Текст книги "Малые Боги. Истории о нежити"

Бабушки

Внутридворовая детская площадка. Горки, песочницы, качели. Карусельки, которые дети постарше раскручивают до опасных скоростей. Домики… их любят обживать местные алкаши, но родительская общественность в последнее время с успехом их гоняет.

Детишки на площадке обитают разновозрастные. Младшие – годовалые карапузы, что приехали в колясках и теперь стоят посреди песочницы, с важным видом сжимая в кулаке пластмассовые грабельки, которыми еще не умеют пользоваться. Старшие – пацанва лет двенадцати. Эти гуляют без родительского присмотра, бесятся на многоскатной горке, размахивают качелями так, что те звонко ударяют о стопор, до визга раскручивают карусельку. Игры их опасны и очень не одобряются мамами, пришедшими выгуливать потомство детсадовского возраста. Просто удивительно, что ближе к вечеру все расходятся по домам целыми и невредимыми.

По периметру прогулочной зоны стоят скамейки. На них восседают мамы и бабушки, чьи чада играть умеют самостоятельно, но требуют постоянного присмотра. Временами то одна, то другая дама вскакивает и, быстренько наведя порядок в игровом процессе, возвращается к посиделкам.

Лишь одна скамеечка выбивается из общего ряда. Три старушки, занявшие эти сиденья, кажутся слишком древними, чтобы гулять с внуками. Наверняка их внуки давно выросли, играют в другие игры и разве что правнуков бабушкам покуда не подарили. Таким старушонкам сидеть бы около парадной, а не занимать родительские места. Но они приходят каждый день, и никто их отсюда не гонит.

Посередине сидит низенькая, полная старушка с круглым улыбчатым лицом. Седые волосы собраны на затылке в учительскую кичку. Движения ее неторопливы, речь размеренна. Всякий скажет, что бабушка преподавала в младших классах и помнит по именам всех своих учеников, особенно неслухов. По сторонам от учителки сидят две высокие худые дамы со строгим выражением лиц. Волосы одной выкрашены в особый голубоватый цвет, что встречается только у старух. Последняя вовсе не отличается особыми приметами.

Никто не знает, о чем разговаривают бабки возле парадной, – это великая старушечья тайна. А те, что пристроились на детской площадке, беседуют о внуках: своих, что давно выросли, или чужих, взрослых и маленьких… Впрочем, внуки, как чекисты, чужими не бывают.

– Младшенький из моих с армии пришел и в МЧС определился, пожарным. Я так переживала, боялась, что он на сверхурочную останется…

– Чем тебя армия не устраивала? Дело не хуже любого. За парня бояться тебе нечего, подстрахуешь, ежели что.

– Жестокости в нем было много, вот я и боялась рецидива. А подстраховывать взрослого парня… Не занималась таким и заниматься не стану. К тому же годы мои не те. Мне на пенсию давно пора. – Бабулька приподнялась и ловко отфутболила подкатившийся к ее ногам мячик. Владелец мяча перехватил пас и погнал мяч дальше, без особой, впрочем, цели.

– Мамаша, небось, думает, что сынуля станет футболистом, новым Марадоной, – произнесла одна из старух. – Будет по миру разъезжать, перебегать из одной команды в другую за миллион долларов.

– А кем он на деле станет? – спросила старушка с голубыми волосами.

– Бог его знает, – низенькая бабулька пожала плечами и сплюнула через правое плечо. – Вырастет, кем-нибудь станет. Но миллионов ему не видать. Зато вон где будущий футболист. Золотая медаль на чемпионате страны.

– Ты никак сдурела, подруга. Это же девочка.

– Я в норме. А вот ты, милая, от жизни отстала. Теперь девки и в футбол гоняют, и штанги тягают, и боксом друг дружке физиономии чистят. Тьфу, глаза бы не глядели.

– Сурова ты, мать. А сама-то какова?

– Мне можно. И потом, я на себя не гляжу. Как я это сделаю, если меня зеркало не отражает?

– Девоньки, хватит болтать. Гляньте, вон та пацанка сейчас с качелей грохнется.

