Текст книги "Дитя севера"

Как я чуть было не вступила в Коммунистическую партию

Я приехала в деревеньку Заборье 2 сентября. В школе уже не надеялись, что у них будет учительница по литературе в старших классах. А тут приехала я, да не одна, а с Папой, который был начальником в обкоме и специально взял командировку, чтобы завезти меня в эту далёкую деревню. Я, пожалуй, одна и не доехала бы.

Сначала надо было лететь час на крошечном фанерном самолётике, похожем внутри на сельский газик. В одном месте возле жёсткой клеёнчатой скамейки в стенке была дырка, как будто проткнутая пальцем, и в неё дуло.

Самолётик летел низко, его качало и трясло, как на ухабах. В окошечко были видны речки, поля и домишки. Долетели до районного центра Тарнога.

Там много таких названий – Пундуга, Явенга, Лухтонга, Уфтюга, Кокшеньга, Вожега, Ширега. Это всё финно-угорские слова, русскому уху ничего не говорящие.

Вообще в Вологодской области как будто и не славяне аборигены. Тотьма, Нюксеница, Логдуз, Тинготома, Вытегра, Чагода, Кадуй.

Из Тарноги надо было ехать на грузовике до села Красного ещё 25 километров. Школа большая деревянная и простая, без претензий на уют.

И начала я преподавать литературу в двух девятых и двух десятых классах.

А потом, увидев, что я человек образованный, попросили, чтобы я ещё и историю взяла в этих классах.

Для начала все учительницы пришли ко мне на урок, сели на задних партах и слушали меня так же, как и ученики, открыв рот и ничего не понимая.

Потом сказали, что «как в кино». А я, только что выпущенная институтка, только что защитившая диплом об отношении Толстого к искусству, щёлкала и свистала на тысячу ладов.

Потом, через полгода, ребята мне сказали, что они совершенно не понимали меня три месяца, пока не привыкли к моей московской речи.

Да и слова я такие говорила, которые они никогда не слышали, а спросить стеснялись. Надо сказать, что и я их не понимала, потому что в тех краях в речи в одних деревнях диалектное «цоканье», а в других – «чоканье».

Шла овча да из Череповча,

Да как брыкнечча, перевырнечча!

Овча, овча, на хлибча!

На все мои вопросы они сначала протяжно недоумевали: «Эво-о?»

А потом натужно невпопад вспоминали какие-нибудь слова из учебника. Но постепенно мы всё-таки стали понимать друг друга, и я решила, что спрашивать этих милых детей на уроках ни о чём не надо, а надо рассказывать, рассказывать и рассказывать. Потому что читать им некогда, всем им приходилось помогать родителям по хозяйству, читали почти все очень медленно и с трудом, да и книг на всех в школьной библиотеке не хватало.

Я была тоненькая и хорошенькая, все в меня влюбились. После урока облепляли мой стол, так что душно становилось, разглядывали меня до мельчайших подробностей.

В деревне все друг с другом здороваются, и я со всеми здоровалась. На родительское собрание пришло чуть не полдеревни. Сели за парты – загорелые, морщинистые, все как будто одного возраста – около пятидесяти, в платках, в каких-то серых одеждах, и только маленькие глаза – светлые. Но вообще-то все эти, как мне казалось, бабушки и дедушки очень гордились своими взрослыми образованными детьми – десять классов кончают!

С учителями в деревне – беда. Чаще всего это бывшие хорошие ученицы, вышедшие замуж за одноклассников и заочно проучившиеся в каком-нибудь ближайшем педвузе.

Однажды я зачем-то пошла к учительнице литературы.

Подошла к дому – никого нет. Вдруг смотрю от кучи собранной картошки отделился большой ком. Я сначала даже глупо испугалась – неужели такая большая картошка бывает? Нет, вижу – человек.

Кричу:

– Где здесь Текуса Варсонофьевна живёт?

– Да это я, Тамара Михайловна! – И смеётся.

Молоденькие учительницы, присланные по распределению, иногда остаются в деревне навсегда. Или выходят замуж за какого-нибудь своего взрослого выученного ими самими ученика, или остаются старыми девами.

