себе оставили. На тракте-то балуют – значит, и разбойнички где-то есть.

– Да ты что? – возмутился Матвей. – Ты хоть понимаешь, что грабежники сделают, если им девушка в лапы попадет?

– Что сделают, это тебе лучше знать, но только она живая. Никто ее не убивал. А хочешь, я тебя к другой девушке присушу? И думать о своей Вареньке забудешь.

– Не хочу, – коротко ответил Матвей и ушел. Только и слышал, как ведьма вслед крикнула:

– Нет на тебе присухи, а если что есть, то оно человеку не по разуму!

С того времени Матвею вовсе покоя не стало. Никакой присухи нет, а думается об одном: жива Варенька, но в беду попала, что похуже смерти. Как представит Матвей лесных воров, так до зубовного скрежета доходит, хотя разумом понимает: неоткуда в ухоже разбойному стану взяться. До тракта далековато, и житье в чащобе несладкое. Грабежный люд по деревням живет своими домишками, днем с виду смирней смирного, а прохожих зорят по ночам. Лихие атаманы, что девок себе для похоти уводили, ныне перевелись. Умом Матвей рассуждает правильно, а душа болит. Ежели не разбойники Варю схватили, то что тогда?

Весна пришла. На Красную горку молодежь, не спросясь старших, о свадьбах сговаривается. На Матвея многие девушки втайне поглядывали, а все зря: ни к одной Матвеево сердце не лежит. Сам-то Матвей сирота, живет в дядином доме, так его никто с женитьбой не торопит, а то уйдет с молодой женой своим домом жить – и пропал работник, а вместе с ним и земельный клин. Оттого Матвей ходил свободно: вроде и жених хоть куда, но сирота – свахи за такими не охотятся.

Всю весну Матвей работой спасался – с пахоты не сбежишь, – а как подошли долгие купальские вечера, затосковал.

Наступил и купальский канун, тот самый день, когда Матвей встретил Вареньку на дороге в ухожу. В Иванов канун работы до обеда, а там парни идут костры складывать, девушки – венки плести. Люди постарше отправляются в рощу веники заготавливать на весь год, а хозяйство ухичивают от купальских бесчинств. Попробуй в эту ночь оставь на улице хоть телегу, хоть корыто – наутро отыщешь пропажу на кладбище, а то и на верхушке стога; и как только втащила их туда сила молодецкая. У парней такие развлечения называются словом «чудить». И обижаться, когда над тобой подчудили, – нельзя. Сам виноват, если оставил свое добро без присмотра в ночь, когда всякой нечисти воля дана.

Матвею ни чудить не хотелось, ни через костер прыгать, ни купаться ночью в срамном виде. Бросил все и побрел, ни о чем не думая, к Погалинской ухоже. Поначалу туда дорога торная, сено возят, затем пешеходная тропа – весной народ на опушку ходит: драть ивовые лыки и резать лозу для корзин и иного плетения. А вглубь ухожи одни только звериные тропы ведут: лисы да кабаны натоптали.

Даже если не соврала Мокрида, где там Вареньку искать? Хоть полк солдат пригони – всю ухожу не прочешешь.

Матвей шел, пробираясь где кривыми тропками, а где прямиком через буреломье. Старался только кругами не пойти, держа низкое солнце по левую руку. Шел так не один час. В лесу трудно понять расстояние. Кажись, все ноги по корягам оттоптал, а прошел всего ничего. Но время идет, солнцу давно пора на покой, а оно все висит, просверкивая меж деревьев, и давать место ночи не собирается. Вроде уже коснулось окоема – и опять приподымается, словно на рассвете. Играет солнышко само с собой; в купальские вечера такое случается.

Там и дорога под ногами объявилась, не тракт, но плотно убитая тропа. Видно, что ходят по ней много да и ездят порой. А кому тут ездить, уж не станичникам ли?

Матвей с сомнением покачал головой, но с дороги не свернул. Так ли, сяк, но куда-то тропа ведет, а бездорожьем только ноги переломаешь и ни в кое место не выберешься.