– И что? – спросила толстушка с добрым лицом. – Ну, убьется, так ведь не до смерти. Даже костей не переломает. А в следующий раз думать будет, как можно раскачиваться, а когда притормозить следует.

Качели издали предсмертный скрип и перекосились набок. Любительница острых ощущений вылетела и припечаталась четырьмя точками о пластиковое покрытие.

– Хорошо, что не по асфальту, – заметила добрая.

– Хорошо, хоть не носом! – охнула та, что хотела вмешаться.

Девчонка тоненько ныла. Посторонние мамы и бабушки словно не заметили несчастного случая.

– Девоньки, ведь крепко убилась малышка, – вмешалась третья из старушек, – а мы сидим, как у черта на именинах.

– Не до смерти, – повторила полненькая.

– Коленки в кровь изгваздала. Шрам на всю жизнь останется.

– И что с того?

– Она же девочка. Это парня шрамы украшают. А тут на самой коленочке метка. Все ножки испортила, самую красоту. Может, попробовать заговорить, чтобы следа не осталось?

– Я те заговорю. Пусть так живет.

Девчонка, похныкивая, похромала к парадной.

– А теперь слушайте, жалостливые мои, – неожиданно жестко объявила добрая бабушка. – Девонька, сами видели, красотуля. А вырастет, станет красавицей всем на загляденье. Плюс мамашка – дура, пошлет на конкурс красоты. Какое она там место займет – не знаю, но с этих конкурсов прямая дорога в красивую жизнь. Скурвится наша девочка или нет – не мне судить. Но появится у нее шикарный бойфренд с крутой иномаркой. А лапушка наша, сами видели, рисковая. Сейчас она отделалась падением с качелей и царапиной на коленке, а если бы мы ее подстраховали или подлечили, то на машине она гробанулась бы до смерти и бойфренда с собой захватила.

– Легко тебе, когда умеешь будущее проницать…

– Не скажи. Мне только чужая смерть открыта – да и то, когда она насильственная. А в остальном меня еще больше зажимают, чем вас. Начальство зверствует… да вы сами понимаете.

Все три пригорюнились, вспоминая любимое начальство. У каждой оно было свое, но вспоминалось одинаково.

– Эх, на пенсию бы… – вздохнула крашенная в голубой цвет.

– Девки, хватит ныть! – остановила подруг добролицая. – Тут настоящая работа намечается.

Виновника обнаружили сразу. Обычно дети помладше являются на площадку со своими игрушками, но тут же их бросают и вцепляются в чужие. Оно и понятно, незнакомые игрушки интереснее. Лишь изредка встречаются индивидуалисты, играющие только личным имуществом, но в их действиях всегда видно влияние семьи. Однако на этот раз на площадке объявился четырехлетний уникум, который, как и полагается, развлекался чужими игрушками, но за своим добром – ведерком, совком, самосвалом на веревочке – следил строго, чтобы никто на него не смел посягнуть.

Дети трех и особенно четырех лет обычно прекрасно умеют разговаривать, но послушайте, на каком волапюке общаются они между собой. Даже такие популярные слова, как «да» и «нет», у них отсутствуют. Словарный запас ограничивается терминами «дай», «на» и «мое». Причем слово «мое» выучивается раньше других. Объект, привлекший внимание трех старушек, этим словом владел в совершенстве, но даже его частенько предпочитал не произносить.

К владельцу сокровищ приблизился его ровесник и потянул за веревочку бездельно стоящий самосвал. Не сказав дурного слова, ограбленный саданул подошедшего совком по лбу.

Пару поколений назад детские лопатки и совочки были жестяными и могли нанести чувствительную травму. Времена сменились, удар по лицу пластиковым совочком физического вреда не приносит и может расцениваться разве что в качестве пощечины. Ударенный не заплакал, он скорей был удивлен.

Инцидент мог бы остаться незамеченным, если бы не всевидящие старушки. Невысокая покинула насиженное место и подошла к песочнице.

– Что ж ты делаешь, мальчик? – голос бабушки излучал ласку и заботу. – Ведь ему больно.

Воспитуемый поднял прозрачный взор и доказал, что говорить он умеет, коротко произнеся одно слово:

– Дура!