Парни в старших классах там уже взрослые мужики, крепкие, румяные, уверенные. Девушки тоже здоровые, румяные, уверенные. Во втором полугодии я стала замечать, что появилась озабоченность, как бы меня оставить в школе. Какой-то марьяжный интерес. Но у меня уже был настойчивый жених. От него я каждый день получала хорошенькие маленькие польские конвертики, которые мне приносили иногда прямо на урок. Дети улыбались. От него приходили посылки с сигаретами, конфетами и дефицитными крабами. В деревеньке всё моментально знают. А потом он и сам приехал. Одолев весь этот сложный путь, первый и последний раз проехав на грузовике и порвав при этом красивый чёрный костюм.

Там чудесный пейзаж! Холмы, угоры по-ихнему, на угорах – маленькие деревушки из больших высоких крепких домов, между холмов вьётся речка, и густые еловые леса. Ёлки – возвышенные, разлапистые, похожи на готические соборы.

Мы гуляли по лесам и полям, слушали жаворонков в высоте. Заходили в дома, и нас угощали молоком и картошкой. А мы угощали ребятишек конфетами.

Я жила в новом учительском доме, который построил для себя, для своего сына, завуча и ещё одной местной учительской семьи директор школы. Весьма образованный человек, учитель немецкого языка.

У него была большая библиотека, много немецких книг.

Дом он построил с городскими удобствами – там было отопление, канализация, ванна, где можно было в колонке согреть воды. Он был, конечно, самый интеллигентный человек в округе. В Тарноге был ещё один мощный интеллект – преподаватель литературы, имени, к сожалению, не помню, а по фамилии Угрюмов. Были и ещё местные интеллигенты, с которыми я не успела познакомиться. Они все знатоки своего края, какие-то спокойные, независимые, вдумчивые люди.

Нет, я даже подумывала, а не остаться ли здесь навсегда.

Даже жениху говорила: «А ты будешь преподавать математику!»

Там был чудесный старик, который плёл лапти и всё, что ему заказывали, – короба, сумки, вёдра. Мне он сплёл из лыка портфельчик, с которым я долго щеголяла по Академгородку. Теперь в нём у меня хранятся документы.

Там было чудесное вкусное молоко и чудесный белый хлеб.

Да! Там было такое небо! Ночью – тёмно-синее полушарие, полное звёзд! От звёзд было светло!

Там был клуб, где мы с женихом смотрели «Земляничные поляны» Бергмана и «Любовь под вязами». Пол в клубе был весь покрыт мягким ковром из подсолнуховой шелухи.

Там была такая чистая грязь на дорогах! Вернее, это были не дороги, а грязевые реки, которые бороздили тракторы и грузовики.

Там всё было чудесно!

Но однажды меня вызвал директор и сказал, что раз я преподаю историю, то мне обязательно надо вступить в партию.

Собрали комсомольское собрание и дали мне рекомендацию, и стала я с тех пор кандидатом в партию. Осенью должны были принять. Мне не страшно было оставаться в деревне. Мне стало страшно, что я окажусь в западне. Я знала, что такое партия.

После экзаменов я уехала навсегда.

До сих пор стыдно. Меня так все полюбили. И я так всё там полюбила!

Вологда в сердце

Вологда в сердце. Нельзя, наверное, такое тривиальное название давать самым дорогим своим воспоминаниям, но что делать, если каждый раз при слове Вологда я чувствую прилив крови к сердцу, и становится как будто душно и хочется глубоко вздохнуть, и одновременно какой-то простор и несоизмеримое ни с чем значение чего-то важного и настоящего. И это при том, что прожила в Вологде я всего восемь детских лет, да ещё год проработала в деревеньке учительницей после института.

Что делает родину Родиной?

А очень просто: родился ребёнок – и пошла записываться информация на «чистую доску». Пока что только пять чувств дают нам эту информацию. Мы видим белую грудь матери, дающую нам жизненные силы, её серые глаза, смотрящие на нас с любовью, тревогой и заботой, а над ними – небеса, всегда разные, но всегда одни и те же – голубые и высокие, серенькие и тёплые, как материнский платок, и синие и чёрные – глубокие, необъятно широкие и горящие звёздами.

Всё! Отпечатался образ родины! Уже никакие другие прекрасные небеса не будут так нужны!

Но и ещё мы нежным свежим нюхом чувствуем запахи, главный из них – запах мокрого дерева, мытых деревянных полов, старых досок деревянного сарая, смолистый запах свежераспиленных и расколотых дров, поленниц и дымный и озоновый запах дерева, сгорающего в огне. Это потом уже, попозже, придут запахи цветущих лугов, отдельно запахи полыни и крапивы, клевера и ландышей, запахи свежего сена и речной воды, леса, прогретого солнцем, только что прошедшего стада, свежевыпавшего снега. А пока что, в младенчестве, – запахи дома, тепла, свежих пирогов.

