Текст книги "Леди и лорд"

Джонни помог ей сесть на лошадь и, когда она уже устроилась в мягком дамском седле, показал на кремневый пистолет, торчащий из чехла, притороченного к луке.

– Пистолет невелик – как раз для дамы, – пояснил он. – Редмонд говорил мне, что ты самая лучшая его ученица.

Судорожно сглотнув, Элизабет постаралась ответить с возможным хладнокровием:

– Главное, скажи, куда стрелять.

– Уж если до этого дойдет, – пробубнил под нос заботливый муж, расправляя пелерину так, чтобы мех как следует прикрывал ее ноги, – то можешь не беспокоиться: разъясню тебе все до мелочей.

Через час Джонни и Элизабет были уже далеко от Голдихауса. За ними понуро плелись две вьючные лошади, везшие солидный груз серебра и провианта. Этого вполне должно было хватить, чтобы добраться до континента. Супруги ехали шагом, оставляя в стороне деревни и стараясь передвигаться по безлюдной местности, держась по возможности ближе к равнинам. Джонни предпочел бы пуститься в путь ночью, но драгуны в Келсо вряд ли стали бы ждать, чтобы предоставить беглецам подобную возможность, а потому пришлось ехать днем, сторонясь наезженных путей. Добравшись в начале второй половины дня до Денского леса, он остановился, чтобы в последний раз оглянуться.

Густой подлесок скрыл всадников. Высокие ясени, яворы и ели, посаженные еще дедом Джонни, вставали за их спинами, как стены крепости. Тут их вряд ли кто-нибудь мог заметить. Джонни помог Элизабет спешиться, чтобы она могла хоть немного размять ноги.

– Ничего не болит? – заботливо осведомился он, все еще не выпуская ее из рук и низко склонив голову, чтобы внимательно заглянуть ей в глаза. – Мы почти на месте.

– Хорошо, – вздохнула она, улыбающаяся, с раскрасневшимися щеками, – а то я, признаться, уже проголодалась. Кстати, ты вполне можешь перестать разговаривать со мной как с трехлетней девочкой. Чувствую я себя отлично и в обморок падать не собираюсь.

Джонни скривил рот в ироничной улыбке.

– Ты уж прости меня, но я так мало знаю о твоих нынешних ощущениях, что мое невежество невольно переходит в беспокойство. Я так боюсь, что здесь, в глуши, с тобой что-нибудь случится… – Встретив ее твердый, ясный взгляд, он осекся.

– Знаешь что, – оживленно предложила Элизабет, – давайтка сперва перекусим, а уже потом будем тревожиться. – Ее улыбка заставила мужа на время забыть о беспокойстве, постоянно терзавшем его со времени отъезда.

– Это можно, – бодро ответил Джонни. – Усаживайся прямо здесь, – предложил он. Веселость и спокойствие жены определенно пошли ему на пользу. Сдернув плед со своих плеч, он ловко расстелил его на буром ковре из опавших сосновых иголок. – Госпожа Рейд набила провизией целую корзину, но, к сожалению, развести огня я еще не могу, – извинился глава маленького семейства.

– Ничего, сойдет и холодная. Любая пища для меня сейчас – как манна небесная. – Ранее она не решалась упомянуть о том, что голодна, зная, какая опасность следует за ними по пятам.

Пока они ели, Джонни рассказал ей о домике егеря – того самого, с которым он, когда был еще жив отец, иногда неделями скитался по лесам, учась выслеживать зверя, охотиться с соколом, ловить рыбу. Егеря звали Полуорт.

– Пользуясь случаем, мы с тобой как-нибудь выберемся на соколиную охоту, – пообещал он Элизабет. – Если проехать чуть к северу, тут есть небольшая удобная возвышенность, до которой долетает ветер с моря. Ты своими глазами увидишь, как соколы-сапсаны парят в вышине, поддерживаемые порывами морского ветра, а потом, с заоблачных высот камнем падают вниз. Падающий сокол… Ничто не сравнится по красоте с этим зрелищем! И что самое интересное, именно по этому падению ты научишься издалека различать, какой из этих соколов – твой. – Неожиданно он грустно улыбнулся. – Впрочем, тебе это может показаться неинтересным. Но тебе вовсе нет нужды разделять мои восторги по поводу соколиной охоты. Для тебя я прихватил твои книжки.