По дороге идти спорее, и ведет она в нужную сторону: незакатное солнце с левой руки подмигивает. А лес молчит, ни птицей не дзенькнет, ни веткой не скрипнет. Ровно зима наступила, когда все спит.

Только Матвей о таком подумал, как раздался позади шум и конский топот, бряканье стремян, крики выжлятников, заливистый собачий лай – словно конная охота по лесу мчит.

Матвей, как в воду, нырнул в заросли папоротника и залег там, не смея ворохнуться. Охотничья кавалькада промчала мимо: взмыленные кони, шляхетские жупаны всадников, длинные кремневые ружья, псы, тянущие на сворке. Ухнуло, грохнуло – и исчезло, как не бывало.

Отдышавшись, Матвей выбрался на дорогу. На влажной земле не отпечаталось ни единое копыто. Морок или нет, но по всему видать: встретилась ему княжеская охота, что сто лет назад буйствовала в этих лесах. И нарядов таких нонеча не сыскать, и повадки у сегодняшних охотников не те, что у екатерининских сановников.

Не увернись Матвей от скачущих, что бы тогда случилось? Стоптали бы его кони или, не заметив, промчались сквозь? Или, углядев затаившегося живого человека, связали бы его и уволокли в свое мертвячье царство? Не такая ли злосчастная судьба постигла в прошлом годе Вареньку?

Долго раздумывать не приходилось. Есть дорога – значит, по ней надо идти. Дорога хоть куда, но приведет, в том ее отличье от бездорожья, которым даже в мертвячье царство не попасть.

Тропа пошла в гору. По всему видать, и в ухоже есть места посуше. Лес кругом стал не то чтобы строевой, но рослый. А вот понизу – сплошная крапива, жгучая и жирная, высотой до самого плеча. Жжет даже сквозь одежду, порой и в лицо лезет. Матвей проламывался сквозь жилистые стебли, высматривая, что они скрывают. Должно быть, когда-то здесь была поляна или вырубка, да и сейчас лишь пара больших берез вымахала на развалинах, позволяя видеть камни фундаментов, кучи сора – битых изразцов, пережженной печной глины, всего, что не сумело истлеть за прошедшие десятилетия. Не иначе вышел Матвей на заимку, где стоял когда-то охотничий домик последнего князя.

Искать тут было нечего, все что можно унесено сто лет назад. Но ведь недаром скакала сюда призрачная охота… Матвей начал обходить пустошь, приглядываясь, нет ли следа, что укажет дальнейший путь. И впрямь, через сколько-то шагов увидал то ли нору, то ли землянку, а верней – погреб или ледник, не обрушившийся со стародавних времен. Ледник при охотничьем домике непременно нужен, чтобы было где хранить туши битых зверей. Вырытый на сухом, крытый дерном погреб не обвалился за сотню лет, и даже дверь, хоть и поветшала изрядно, висела на своем месте.

У Матвея и в уме не было дверь отворять. Мало ли какая тварь устроила там свое логово, сунешься – либо ядом ожжет, либо когтьми растерзает. Однако дверь сама, словно нехотя, заскрипела, и жутковидная тварь выползла на белый свет.

– Чур меня, – забормотал Матвей, попятившись.

Если бы не полуистлевшие тряпки, чуть прикрывавшие фигуру, Матвей ни за что не признал бы в лесном диве человека. Оно прочно стояло на толстых задних лапах, а передние свисали ниже колен. Было чудище покрыто жестким серым волосом, а где волосья отступали, там бугрились источающие слизь бородавки. Корявая образина зло передразнивала человеческое лицо: огромный крючковатый нос, желтые зубы, вкривь и вкось торчащие меж черных губ. В глаза уродине Матвей глянуть не осмелился.

– Спужался? – хрипло спросило видение, подтверждая тем свою человеческую суть.

– Есть немного, – признался Матвей, но добавил твердо: – Хотя мне пужаться нечего, раз я сюда добрел.