А ничего пока не понимающие уши уже слышат родную речь, и в головёнке происходит колоссальная работа – слышим слова, которые каким-то чудом, ещё до понимания их смысла, укладываются и распределяются в грамматические формы, и никогда никакой язык мы не выучим так легко и просто, как выучиваем родной. И будем знать от рожденья, что – дом, дома, дому, домой, что – идёт, шёл, пойдёт, что – окно – оно, а река – она, и какая музыка у речи, и как надо правильно интонировать вопросы или радость. И никаких трудностей, на которые жалуются иностранцы, в родном языке нет, и мы говорим, как дышим, и не сказать что-то бывает труднее, чем сказать.

Всё это у всех людей так. У каждого своё небо, свои запахи и звуки.

А у меня – Вологда.

Вот я еду в поезде – из Москвы ли, из Сибири ли – смотрю в вагонное окно – и вроде такие же дома и поленницы в Ярославской или Костромской области, но вдруг что-то ворохнулось в сердце – а ведь это уже Вологда!

И Вологда – это не только сам город, это вологодская земля, вологодский воздух, вологодское небо. Как будто какие-то невидимые стеклянные стены отделяют её от всего мира, как будто стоит она в огромном хрустальном стакане, и в небе у неё есть свой небесный участок только её, вологодского неба.

Как-то счастливо и гармонично спаялись в ней еловые леса и болота, потаённые речки и угоры, какой-то незлобивый дух простоты и затейливого мягкого юмора, несуетливого, но спорого труда.

Кажутся абсолютно естественными, как трава, плетение кружев и выделка льняного полотна, произрастание рядом сереньких домишек и белых церквей.

И пусть в городах понастроили многоэтажных домов, а по улицам грохочут и воняют огромные грузовики, это всё – так, оскомина времени, вологодская земля всё принимает, но остаётся – земля, и она, пока Земля не перевернулась, всё будет своей для людей, даже для тех, кто и не думает об этом и не собирается думать, а собирается, наоборот, уехать куда-нибудь, в других краях поискать счастья и, возвращаясь, видит, что мало что изменилось, и, может быть, досада его берёт, но где-то в укромном уголке сердца чувствует успокоение и порядок: всё хорошо, я – дома!

Что за тайна в этом? Почему так? Не знаю.

Действо под названием «Пироги»

Время – 3—4 часа.

Место – пироги любят тепло, чистоту и воздух.

Идея – дать радость любимому существу.

Исходные продукты – Мука, Дрожжи, Молоко, Масло, Яйца, Соль, Сахар. Инструменты – Руки, Ложка, Нож, Кастрюля, Весёлка, Кисточка, Противни, Скалка, Сито.

Спецодежда – Фартук, Косынка, Полотенце.

Начинка

Мясо нарезаем кусками, заливаем кипятком и варим с добавлением соли и лука 20 минут. Бульон сливаем в отдельную кастрюльку. Мясо со свежим луком прокручиваем на мясорубке, добавляем соль, перец и бульон, хорошо перемешиваем.

Тесто. Первое пресуществление

В тёплое Молоко положим Соль, Сахар, Яйцо, Дрожжи и, подсыпая просеянную Муку и подливая растопленное Масло, крутим и вертим – слева направо и справа налево, поднимаем снизу и нажимаем сверху, и подхватываем, и ворочаем, и месим. Уже и устали немножко, и надоело, но продолжаем месить, представляя при этом, что невидимый столб Добра и Любви устанавливается между нашей Кастрюлей и Небесами. Тесто становится эластичным, однородным, «тяглистым» и напоминает большую тяжёлую женскую грудь.

Счищаем Ножом со стенок приставшее тесто и формируем каравай, гладкий ком Теста, наливаем в руку ещё немного растительного Масла и усердно вымешиваем еще и ещё, стараясь, чтобы в этом каравае образовался пузырь с воздухом, потому что Тесто очень любит Воздух.

Накрываем Кастрюлю Полотенцем и ждём, когда Дрожжи сделают своё дело и увеличат объём Теста в три раза.