– Что ты, мне будет очень интересно посмотреть. – Ей хотелось бы увидеть не только волшебных птиц, но и того мальчика, который с неподдельным восторгом следил за их царственным полетом и стремительными бросками вниз. Хотя не все еще потеряно: в ней теплится жизнь другого ребенка, и вовсе не исключено, что со временем он унаследует от отца эту безумную любовь к соколиной охоте.

Через некоторое время перед ними на краю небольшой поляны вырос невысокий домик. Вековые темные сосны обступали его по бокам как часовые. Их хвоя казалась особенно зеленой в это время, когда зимние сумерки окрасили все остальное в серый цвет.

В подслеповатых окошках, на которые была нахлобучена соломенная крыша, горел свет. Эти золотые огоньки обещали тепло и отдых. При приближении путников на них залаяла черно-белая собака – разновидность колли, которую встретишь только в Приграничье. Поначалу ее хвост встал торчком, а потом медленно завилял из стороны в сторону. Пес не сразу, но все-таки узнал Джонни.

Полуорт вышел на крыльцо, чтобы получше рассмотреть, кого принесла нелегкая в этот поздний час. Изо рта у него торчала дымящаяся трубка, глаза щурились в темноте. Он тоже не сразу узнал молодого господина. А узнав, радостно взмахнул рукой. Наконец они были в безопасности.

Полуорт был с Джонни примерно одного роста – высокий и костистый. Его волосы были когда-то огненно-рыжими, но время придало им серовато-песчаный оттенок. И все же он до сих пор держался бодро и прямо, а когда на радостях облапил своего любимца, на его руках вздулись внушительные бугры мышц.

Сняв Элизабет с лошади, Джонни чуть смущенно произнес:

– Вот, Полуорт, моя жена Элизабет. Прошу любить и жаловать.

По тому, как просто, без лишних церемоний Джонни представил егерю свою супругу, можно было заключить, что этих двух мужчин связывает давнее знакомство.

– Добрый вечер, мэм, – вежливо ответил старик, прикоснувшись к голове, будто приподнимая шляпу. Его вежливость не слишком вязалась с грубоватым обликом, а потому казалась смешной. – Женился, значит, – повернулся он к Джонни, широко улыбаясь. – Оно и видно. Вон какой счастливый.

– Я и в самом деле счастлив, – откровенно признался Джонни, поскольку сейчас ему нечего было скрывать. Для старика, который служил еще его отцу, он по-прежнему был мальчиком – честным и чистым.

– Однако, вижу, вы не просто на прогулку отправились. – Скользнув по двум вьючным лошадям, цепкий взгляд Полуорта остановился на лице Джонни. Затем, не вдаваясь в расспросы, он кивнул в сторону дома: – Веди жену в дом, парень, а я пока поставлю твоих скакунов в конюшню.

– Ты бы помог ему, Джонни, – предложила Элизабет. – А уж несколько метров до дома я и сама как-нибудь пройду.

– Нет уж, Джонни, лучше ты сперва своей женушке помоги. А то у меня такие ступеньки высокие, что и мужику ноги задирать приходится. Поможешь мне позже, коли захочешь.

– До чего же приятный человек, – поделилась впечатлением Элизабет, когда они вошли в дом. – А теперь иди, не бойся, я скучать не буду.

– Я ненадолго, – пообещал Джонни, бегло осматривая чисто прибранную комнату, которая служила одновременно гостиной и кухней. – Вот тебе стул, на нем любит сидеть Полуорт. Садись и грейся у огня.

Джонни тут же ушел, а она еще минуту стояла, осваиваясь в комнате, пропахшей трубочным табаком и копотью очага. Здесь не было ничего лишнего – все приспособлено для какого-нибудь полезного дела. Мебель отличалась простотой и, судя по размерам, предназначалась для человека довольно крупного: дубовый стол, стоявший не на ножках, а на козлах, четыре стула с высокими спинками, гигантский, почти во всю стену, сервант с резными дверцами. Пищу, судя по всему, готовили в той же печи, которая использовалась для обогрева. Об этом свидетельствовала встроенная в нее медная жаровня. В доме было на редкость чисто и уютно. Можно было даже подумать, что к этому нехитрому хозяйству прикасались заботливые женские руки. Медь шведской жаровни была начищена до солнечного блеска, а к запаху табака и сосновых бревен примешивался аромат пекущихся больших и толстых лепешек, похожих больше на караваи. От вкусного хлебного запаха, который навязчиво щекотал ноздри, у Элизабет потекли слюнки. Ребенок внутри ее хотел есть, и при мысли об этом она нежно улыбнулась.