– И то верно. Заходи, раз пришел.

Матвей поежился, глядя в темноту погреба, и ответил:

– Я лучше здесь постою.

– Постой. И я с тобой посижу, а то тут живой души год уже не было.

Чудище выбралось наружу, раскорячившись уселось на землю. Следом из тьмы погреба потянулась ржавая цепь, прикованная к ноге.

– Что ж ты сидишь, ровно собака, на цепи? – не выдержал Матвей.

– Я и есть собака, посажена тут, чтобы никто без дела не шастал.

– Оно тебе надо? Давай я камень найду и цепь расклепаю.

– Это ты хорошо придумал. Только знаешь что о таких, как я, люди говорят? «Лежит на печи, на седьмом кирпичи, нос в потолок врос». Цепь мне и самой сбить не трудно, но тогда меня не за ногу, а за нос держать будет, а оно тяжелее. Сейчас я хоть по погребу ползать могу, на крылечке посидеть, птичек послушать.

– Какие ж тут птички? Нет тут птиц, даже вороны не каркают.

– Нету. А я все равно слушаю – вдруг тинькнет… А впрочем, что нам болтать, говори, зачем пришел. Сюда без дела народ не захаживает.

– Невесту свою ищу, – ответил Матвей. – Вареньку.

– Проходила тут Варенька. Сегодня год сравнялся, как проходила. Только ничьей невестой она не сказывалась.

– Она сама в ту пору не знала. И я, дурак, не знал. Мне бы ее за руку взять, повести за собой, а я ее одну в твой лес отпустил.

– Да уж, задним умом мы все крепки. Тогда надо было думать, а теперича не найдешь ты своей Вареньки.

– Найду, – упрямо сказал Матвей. – Ты только подскажи, куда она пошла.

– Туда и пошла… – корявая лапа махнула неопределенно. – К Сбуденю, гибели своей искать.

– Жива она, я знаю. Скажи, куда идти, а там я ее найду и выручу.

– Туда дорога прямая, но пройти можно раз в году, как раз в нонешнюю ночь. И я тебе сразу говорю: дойти ты, может, и дойдешь, но ничего путного у Сбуденя не выпросишь.

– Я иду Вареньку выручать, а просить ничего не собираюсь. Я и вовсе не знаю, что за Сбудень такой.

– Сбудень – древний бог. Раз в год в купальскую ночь он из-под земли выходит, и буде его кто в ту пору увидит, то может просить что угодно. И все сбудется. Одна незадача: Сбудень за такое благодеяние с тебя плату возьмет, да такую, что раскаешься, что просил. Варька твоя там и сгинула, а теперь ты следом собрался. И как, пойдешь, что ли? А то домой еще не поздно.

– Пойду. Ночь как раз наступает.

Действительно, солнце, наскучив бесконечной игрой, провалилось под лес. Неверные купальские сумерки опустились на мир. Хозяйка земляной норы расплылась в полутьме, одно темное пятно виднелось, и голос звучал:

– Сегодня светляки вылетают, смотри не поблазнись, не перепутай. Волшебные травы тоже светят. Вон видишь: позади моего дома как искрой сбрызнуло? Это разрыв-трава зацвела. Нарвешь ее – никакие затворы тебя не остановят. Хоть соседский амбар, хоть царская казна – все твое будет.

– Я не хичник, мне чужого не надо. За своим пришел.

– Тогда прямо по траве иди. Топчи, не жалей. Но берегись: листья у разрыв-травы что ножи. Ноги изрежешь в кровь.

– Ничо, на живом заживет. Еще у меня лапоточки ивовые, из здешнего леса. Сам лыко на опушке драл.

– Путь к Сбуденю накрепко затворен, но разрыв-трава его откроет. Как стопчешь траву, дорогу увидишь. Иди прямо, не сворачивай. По сторонам травы волшебные, о которых молва идет. Надумаешь – рви да поскорей назад воротайся, пока не поздно. А прямо идти – всякие страхи да ужасы. Там же и Приворот алым цветом сияет.