– Пойми, – продолжала увещевать воспитательница, – других нельзя обижать.

Видя, что слова бесполезны, четырехлетний собственник перешел к действиям. Он набрал совок песка и метко швырнул его в лицо старухе. Лишь какая-то случайность уберегла близорукие глаза от того, чтобы их напрочь запорошило песком.

– Я вижу, ты не понял, – резюмировала бабушка. На этот раз голос ее был жесток.

Неведомо откуда в руке возник прутик барбариса, которым старуха стегнула неслуха по попке. Конечно, мягкие части были прикрыты колготками и шортиками, но колючки у барбариса такие, что никакие шорты не спасут.

Дикий рев наполнил площадку.

– Понял теперь, как бывает больно другим?

В следующее мгновение перед экзекуторшей выросла разъяренная мамаша. Вряд ли она успела разглядеть колючий прут, который исчез так же мгновенно, как и появился, но ей было довольно, что чадо плачет.

– Ты что себе позволяешь, мерзавка? А ну вали отсюда к чертовой бабушке!

– Вы хоть следите за ребенком? Видите, что он делает?

– Что бы ни делал, это не твое собачье дело! Он ребенок и имеет право, и ты к нему не суйся, иначе раскаешься!

К этому мгновению сквозь рев четырехлетнего чада прорвалась членораздельная жалоба, и родительница, и без того озверевшая, попросту взбесилась.

– Что? Ты, сука, его ударила? Я тебя укатаю на десять лет строгого режима!

Разгневанная фурия выхватила смартфон, собираясь звонить куда-то, где сажают на десять лет старушек.

Бабушку это ничуть не смутило.

– Вот что ваш сынуля вытворял! – воскликнула она, захватила полную жменю нечистого песка и молодецким движением метнула в лицо противницы. На этот раз никакие посторонние силы не вмешались, бросок был точен, песок засыпал глаза, набился в разинутый рот.

– Полиция! – проскрипела дама, безуспешно силясь отплеваться. Сынуля ее, забыв про собственные невзгоды, с интересом наблюдал за развитием конфликта.

– Полиции захотелось? – прогудела старушка, выпрямляясь во весь двухметровый рост. – А мне, значит, велела убираться к чертовой бабушке? Что же, я здесь!

Уже не морщинки, а глубокие рытвины прорезали лицо. Ласковая улыбка сменилась оскалом зубастой пасти. Чешуйчатый хвост одним щелчком вышиб смартфон из ослабевшей руки.

– Силы небесные! Свят! Свят! – зашамкала пропесоченная дама.

– Видали, как взмолилась? – воскликнула чертова бабушка. – Что скажете, девочки?

Две бесовские подруги поднялись со скамейки и шагнули вперед. То были уже не старушки, чья воркотня мирно журчит на посиделках, а гневные серафимы, призванные смирять и карать. Белоснежные крылья вздымались за спиной, ярчайшее сияние над головами слепило взор.

– Вот и силы небесные, все, как на заказ. Ты их звала, говори – зачем?

Несчастная попыталась упасть на колени, но жесткая лапа чертовой бабушки ухватила ее за шиворот, вздернула на воздух и медленно повернула перед ликами божественных посланниц, словно демонстрируя кутенка или цуцика, предназначенного для продажи.

– Что тут говорить? – глубоким контральто произнесла серафимка, локоны которой и теперь сохраняли голубоватый оттенок. – Стандартный экземпляр, законченная дрянь. Хоть сейчас можно на вилы – и в преисподнюю.

– Н-не н-надо… – судорожно сипела мамаша. – Я покаюсь…

– Кому такое покаяние нужно? Раньше надо было каяться. А теперь тебя только на выброс.

– Погоди, – возразила чертовка. – Еще не решили, что с детенышем делать.

Свободная рука чертовой бабушки страшно удлинилась, ухватила за ухо отползавшего пацаненка и приволокла его на суд серафимок.

– Ребенка не тронь! – завопила маманька, тщетно пытаясь вырваться.

– О, видите, что-то еще осталось живое. Может, попытаем судьбу?