По обе стороны от очага стояли два потертых диванчика, однако задуманную симметрию несколько нарушал громоздкий любимый стул Полуорта. Судя по цвету и рисунку его обивки, этот стул поначалу был частью обстановки Голдихауса. Несмотря на ветхость, камчатная мебельная ткань по-прежнему отличалась сочным малиновым цветом. Следуя совету мужа, Элизабет опустилась на стул Полуорта и протянула озябшие руки к огню. С мягкой подушки не хотелось вставать, и все же ей время от времени приходилось подниматься, следя за лепешками на огне. Не то чтобы она хорошо разбиралась в пекарском деле, но для того, чтобы понять, когда лепешки начинают подгорать, особого опыта не требовалось.

К счастью, мужчины вернулись раньше, чем понадобилось вытаскивать хлеба. Для столь ответственного дела у нее вряд ли достало бы умения.

А Полуорт справился с этой задачей в одну секунду. Едва войдя в дом, он схватил лопатку с длинной ручкой и мгновенно скинул хрустящие хлебцы с раскаленной широкой сковороды.

– Вкусно пахнет… – с наслаждением потянул ноздрями воздух Джонни.

Вся следующая неделя была наполнена простыми радостями, которые не мог омрачить даже тот факт, что Джонни и Элизабет едва избежали смертельной опасности и впереди их ждало туманное будущее. В Денском лесу они могли забыть о многочисленных опасностях, поджидавших их во враждебном мире, оставшемся за стеной деревьев. Безмерное счастье заставляло молодых супругов не думать о том, что за голову Джонни, должно быть, уже назначена цена. И если бы не обязанности лэйрда, от которых его никто не освобождал, он вряд ли устоял бы от искушения навсегда остаться здесь, в лесном домике, где они с Элизабет могли бы безмятежно провести остаток жизни, воспитывая своего ребенка по-христиански.

По утрам после нехитрого завтрака все трое обитателей небольшого домика отправлялись на соколиную охоту. Пока мужчины предавались этой забаве, Элизабет, поеживаясь от ветра, тихо сидела на потертом турецком ковре, который расстилали для нее на вершине невысокого холма. Для охоты Джонни и Полуорт предпочитали соколов, пойманных взрослыми, в диком состоянии, а не взятых птенцами из гнезда и взращенных в неволе. Приручить их было труднее, зато они были несравненными охотниками, наученными этому делу свободными родителями и самой природой, – погоня за добычей была у них в крови. Самым захватывающим в этом зрелище был момент, когда птицу, освобожденную от пут, подбрасывали в воздух. Поначалу сапсан летел медленно, как бы нехотя, описывая широкие круги, но затем набирал высоту все стремительнее, ловя широкими крыльями свежий ветер. Некоторые взмывали ввысь на четверть мили и казались тогда не больше ласточки. Затем, зависнув на секунду при виде добычи, хищная птица переворачивалась в воздухе и головой вниз устремлялась к земле в великолепном броске, от которого у всех захватывало дух.

В такие утренние часы, пронизанные зимней стужей, Элизабет научилась понимать несравненную красоту соколиной охоты и страсть к ней своего мужа. И не переставала удивляться, наблюдая за тем, как гордые соколы, перед которыми трепетало все живое на земле, вдруг начинали ласково жаться к мужчинам, признавая в них хозяев.