– Значит, все-таки Приворот…

– Нет. Варька аленький цветочек перешагнула, глазом не покосив. Не захотела любви наколдованной. Хочу, сказала, любви настоящей, что раз в жизни бывает, и другой не надо. Вот и выпросила любви на свою голову. Ей бы, дуре, подождать, любовь бы ее сама нашла. А теперь сдалась ей эта любовь… С кашей ее есть, что ли? Но ты, если охота придет, Приворот рви и что есть мочи назад беги. Выберешь в невесты самую раскрасавицу, цвет к сердцу прижмешь, скажешь: «Моя!» – и будет тебе счастье, чистое и беспорочное, до самыя смерти. Только раз в году, на купальскую ночь, станет на тебя находить беспросветная тоска. Так ты накануне вином допьяна упивайся и на волю из-под крыши – ни ногой.

– Спасибо за совет, – Матвей поклонился. – Дальше-то что?

– Дальше сам увидишь. Там Сбудень любое твое желание исполнит, а что в промен возьмет, никто не знает. Но уж будь уверен, в накладе он не останется. Жаль, нет у меня власти тебя туда не пустить.

На долгий миг пало мертвое молчание, потом одышливый голос предложил:

– Хочешь – здесь постой, а я вместо тебя схожу. К Сбуденю мне нельзя, рылом не вышла, а травы всякой принесу: и разрыв, и одолень, и папоротникова цвета, а заодно и Приворот. Это тебе одну траву выбирать, а я хоть все разом могу.

– Ты же на цепи.

– Цепь снять дело нехитрое. А что потом за нос прикует, так мне плевать. Быстрей сдохну. Думаешь, сладко этак сидеть?

– Спасибо за помощь, – Матвей поклонился вдругорядь, – но я пойду. Купальская ночь коротка.

Разрыв-трава сухо зашуршала под ногами, словно осока, схваченная первым осенним морозом. Ступни ожгло острой болью. Матвей, сжав зубы, продолжал протаптывать дорожку. Ошметки лаптей, обрывки онуч усеяли путь; видно, и впрямь разрыв-трава все могла изодрать. Матвей топотал, не жалея ног, пока впереди не открылась чистая тропа. Пряный аромат незнакомых трав закружил голову, помрачая взор; взметнулся яркий хоровод летучих светляков, но сквозь их мельтешение различимо мерцали слева голубые огоньки, пятнающие невзрачную травку, а справа – скарлатные на знакомых папоротниковых стеблях. В иных местах единый такой цветик ищут, да найти не могут, а тут – вон сколько!

Немного шагов кровоточащими ногами по чистой тропе, и вдруг вздыбилась убитая земля, собралась в гнилой пень. Блеснули желтые глаза, взметнулись хватучие корни, раззявилось дупло пасти.

– Жрать! – пронесся тяжкий вздох. – Вот кого съем и костей не сплюну!

– Уйди с дороги! – Матвей саданул голой пяткой промеж алчных глаз.

Пень беззвучно развалился. Матвей шагнул пошире, стараясь не наступить в трухлявое нутро, где еще шевелились корни.

Это, что ли, обещанные страхи да ужасы? Уж если Вареньку пень прогнивший не напугал, то где ему на взрослого парня боязни нагнать… А так – дорога как дорога. Кого жадность не одолеет, с тропы не своротит, тому путь открыт.

Еще что-то впереди обозначилось. Издали не различить: зверь, человек или новый плотоядный пень. Матвей шага не замедлил, подошел вплотную. Прямо на моховой кочке, устроив ноги поперек тропы, сидел старик.

Когда мимо пролетала призрачная охота, Матвей ничего толком не успел рассмотреть, но по богатой польской одежде, по кривой сабле, по вислым усам признал старого князя. Да и кому еще тут быть?

– Ваше сиятельство, – вежливо произнес Матвей. – Дозвольте пройти.

– Молчи, раб, – безо всякого выражения проговорил князь.