– Я бы попробовала, – произнесла та, что прежде молчала. – Тетку мне не жалко, а мальчик не безнадежен. Лавки у меня в заведении широкие, он еще поперек уместится.

– А потом опять станешь переживать, не пойдет ли твой выученик в армию сверхсрочником, – заметила синеволосая.

– Судьба моя такая – за воспитанников переживать.

Дама, почуяв надежду, обвисла в дьявольской длани и уже не пыталась рыпаться. Лишь сынуля, к вящему удовольствию чертовой бабушки, продолжал выдирать свое ухо из чужих пальцев и пытался лягаться.

Весь остальной мир затих, время остановилось. Качели, занятые другим любителем острых ощущений, замерли на отмахе, мяч, стукнутый ногой потенциального футболиста, никуда не летел, и девочка, съезжавшая с горки, замерла на попке на самом крутом участке пути.

Чертова бабушка опустила пленницу на землю.

– Детеныша возьми, нечего ему тут ногами дрыгать. И учти: никто тебя прощать не собирается, тебе просто отсрочку дали, а так место в котле за все прошлые заслуги за тобой зарезервировано. Сейчас речь о твоем отпрыске. Поглядим, как ты его будешь воспитывать. Учти, хамы и драчуны нам не нужны, но и трусы – тоже. Так что давай, маменька, вертись, а мы тебе поможем по мере сил. Сына будешь водить в частный детский сад, вот в этот, – на свет появилась визитка с адресом, – в понедельник милости прошу на собеседование.

– Гошенька – домашний ребенок, – пыталась возразить мамаша, только что напоминавшая выжатую тряпку. Но, когда речь зашла о любимом Гошеньке, собственная безопасность отодвинулась на второй план. – Он не сможет быть в группе.

– Сможет, – успокоила серафимка, взявшаяся перевоспитывать Гошу. – У нас все как в армии: не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Садик у нас хороший: четырехразовое питание, наполняемость групп – десять-двенадцать детей. Бассейн. Велокорт. Никакой ерунды вроде занятий иностранными языками нет. Зато много экскурсий, – синеволосая серафимка понимающе переглянулась с чертовой бабушкой, – и, конечно, порка – по средам и субботам.

– Как порка?

– А ты что думала? Сама видишь: ребенок очень запущенный, без розги не обойтись. Наказание – обязательная часть воспитательного процесса. Лишать детей обеда или, скажем, сладкого – нельзя, равно как и ставить в угол или запирать в темный чулан. Ребенок должен много двигаться и хорошо питаться, а не сидеть голодным в карцере. А розга – дело святое, – божественная посланница воздела очи горе, – как написано в одной умной книге: и больно, и страшно, и для здоровья полезно. Просто так никто вашего Гошу пороть не станет; только за дело и с соответствующим поучением. По мере перевоспитания наказаний будет меньше.

– Я не согласна!

– Твое право. Отказывайся. В таком случае ты – в котел, Гоша – в детдом. Официально там никаких наказаний нет, велокорта – тоже. Я так понимаю, что ты уже согласна. Детсад платный, стоимость – сто тысяч в месяц.

– Подруга, ты не сдурела? – неслышно спросила чертова бабушка. – У тебя же все бесплатно, особенно экскурсии в преисподнюю для вразумления и научения.

– Для кого бесплатно, – так же безмолвно ответила заведующая исправительным детским садом, – а для этой – сто тысяч. Иначе уважать не будет.

Чертовка согласно кивнула и произнесла вслух:

– Все поняла? Тогда – марш домой! Гоше смажешь попку йодом, а завтра по указанному адресу приходишь вместе с ребенком. Документов никаких не требуется. И не вздумай болтать или жаловаться – наказание сама понимаешь какое. Муж ничем не поинтересуется, это мы на себя берем. Все. Выполняй.

Мир ожил. Площадка наполнилась детскими голосами, скрипом качелей, стуком мяча. Мамаша ухватила хнычущего Гошу за руку и, чуть было не позабыв самосвал, увела его прочь.

Три дряхлые старушки вернулись на привычную скамейку.