Тесто. Второе пресуществление

На стол подсыпаем муки и вываливаем на него поднявшееся и ставшее лёгким Тесто, формируем снова из него каравай, и пусть оно снова постоит и «подойдёт». С этого момента с ним надо обращаться мягко и нежно, не мять и не давить. Начинка у нас готова, чистые противни смазаны маслом, Духовка включена.

Ножом отрезаем от каравая кусок Теста, делаем из него некую колбаску и нарезаем её на кусочки, чтобы сформировать из них уже маленькие каравашки, величиной с девичьи грудки. Пусть тоже постоят, «порасходятся».

Потом раскатываем Скалкой или лепим руками из Теста лепёшки, накладываем на них Начинку и сочиняем Пирожок, защипывая пальчиками краешки.

Укладываем их на смазанные Маслом Противни шовчиком вниз на некотором расстоянии друг от друга, потому что на противне им снова надо «расстояться» и не слипнуться.

Спустя некоторое время помажем их Пёрышком или Кисточкой взбитым Яйцом с добавлением столовой ложки Молока и – ставим в духовку при температуре 175—200 градусов на 15—20 минут, пока не подрумянятся.

Выкладываем пирожки на чистую Доску, смазываем их растопленным Маслом, накрываем сначала чистой бумагой, а потом Полотенцем – им хочется «отдохнуть».

И вот Пирог готов, румян и свеж, на радость мне и вам!

Как я отношусь к моему прошлому

Надо признаться, память у меня плохая.

Однако недавно закралось у меня сомнение в этом постоянном моём убеждении.

И засомневалась я после того, как услышала по телевизору слова Л. Н. Толстого о том, что он до 5—6 лет совсем не помнит природы и объясняет это тем, что, по-видимому, что он тогда и сам был природа.

А у меня, наоборот, самое первое воспоминание связано с природой.

Я не могу сказать, сколько мне было лет – 2—3, но это точно самое первое. Было это в Харовске. Мы с ребятишками пошли в какой-то ближайший лесок, и я, увидев прехорошенький холмик, со словами «Какая хорошенькая горочка!» быстренько взобралась на неё. Это был муравейник! Ужасные маленькие насекомые немедленно облепили и искусали меня. Я, конечно, в рёв, вытряхиваю их из-под платьица. Наконец, успокоившись немножко, искусанная и обиженная, остановилась около плетня из двух или трёх серых жердин, оперлась о нижнюю из них и УВИДЕЛА.

За забором – картофельное поле, за ним – кусты малины, а ещё дальше – заходящее, такое румяное, умиротворённое, спокойное, ласковое и утешающее СОЛНЦЕ.

Эта картина до сих пор стоит перед глазами, я её вижу.

Потом, спустя много лет, я придумала теорию, что душа наша просыпается из небытия после какого-то сильного впечатления, эмоционального удара, и то, что тогда первым отпечаталось в нашем сознании, во многом определит нашу личность и дальнейшую жизнь.

И вот я стала вспоминать, и оказалось, что самые счастливые воспоминания у меня о природе. Оказалось, что вообще моя жизнь – это длинная череда пейзажей, которые я отлично помню, вижу их в своём воображении. Я не помню событий, разговоров, но помню именно растения, деревья, горы или поля, моря или озёра. И я помню, что часто я «разговаривала» то с целым миром где-нибудь на Чучур-Муране, то с морем в Пицунде, то с любимой аллейкой на даче. Глаза мои «любят» всё, что растёт. И помнят.

Уши – больше заняты «пониманием», но они сразу отправляют понятое в подсознание и не озабочены запоминанием. Глаза мои «читают» лица, я много могу сказать о человеке даже не поговорив с ним, я надолго запоминаю лица и узнаю их по прошествии многих лет. А на слух я воспринимаю ум или глупость, искренность или фальшь – да очень многое!

Скорее всего, это у всех так.

Я обрадовалась тому, что я, оказывается, очень много помню – картин природы, и они всегда со мной. Я и себя легко представляю деревом – сосной. Люблю вообразить историю жизни какого-нибудь дерева – с кем и чем встречались его корни, почему у него на стволе трещина, какие птицы на него садились, как оно зимой мёрзнет и терпеливо ждёт весну, и как весело ему весной тянуться к солнцу и небу.

И кажется мне, что мы с ним одно и то же, ну просто ничем не отличаемся!

Из небытия я выбралась прямо на эту кусачую горочку.