Возвращаясь с охоты, Элизабет вместе с Джонни принимали участие в кормлении маленьких лесных курочек, которых Полуорт растил в неволе. Уж близилась весна: самочки обустраивали гнезда, готовясь высиживать яйца. Наблюдая за Джонни, помогавшим Полуорту, Элизабет заметила в муже новую черту, на которую раньше не обращала внимания. Из утонченного кавалера и предводителя клана он внезапно превращался в заправского лесничего. Это еще раз подтверждало, сколь богата и многогранна натура этого человека. Его ловкие руки быстро чинили клетки, уверенно прибивали на место оторвавшиеся деревянные планки. Все эти приспособления он знал не хуже егеря. С птицами, готовыми превратиться в наседок, Джонни обращался легко и безбоязненно. Медленно засовывая руку в клетку, он нежно и смело брал своими длинными пальцами трепетную птаху.

Наблюдая, как ее муж разговаривает со стариком, Элизабет словно приоткрывала дверь в его детство. Джонни относился к старому лесничему с величайшим почтением, которое было продиктовано не столько уважением, сколько глубокой, почти сыновней привязанностью. Во время совместных трапез Полуорт даже восседал во главе стола и располагался, как подобает почтенному отцу семейства.

За то короткое время, что они провели в домике егеря, Элизабет усвоила кое-какие азы кулинарии. Полуорт милостиво согласился показать ей, как замешивать тесто для лепешек. Однако она решила испечь собственное изделие, нарезав из раскатанного блина теста небольшие треугольнички. Получилось нечто вроде печенья. Снимая первые треугольнички со сковороды, Элизабет была не похожа на саму себя: ее лицо стало черно-белым от муки и копоти, по лбу катились крупные капли пота, зато на губах блуждала торжествующая улыбка. Оба мужчины в мгновение ока съели горячие хлебцы с маслом и сливовым вареньем, что было для начинающего повара лестным комплиментом.

Элизабет еще долго распирало от гордости, хотя тысячи женщин по всей Шотландии делали то же самое ежедневно, не ожидая за свой труд никакой награды. Но ведь она готовила впервые в своей жизни! И обнаружила, что это занятие доставляет ей неподдельную радость.

Спальней супругам служила одна из двух комнатушек непосредственно под скатом крыши, над которыми не было даже чердака. Им была выделена обширная кровать с четырьмя столбами, которая еле помешалась между стеной и окном. Встроенный шкаф, упиравшийся в крышу, вполне умещал в себе весь их гардероб, а небольшой камин делал крохотную спаленку теплой и уютной.

– Обрати внимание на эти инициалы, – показал Джонни на бревно над дверью как-то утром, когда они нежились под толстым одеялом из гусиного пуха. – Я вырезал их, когда мне было всего восемь лет. Целый день пропыхтел – хотел, чтобы осталось на века. Думаешь, легко было резать дуб, который казался мне тверже камня?

– Расскажи мне, каким ты был тогда, – попросила Элизабет. Ей захотелось представить себе неугомонного мальчугана, которого она никогда не знала.

– Не помню уж теперь… Должно быть, задавал массу вопросов. Мне не терпелось узнать все, что знает Полуорт.

– А Робби когда-нибудь приезжал сюда?

– Приезжал позже… Но не на такой долгий срок, как я. Когда Робби было четыре года, у нас умерла мама, и нам после этого пришлось часто переезжать с места на место. – Он не сказал, что его мать умерла во время родов – она и ребенок. – Отец занимался торговлей, так что поездки на континент не были для нас редкостью.

– Отчего умерла твоя мать?

– Не могу сказать тебе точно, – солгал Джонни из суеверного страха, а также не желая пугать Элизабет. – Что-то вроде лихорадки.

Он нежно взял ее за руку.

– А тебе сколько было лет, когда ты лишилась матери? – спросил Джонни жену. Насколько ему было известно, Годфри не был женат. Вместо того чтобы жениться повторно, он предпочел окружить себя любовницами.

– Два года. Я даже не помню ее. Няня полностью заменила мне мать. – Она улыбнулась при воспоминании о Давно минувших днях. – Тогда в Харботтле ты похитил меня из-под крылышка моей няни. Ты показался мне посланцем небес – столь неожиданным было твое появление в монашеском одеянии.

– А ты, помнится, показалась мне такой соблазнительной, что я чуть не забыл, зачем пожаловал в Харботтл.

– Я поняла это.

Он приподнял голову с подушки, чтобы получше вглядеться в ее лицо.