– Ну что, девочки, вроде неплохо получилось, – произнесла добрая бабушка. – А кто-то тут собирался на пенсию…

Бабы-дуры

Девку затворить – не репу на огороде выращивать. Девка – штука капризная, раз на раз не приходится. Бывает, такое получится, что хоть в омут головой, да еще непонятно чьей – ее или собственной. Тут тоже наперед не угадаешь.

Тшши долго подступался к этому делу, замахивался, изготовлялся, а потом отступался. Промахнешься, и выйдет вместо девки баба – что тогда? Оно, конечно, всякой девке непременная судьба бабой стать, но если девку как следует до ума довести, то и баба получится ручная и почти не опасная. Совсем безобидной баба не бывает, да и ничто не бывает. Кошку разбалуй, так и она когтям волю даст.

Собственно, девка в хозяйстве вещь бесполезная, навроде жеребенка: жрать – жрет, а работы с нее – как есть нисколько. Но без жеребенка не будет лошади, а без девки – бабы. Такая она, жизнь – заковыристая; куда ни свернешь – всюду баба. Без лошади в хозяйстве трудно, но можно, без бабы – полный каюк. Лошадь можно не только из жеребенка сформировать, но и поймать готовую в полях за лесом. Бегать, правда, за ней умаешься. К тому же словленная лошадь лягает копытом и норовит кусить. Но хотя бы не ругается. А баба ругается завсегда, даже самый лучший экземпляр.

Среди своих ходят побаски, будто кто-то изловил дикую бабу и привел в дом на хозяйство. Вот уж языки у народушка! Дикую бабу промыслить нетрудно, только кто кого опосля на хозяйство определит – это еще вопрос. На дикую бабу глянешь – год глаза не разжмуришь. А уши от ее повизга сворачиваются в трубочки да так и остаются, пока новые не вырастут.

Так что хочешь бабу прирученную – выращивай ее из девки. А не хочешь – сам веди хозяйство. Только потом не жалуйся, что вместо дома будет загаженная нора. Есть в том некая тайна: вроде бы Тшши чистоту обожает и порядок, но, как ни поворотится, все помойка получается и вонючая берлога.

Без бабы – швах.

Вообще на хозяйстве у Тшши была старушка. Самое милое дело: старушка уже не ругается, а только воркотит вполголоса. И не дерется вовсе; у нее на драку куража не хватает. Одно беда: сил у старушки мало, и с каждым годом все меньше. Этак скоро не она за Тшши ходить будет, а ему за нею придется. Когда-то старушка была и бабой, и девахой хоть куда, но то было давно, те времена из памяти изгладились напрочь, так что новую девку затворять приходится на чистом месте.

Проще всего, казалось бы, девку затворить в корчаге, но на самом деле так только кажется. В корчаге пиво к празднику ходит, и, сколько ее ни споласкивай, пивной дух ничем не отобьешь – хоть маленько, да останется. И получится девка не ручная, а пивная. А уж какая баба из нее произрастет, можно не загадывать. Один из бывших соседей затворил девку в корчаге, но он уже ничего не расскажет, у его дома и места жилого больше нет, а есть пьяная бражина. Суслом там загодя воняет, и деревья торчат вкривь и вкось.

Тшши девку затворил в кадочке. Не новой, прежде в ней груздочки солились. Так оно и к лучшему: не новая – значит, проверенная.

Как девок затворяют, объяснять не надо; дурное дело нехитрое, каждому известно. Главное – срок соблюсти, а то вылупится младенчик, – уа-уа! – возись потом с кашками да какашками. А передержишь – и того хуже: вылупится не девка, а лахудристая бабенка. Тогда исход один: хватай дежу, в которой бабенка сидит, в охапку, волоки к омуту и вываливай в самую глыбь. В омуте из бабенки образуется русалка. Будет лунными ночами смехи хохотать и плескать в ладоши. А ты сиди, запершись поплотней, да вспоминай про свое рукосуйство.