И мне досталось от муравьёв, и было страшно и обидно, и я плакала, а потом увидела сквозь мягкую дымку тёплое утешающее солнце.

Я была один на один с ним, все дети ушли дальше в лес, а я стояла возле забора и что-то чувствовала, наверно, нельзя сказать, что я что-то думала.

Подобную дымку и одиночество я чувствую всегда, оно не тяготит меня, наоборот, – включённость в какую-либо компанию лишает меня себя.

Странно, что в раннем детстве не помню Мамы.

Со мной всегда была сестрёнка Риточка, я ей была отдана под опеку.

Она была старше меня на четыре года, и ей хотелось играть со сверстницами, а я вечно тянулась за ней, обижаясь, что меня не принимают играть.

Плохо то, что я потом жаловалась как-то Маме, поэтому Риточка звала меня ябедой. Вообще я была плаксой. Бывало сижу где-нибудь и плачу. Мама спрашивает, Что ты плачешь, Томочка, а я отвечаю – Хочется!

Часто оказывалось, что я плачу, оказывается, оттого, что хотелось есть, а как поем, так и успокоюсь.

Хотя из еды я помню только чёрный хлеб и варёную «в мундирах» картошку с солью. Я любила болеть, – тогда Мама покупала белый батон!

Жили мы в первом этаже двухэтажного традиционного вологодского дома.

Помню только маленький двор, кудрявую травку, гуляющих цыплят с курицей. Кстати, вспомнилось, что меня научили есть какую-то травку, – такие трёхлопастные листочки, а, вспомнила, – кислицу!

(В интернете прочитала большую статью о ней.)

Зимой мы с Риточкой рисовали и раскрашивали кукол. Потом мы вырезали их и одевали их в тоже нарисованные и вырезанные платья.

Мама сочиняла мне куколку из обычной деревянной прищепки для белья, какая-то у неё была головка из тряпочек, ручки, ножки. И для неё неумелыми нашими руками шились какие-то одёжки.

Но однажды нашим соседским девочкам прислали фарфоровых кукол из Германии, долго нам их не показывали, а потом разрешили посмотреть, но не трогать – это были такие хорошо кормлёные белые румяные красивые куклы, вызвавшие только удивление. А потом прошёл слух, что этих кукол украли, а может быть, их продали или обменяли на продукты. Война ведь.

Мама куда-то уехала надолго, и мы оставались под присмотром соседки и скучали. Я открывала дверцу печки и кричала туда: Мама! – думая, что через дымовую трубу мой крик долетит до неё.

Милая Риточка,

милая, милая, милая Риточка.

Риточка на четыре года старше меня, а это значит, что когда Мама была занята или уходила, я оставалась под её опекой.

Благодаря её присутствию, я никогда не чувствовала себя одинокой и беззащитной, я всегда знала, что Риточка старшая, она всегда рядом, со мной ничего не случится, она

надёжна.

Вот это, наверное, самое главное ощущение, пришедшее из детства и сохранившееся до сих пор.

Размытые временем картинки из раннего детства – в Харовске ещё – мы летом играем в куклы, на втором этаже живут какие-то девочки, у которых совершенно необыкновенные фарфоровые куклы, и нас пригласили их посмотреть. А я ведь, как младшая, всегда чувствовала и понимала всё, как старшая – и вот – у нас не было обыкновенной детской зависти, Риточка сумела сохранить достоинство уже в том возрасте. И это не от воспитания, потому что то, что я помню, было без участия Мамы, она не знала и не присутствовала при этом, значит, Риточка САМА имела понятие о чести.

То, что я всегда была под сенью именно Риточкиного присмотра, избавило меня от окружающего влияния, часто ведь и дурного. Мне с детства не нужно было подружек, у меня была Риточка. И вот мы с ней рисовали на бумаге красивых девочек в трусиках и маечках, а потом вырезали их и одевали в тоже нарисованные и вырезанные платья.

И у нас была целая коллекция таких куколок. У них от частых переодеваний отрывались головки, и было жалко особенно красивых.

Потом, помню, мы переезжаем, это уже вернулся Папа, и едем мы на платформе в товарном вагоне. Лежим на перине в уголке вагона под одеялом, и нам тепло, и мы вдвоём, а над нами вместо крыши – доски, и в щели видны звёзды, а голоса Мамы и Папы где-то вдалеке, и поэтому это ощущение, что мы именно вдвоём куда-то мчимся в ночи,

а под нами уютно тарахтят колёса.