– Вряд ли. Ты едва не лишилась чувств от страха.

– Зато позже поняла… – Она показала ему язык. – Когда ты посадил меня на лошадь в Асуэйфорде.

– Ну и плутовка же ты! – воскликнул он, роняя голову на мягкую подушку.

– И мне это понравилось.

– Все вы, женщины, одинаковые.

Она ударила его кулаком в живот. Не в шутку.

– Уф! – крякнул он, удивленный силой ее удара. Однако тут же с ангельской улыбкой поспешил оправдаться: – Но теперь-то я полностью исправился.

– Вот-вот, подумай лучше об исправлении.

– Как не подумать – под твоим пронзительным взглядом у меня поджилки трясутся. Просто страх Господень.

– Господь тут ни при чем, – сурово проговорила Элизабет. – Я сама выполню миссию ангела мщения, стоит тебе только попытаться сойти с пути супружеской верности.

Его брови дрогнули.

– Можешь не продолжать, твои слова звучат более чем убедительно, – проговорил он с преувеличенной покорностью, продолжив затем другим, искренним голосом, в котором не было и тени насмешки: – Элизабет, я нашел истинную любовь, единственную в моей жизни. Разве могут теперь существовать для меня другие женщины?

Элизабет обвила его руками. Ее глаза лучились от радости.

– Пообещай, что мы всегда будем счастливы вдвоем.

Слово «всегда» имело в нынешней ситуации значение весьма относительное, поскольку их счастье могло закончиться очень скоро. Понимая это, Джонни все же надеялся на лучшее.

– Всегда, моя милая Битси, – произнес он очень нежно, и его глаза тоже передали всю глубину владевших им чувств. – На веки вечные…

А в это время дозоры продолжали настойчивые поиски беглого лэйрда Равенсби. Позже, тем же утром, когда небольшая группа охотников на верхушке открытого всем ветрам холма выпустила своих соколов, Джонни заметил, что полет птиц был не таким, как всегда. Вместо того чтобы описывать в воздухе широкие круги, птицы беспокойно вились небольшой стаей.

– Смотри-ка, – обратил он внимание Полуорта на необычное поведение соколов.

– Должно быть, заметили где-то толпу народа.

– Зови птиц, – отрывисто приказал Джонни егерю. – Их могут заметить.

Уже через несколько минут соколы сидели на толстых кожаных перчатках, а их головы были накрыты колпачками. Компания покидала травянистый склон возвышенности настолько быстро, насколько позволял это живот Элизабет.

Едва добравшись до дома и посадив своего сокола на насест в вольере, Джонни объявил:

– Я еду обратно. Мне нужно знать, что обеспокоило птиц.

Быстро сбегав в дом за своей подзорной трубой, он опрометью бросился в лесную чащу, продираясь сквозь кустарник и перепрыгивая через бурелом. Скоро он был уже на их холме. Прильнув к окуляру, Джонни лихорадочно водил трубой из стороны в сторону до тех пор, пока его дыхание не успокоилось, а глаз начал ясно различать предметы вдалеке. Затем Джонни без спешки обследовал отдельные участки местности, время от времени заново наводя на резкость прибор из полированной бронзы и останавливаясь, когда ему чудилось какое-то движение. Так он различил священника, бредущего по дороге, потом одинокого всадника, едущего по невспаханному полю, оленя, другого… Чуть позже Джонни перешел к новому сектору, сконцентрировав внимание на участке, над которым ранее беспокойно кружили птицы. Он дважды тщательно исследовал полоску земли, тянувшуюся к морю.

Вдали что-то мелькнуло. Джонни шепотом выругался. «Должно быть, какой-нибудь сельский джентльмен обзавелся новой игрушкой», – попытался он успокоить себя, однако, напряженно выпрямив спину и стараясь не дышать, чтобы подзорная труба не подрагивала в его руках, продолжил наблюдение.

Вдруг из-за дальней полоски леса выехал драгун в блестящей форме. Затаив дыхание, Джонни принялся считать всадников, один за другим появлявшихся на фоне зеленой полоски деревьев. Три… пять… восемь, девять, десять… пятнадцать… восемнадцать. Плюс офицер во главе колонны.