Из кадки девочка вышла ладненькая, крепкая, как боровой грибочек. Глазки ясные, щечки красные, а в русой косе – алый бант. Так вместе с бантом девчоночка и слепилась. Поначалу, конечно, испугалась: что, да как, да почему?.. Но у Тшши все было продумано; он девку сразу к старушке перенаправил, пусть та на глупые вопросы ответы дает, а заодно помаленьку приучает девоньку ко всякому бабьему мастерству. Девка, конечно, и сама выучиться может, но умение, полученное от другой мастерицы, прочнее.

Казалось бы, все спроворил, как следует быть, а вышло неладно. Два дня девка обвыкала, приглядывалась к житью-бытью, а потом подошла и спросила напрямки:

– Дедушка, ты меня съешь?

– Какой я тебе дедушка? – рассердился Тшши. – И девок я не ем, девки народ неудобоваримый.

– Бабушка Лукерья сказала, что ты старую лошадь съел, а скоро ее съешь, а там – и меня.

– Ты меньше дуру слушай. У нее от старости ум за разум заскочил, вот и несет, сама не зная что. Лошадь – она животная, поэтому, как изработается, ее надо съесть. А баб да девок едят одни людоеды. От этого у них зубы выпадают и нрав портится.

– А ты кто? И зачем меня к себе притащил?

– Я – Старый Жиж. И тебя не притащил, а затворил. Вот в этой вот кадушке. А зачем?.. уж, всяко дело, не для еды. Чтобы тебя получить, я полкадушки груздей в поганую яму вывалил. Так что есть тебя накладно получится. Ты мне для других надобностей потребна. Поняла?

– Поняла, – сказала девка и отошла тихохонько.

Тшши доволен остался – и разговором, и тем, что девка тихая получилась: не визжит, не вопит и ногами не топает. А вышло, что тишина ее сродни той, что в тихом чертовом омуте. Ничего из сказанного девка не поняла, а что поняла, то переврала. А быть может, виной всему была бабка Лукерья.

Девки, какую ни возьми, все до одной Алены. Бабы, и дикие, и самые смирные, всегда зовутся Матренами, а вот старушки – каждая наособицу. Бывают среди них Прасковьи и Пелагеи, встречаются Ульяны, а эту черт нарек Лукерьей. Впрочем, по имени ее никто не звал, кроме новой девки. Да и та чаще говорила попросту «бабушка».

Алена ходила по дому тишком с просяным веничком в руке, мела что-то невидимое. Помогала Лукерье на кухне, хотя чего там помогать: навалил да наварил – и все дела. Тшши в женские премудрости не вникал и не вмешивался. Бабу учить – себя не уважать, пусть ворчит да дело воротит. И в результате прозевал начало событий.

Ютились Аленушка с Лукерьей в каморке за двором, а в избе без надобности не появлялись. Вообще-то, Алена могла и на полатях спать, девке можно. Только старушки-задворенки обязаны возле гумна жить, но девка прикипела к наставнице и жила вместе с ней на задворках. Тшши не возражал; зычный хозяйский голос достанет где угодно.

В то утро Тшши проснулся поздно. Намедни было полнолуние, и он едва не всю ночь просидел на камне у амбарной стены, слушая, как за оврагом воют волки. Плоховато они выли, не музыкально. Удовольствия никакого, а выспаться не удалось.

Продрав глаза, Тшши привычно рявкнул:

– Бабы! Жрать хочу!

Потом повернулся на другой бок и уснул. Знал, что быстро его хозяйки не умеют. Это только в сказках стряпуха, повинуясь зову, спешит на цырлах с мисками и сковородкой, припевая от усердия:

– Иду, иду! Бегом несу!

У Аленки и Лукерьи завтрака приходится дожидаться. Одна еще не умеет, другая уже не может.

Вторично проснулся, серьезно проголодавшись. Рявкнул уже не шутя, но и теперь ответа не дождался.

Встал и, как был расхристанным со сна, отправился в задворную каморку. Пнул дверь и остановился в изумлении: каморка была пуста, лишь сладкий бабий дух еще витал меж четырех стен.

– И где вы? – таким тоном спросил, что не ответить нельзя.

Пожилое место всегда отвечает, если спрашивать строго.

– Мы, дедушка, убежали, – ответил Аленин голосок. – Боимся мы тут быть, все-таки, думается, ты нас съешь.