Я не помню ни одного случая, чтобы она меня обижала, а я, по-видимому, была плаксой, и «хлюздой», и ябедой. Вообще – слабачка! Риточка же никогда не жаловалась Маме на меня.

Потом, немножко помню, как мы жили в «сорокаквартирном» доме. Там летом устраивался дворовый пионерский лагерь, Риточка уже была пионеркой и где-то там по пионерским делам бегала, устраивались концерты, а я выступала с какой-то девочкой с басней по ролям «Мартышка и очки».

Я, наверное, была большой ябедой и не умела хранить тайны, поэтому Риточка мне ничего никогда не рассказывала, а мне было обидно, что она живёт своей жизнью, а я не в курсе.

Тогда у нас появился Серёженька, я помню, как мы с Папой пошли в роддом и Мама показала нам в окошко маленький свёрточек.

Так я оказалась между ответственной Риточкой и маленьким, долгожданным и горячо любимым Серёженькой и была в общем-то беспроблемным ребёнком, за исключением частых ангин. Я как-то и не помню себя и событий вокруг меня. Такое впечатление, что я вела растительный образ жизни, безмысле-созерцательный.

Риточка в Якутске на даче дружила с мальчишками, они играли в казаки-разбойники, строили какие-то шалаши в зарослях кустов, у них были тайны.

Потом Риточка превратилась в девушку и почему-то была не очень высокого роста, так что в школе её с подружкой Лидой звали «молекулами».

Мы учились в одной школе – и тут у меня тоже была протоптана дорожка – учителя знали Риточку и её авторитет распространялся и на меня.

А я (всё-таки противная девчонка) иногда подкрадывалась к Риточкиному классу и в приоткрытую дверь подглядывала, как там у них идёт урок, что там делает Риточка, как её Арсенка Бутаев дёргает за косу.

Когда мы были маленькими, Мама шила нам одинаковые платьица, а потом я всегда донашивала Риточкины платья.

Риточка в юности была очаровательна – длинноногая, стройная, с весёлыми, озорными, но чуть-чуть с грустинкой глазами – именно такими, которые и нравятся мужчинам.

Что-то было в ней французистое, интригующее, игристое, притягивающее.

Но ничто никуда не уходит, она и сейчас такая!

И в то же время огромная душевность, теплота, доброта, понимание, терпение и всё та же надёжность и ответственность.

Что бы ни случилось, знаешь точно, что Риточка сожмёт зубы, соберётся, и исправит ситуацию. Если Риточка рядом, то всё будет хорошо!

И всё это без надрыва, без упрёков – просто берёт на себя и делает.

Я часто впадала в уныние, в неуверенность, а она говорила мне: – Никто не должен видеть, что тебе плохо, держи хвост пистолетом!

Таких людей ведь мало, и их сразу замечают и любят.

Так случилось, что разлетелись мы в противоположные стороны и виделись нечасто и понемногу на каникулах и в отпусках.

Помню, как я приехала к ней после деревеньки, а она лежит беременная и одна.

Как она хотела ребёнка, как терпелива и осторожна была, как я вроде бы и хотела помочь ей, но вместо этого донимала её своими проблемами.

И тогда, когда я могла бы реально помочь ей, я вдруг помчалась за своей судьбой, решив вдруг, что надо мне наконец идти замуж за моего настырного жениха.

Ого-го, сколько Риточке пришлось пережить с ребёнком Владиком – и просто житейско-бытейских неурядиц, и внутренних личных переживаний. Но Риточка никогда не перекладывает свои проблемы на других, сама – сконцентрируется, сожмётся и справится.

Э-эх! Тут не моё перо нужно, тут Толстого мало!

Счастливы те, с кем Риточка!

Я очень сожалею, что мало помню и мало могу написать, – но самое главное я написала – как я люблю Риточку, как она заботлива и надёжна и вообще – какой это прелестный и нежный характер.

Я уверена точно, что много людей, любящих Риточку, и пусть они попросят её написать о себе, может быть, даже просто хотя бы добавить сюда, в этот текст, свои воспоминания, потому что у неё их гораздо больше, чем у меня.

И ещё – надо всем, любящим Риточку, объединиться в клуб – «Клуб любящих Риточку».

Раз в год надо собираться на конференции и выступать с докладами о воздействии солнечных золотых Риточкиных лучей на жизненные невзгоды. Ура!