Он задержался, чтобы удостовериться, не направляются ли они на запад. Офицер поднял руку, останавливая отряд. Завязался какой-то разговор. Затем командир указал рукой на Денский лес. Джонни показалось, что офицер смотрит прямо на него. Во всяком случае, он мог хорошо различить его лицо. Джонни быстро спрятал подзорную трубу. Не дай Бог, заметят отблеск линзы…

Он вернулся с быстротой, которой ранее в себе не подозревал.

– Сюда направляется дозор, – сообщил он, пытаясь побороть тревогу в голосе. – Нам надо уходить.

– Я иду с вами, – вызвался Полуорт.

Джонни покачал головой:

– Останешься здесь. Постарайся задержать их, если они явятся сюда. – Сам он уже снимал с крючка у двери перевязь с рапирой. – Принеси из погреба бутыль кларета, чтобы дожидалась их на столе. Я еще не встречал в жизни солдата, который бы отказался от выпивки. – Он перекинул ремень через голову. – Лишний час, даже полчаса помогут нам.

– Сейчас вам на восток никак нельзя.

– Попробуем пробраться через несколько дней. А сейчас направимся в пастушью хижину – ту, что в горах за Летгольмом. Место глухое, отдаленное…

Аетгольм находился еще дальше от побережья, чем домик лесничего, но ни один из мужчин, зная это, не обмолвился о том, что путь к спасению теперь значительно удлинялся.

– Я упакую еду, – предложила Элизабет, заметившая, что мужчины обменялись красноречивым взглядом. Обоим явно не хотелось говорить вслух о своих чувствах, и это было странно после нескольких дней, когда между ними не было никаких секретов.

– Наполни едой только один тюк, – распорядился Джонни. – Вьючных лошадей нам придется оставить здесь. На горных пастбищах в эту пору их нам не прокормить.

– Я мог бы подкинуть вам кое-какой провизии завтра, а то и сегодня вечером, – предложил свои услуги Полуорт, в то время как Джонни седлал коней.

– Нет, за тобой могут следить. Раз уж дозор направляется сюда, то можешь не сомневаться, солдаты как следует прочешут округу. Они знают, что эти земли принадлежат Кэррам. А потому я не хотел бы, чтобы ты отступал от заведенного распорядка. Живи как ни в чем не бывало, чтобы не возбуждать у них подозрений. Припасов должно нам хватить на несколько дней, а там мы направимся к морю.

– Я мог бы съездить за Монро и Адамом и привести сюда достаточно людей, чтобы сопровождать вас до бухты Маргарт.

– Я не рискну ввязываться в битву, когда рядом со мной Элизабет. Как я защищу ее, если дело дойдет до рукопашной? Ей негде будет укрыться.

– Но она не может ехать достаточно быстро. Эдинбургские драгуны в любом случае настигнут вас.

Джонни снова отрицательно мотнул головой.

– Если бы не она, я поскакал бы прямиком к морю. Мой бербер обгонит любую лошадь в Шотландии. Однако Элизабет не может ехать быстро. И если мы будем потихоньку плестись, драгуны наверняка перехватят нас в Колдстриме. Но все же мы доберемся до корабля, – упрямо произнес он. – Наше путешествие будет проходить в несколько этапов.

В тот же день Джонни и Элизабет достигли подножия Шевиотских гор, где располагалась хижина, которой суждено было стать для них новым убежищем. Чем выше они поднимались в горы, тем больше было снега вокруг. Копыта лошадей предательски скользили по льдистой тропке. Однако в конце концов они все-таки добрались до крохотной лачуги, сложенной из дикого камня. Введя в нее Элизабет, Джонни сразу же принялся разводить огонь. Они оба продрогли. В горах было гораздо холоднее, чем в долине. Злой ветер, гнавший поземку, пронизывал до костей.

Джонни ввел лошадей в дом и привязал их к стене подальше от очага. Эти выносливые животные были для них сейчас ценнее золота, и оставлять их на зимнем ветру было неразумным риском. Пока Элизабет, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, понемногу согревалась, ее муж распаковывал нехитрые пожитки.

– Мы здесь не задержимся надолго, – успокоил он озябшую супругу, раскладывая пищу на грубом столе. – Побудем тут день, от силы два. Ты бы лучше села на стул, – добавил Джонни и вытащил из-под стола трехногую табуретку.