Вот ведь бабы-дуры! Надо же такое удумать. Теперь лови их по округе с волками наперегонки. Тшши баб не ест, а волки так даже очень. Дикую бабу волкам не взять, а домашних, тем паче старенькую да маленькую, – самое милое дело.

Тшши перепоясался лыковой веревкой, взял суковатый посох и пошел ловить беглянок. Веревка – чтобы пороть дур, а дубинка – пугать. Все-таки их жалко, потому и пояс не ременный, а лыковый. Лыковым выпорешь – так небольно, а сыромятинным ремнем и покалечить можно.

Вышел на вольный воздух, потянул носом, беря след. Рысистой побежкой двинулся вдогон. А беглянки и не скрывались, и следы не путали, шли себе гуляючи бережком, словно не диким местом идут, а вдоль родной деревни. По диким местам так не ходят, здешними дорожками и зверь не всякий проберется, а только невиданный.

Эка неудача – утро проспал! Хватился бы раньше, давно бы догнал обеих и гнал бы сейчас к дому, помахивая для пущего страху лубяным кнутиком. Тшши припустил галопом, да вдруг остановился, словно хвостом по голове ударенный. След, только что отлично видимый, исчез.

Тшши поглядел с прищуром, колдовским взором, и застонал, увидав, что пришел слишком поздно. Старушка с девочкой, сами того не заметив, ступили на тропалку, которой простому человеку ходить не можно.

Ой, бабы-дуры! Ну, сказали бы по-хорошему, что охота им из дома сбежать, так разве Тшши не понял бы?.. Да он бы сам показал кружную дорожку, где с беглянками ничего бы не случилось плохого. По кружной дорожке, сколько ни бегай, назад вернешься. Там пусть и сбегали бы в свое удовольствие. Им приятно, и мне спокойно. Так нет, им на тропалку понадобилось.

Для Тшши дорог непроходных нет, он и по тропалке пройтись может, только что оттуда домой притащит? Две пары лапотков да алый бант – всего поминовения по беглым хозяюшкам.

Тшши встряхнулся по-собачьи и понуро побрел к дому.

На задворках распахнул дверь закутка, чтобы духу бабьего в доме не осталось. Но и без того видел, что нет беглянок нигде, ни живыми, ни мертвыми. А не шути с тропалкой, не балуй. Это не сказка, где счастливый конец завсегда обещан. Тут все по-настоящему.

Тшши зашел в избу, сел на хозяйскую лавку, крикнул на пробу:

– Бабы, жрать хочу!

Никто не ответил – некому отвечать. И в доме, еще не выстывшем, ощутимо запахло грязной берлогой.

Без бабы на хозяйстве никуда. Значит, надо новую девку затворять, а покуда перебиваться по-сиротски, горьким куском.

Только легко сказать – вторую кряду девку затеять. Это не репу на огороде выращивать. Кадушки толковой нет – прежняя, как всегда бывает, истлела, скоро в труху рассыплется, а совсем новая не годится: от нее не жилым пахнет, а лесом. И закваски осталось всего-ничего, одно погляденье. С таким запасом не девку творить, а мышей пугать.

Однако делать нечего, от охов да стонов проку еще меньше.

Всей пригодной посуды в доме осталась помойная лохань. Мучил ее Тшши, как только умел. Мыл и полоскал, выскоблил добела изнутри и снаружи, шпарил в кипятке с можжевеловой хвоей, но не мог избавиться от тончайшего помойного смрада.

Поняв, что чище лохань не отмоет, Тшши изготовил закваску и поставил свою работу созревать, а сам уселся рядом, боясь отойти.

И чего ждет? Девка созревает медленно, и что творится за дубовыми клепками – самый хитрый глаз не различит. И все равно сидел, не в силах справиться с дурными предчувствиями. Вот как вылупится из лохани не девка, а баба лахудристая, а то и вовсе чудо-юдо семихвостое да трехглавое… Ох, не жди добра… Чует беду то, что у людей в груди с левой стороны, а у Тшши и в заводе не бывало. Нет ничего за ребрами, а все равно болит и чует неладное.