– Далеко ли отсюда до бухты Маргарт? – осведомилась Элизабет, поблагодарив мужа улыбкой за заботу.

– Миль двадцать[22]22
  Примерно 32 километра.


[Закрыть], – слегка приврал он, сократив расстояние, чтобы не лишать ее оптимизма.

– Не лучше ли нам ехать ночью?

Он неуверенно кивнул и опустился рядом с нею на корточки, протянув руки к огню.

– С одной стороны, меньше риска, – задумчиво произнес Джонни, завороженно уставившись в пляшущее пламя. – С другой стороны, если мы наткнемся на солдат, им наверняка покажутся подозрительными люди, путешествующие в столь поздний час.

– Уж за пять часов двадцать миль мы как-нибудь осилим, даже черепашьим шагом.

На деле миль было не двадцать, а скорее двадцать пять. К тому же Джонни знал, каким тяжелым испытанием для них станут те первые мили, которые им придется преодолеть в горах.

– Возможно, – нехотя согласился глава беглого семейства. И тут же резко встал, не в силах сдержать терзавшего его раздражения. Проведший почти всю сознательную жизнь в бесшабашном удальстве, этот человек сейчас едва не сходил с ума от того, что беременность Элизабет требовала от него быть предельно осторожным. – Пойду поищу дров на ночь, – внезапно решил Джонни. – Если проголодаешься, пока меня нет, возьми мясной пирог. Вон там, на столе, – добавил он, подтаскивая стол ближе к очагу.

– Господи, до чего же тяжко чувствовать себя гирей на твоих ногах. – В морозном воздухе горестный вздох Элизабет превратился в небольшое облачко пара. – С каждым днем я все больше убеждаюсь, что ни на что не гожусь, стоит мне покинуть дом, полный прислуги.

– Боже милостивый, да уж не ожидаешь ли ты, что я собираюсь заставить тебя колоть дрова? Разве для этого создана женщина? – Наклонившись, муж бережно погладил ее по волосам. И она, подняв голову, ответила ему улыбкой, исполненной любви. – Единственное, что ты сейчас можешь сделать, так это вознести благодарственную молитву – уж не знаю, какое божество покровительствует домашнему очагу, – за то, что человек, останавливавшийся здесь до нас, оставил после себя запас хвороста. Иначе мне первым делом пришлось бы отправляться за милю отсюда к кустарнику, чтобы наломать веток.

– Лучше я помолюсь за тебя, – сказала Элизабет, которой в этот момент, когда она валилась с ног от холода, голода и усталости, как никогда, было нужно участие близкого человека. – Сейчас слишком холодно, чтобы бродить в поисках дров. Может, сожжем лучше стол?

– В сообразительности тебе не откажешь, – хмыкнул Джонни. – Беда только, что на ночь его нам не хватит.

И пока Элизабет жалась у огня, Джонни развернул бурную деятельность снаружи, в холоде и темноте. Поток отчаянных ругательств, свидетельствующий о том, что его усилия не приносят пока ощутимых результатов, вскоре сменился громким криком боли. Затем снова последовали ругательства, и в конце концов – опять вопль, на сей раз, кажется, торжествующий. Через пять минут появился сам Джонни, неся охапку наколотых поленьев.

– Боюсь спугнуть удачу, но есть основания подозревать, что наши дела пошли в гору, – радостно улыбнулся он, стряхивая с волос и плеч мелкий снег. – Здесь неподалеку, в ямс, припасено столько дров, что нам вполне хватит согреться.

Его веселость показалась Элизабет несколько неестественной, В теперешних условиях, когда за его голову была назначена огромная цена, а имение и титул конфискованы, у него, казалось бы, были все основания как раз для того, чтобы впасть в уныние. И все же здесь, в кособокой хижине с земляным полом, когда она умирала от холода и тревоги за их будущее, его оптимизм, пусть и не совсем уместный, был как нельзя кстати.

– Что это с тобой? – спросила Элизабет.

– В яму провалился.

– Нет, я хотела спросить, как это тебе удается быть таким веселым?

– А что тут удивительного? Я нашел дрова, а это значит, что мне не придется тащиться в кромешной тьме Бог знает куда за вязанкой сырого хвороста, а потом волочь ее на себе в гору, не зная точно, разгорится ли такое топливо. – Он еще раз встряхнул головой, и мокрый снег с его волос рассыпался во все стороны. – Не знаю, как тебе, а мне сейчас действительно весело. А уж если бы ты замесила лепешки, пока я таскаю дрова, то моего хорошего настроения наверняка хватило бы и на твою долю.

– Знаешь, я, пожалуй, попытаюсь разогреть запеченного тетерева на вертеле, а ветчину подогрею на каминной решетке. – Настроение мужа, кажется, понемногу передавалось и ей.

– Я всегда чувствовал, что люблю тебя до смерти не только за… как бы это сказать… – В сумраке лачуги его белозубая улыбка сверкнула как молния. – Но также и за многое другое. Ну, в общем, сама знаешь: за твое умение вышивать, накрыть чайный стол…

– За мою невоздержанность? – напомнила она, бросив на него полный неги взор. Ее ресницы при этом вспорхнули, как крылья бабочки.

Его улыбка стала еще шире.

– Именно к этому я и клоню.

Джонни знал, как заставить ее забыть о холоде и голоде, об опасности, нависшей над их головой. Он мог заставить ее улыбаться даже сейчас, когда она, с лицом, малиновым от огня, и промерзшей спиной, сидела на шаткой табуретке, боясь пошевелиться, чтобы не упасть.

– Я люблю тебя, – прошептала она, чувствуя, как его уверенность придает ей надежду и силу.

– Мы доберемся до корабля, – спокойно произнес Джонни, опустив дрова на пол и приблизившись к ней, сознавая, как сильно сейчас она нуждается в словах поддержки.

– Знаю, – прошептала Элизабет, хотя на деле совершенно не представляла себе, каким образом им удастся преодолеть двадцать миль под носом у многочисленных дозоров и остаться при этом незамеченными.

Сидя на холодном земляном полу, Джонни потянул ее вниз и усадил к себе на колени, согревая своим теплом, силой своей любви и нежности, тихонько покачивая, как маленького ребенка.

– Завтра вечером мы отправимся в дорогу, на восток. Наш путь проляжет в основном по землям моих друзей и соседей. И все с нами будет в порядке. Робби, должно быть, уже ждет нас в бухте. И очень скоро у нас начнется новая жизнь. Ты ведь еще никогда не бывала прежде в Голландии?

Элизабет задумчиво улыбнулась, и Джонни тут же нежно поцеловал ее.

– Там сейчас гораздо теплее, – забормотал он с легкой улыбкой. – Вот увидишь, тебе понравится.

– Расскажи мне об этой стране, – попросила Элизабет, желая забыться в мире слов, образов и мечтаний. Холод и страх становились для нее невыносимыми. – Расскажи мне, какой у тебя там дом.

И он начал рассказывать ей о своем жилище во всех подробностях, неспешно и основательно, поскольку знал, как нужна ей сейчас надежда. В ее воображении предстал уютный дом, стоящий неподалеку от Гааги, среди полей. Его стены были выкрашены в бледно-желтый цвет, а вокруг раскинулся огромный сад.

– Мои садовники высадили прошлой осенью пять тысяч тюльпанов, – сообщил Джонни, – и в следующем месяце, когда мы приедем, они как раз начнут цвести. Представь, какая красота нас ожидает.

Обняв ее покрепче, он принялся говорить о том, как они подыщут повитуху в Амстердаме или в Роттердаме, а то и в самой Гааге. Элизабет, конечно, остановит выбор на женщине, которая ей самой придется по нраву. Всем известно, что в Голландии повитухи знают свое ремесло как никто иной. Взять хотя бы Францию. Француженки – известные неженки, ни за что толком взяться не умеют. То ли дело Голландия! Женщины там работящие, крепкие, других таких чистюль нигде не сыщешь – даже крылечко своего дома и мостовую под окнами моют каждый день. К тому же в Голландии у Джонни был не один дом, и жить можно будет в любом, какой она сама выберет. Впрочем, признал Джонни, тот, что в Роттердаме, все же похуже. Толчея все время, потому что торговые склады слишком близко.