Текст книги "НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)"

Моему ангелу

Тогда была ночь. Я гладил ее руку, а крылья мои, уже полвека как, пылились в самом дальнем темном углу кладовки.

У меня не возникало, да и не могло возникнуть мысли вернуть их себе и взлететь еще раз. Зачем, если единственная возможная цель и смысл полета – уже здесь, рядом, стоит протянуть руку и прикоснуться к ее нежной коже.

Даже в тот день, когда она вдруг решила покинуть меня. Не потому, что разлюбила, просто думала, что мне не может нравиться ее стареющее тело. Глупая, ангелы любят не тело, а душу.

Даже в день, когда она ушла в первый раз. Ненадолго – долго быть без меня она так и не научилась, так же как и я без ее улыбки. Я знал, что она вернется, но чтобы так нескоро… Три долгих дня без нее – это и есть ад, а не то, что рассказывают земляне, считающие себя просвященными в этих вопросах.

В сорок первый час после, она тихо вошла в комнату и остановилась на пороге, виновато опустив ресницы. Мне даже не нужно было поворачивать голову – мой внутренний свет и смысл вернулись на пару секунд раньше, чем ее лаковая туфелька ступила на крыльцо подъезда.

Я не знаю, как могло такое случиться, что она меня смогла увидеть. Люди не могут видеть ангелов, так же как ангелы не могут видеть бога – закон мироздания и недостатки органов видения. Ей было пять. Она сильно заболела, плохо спала, я не отходил от ее кроватки ни на минуту и по мере возможности раскрашивал ее сны.

Часы в комнате ее родителей пробили полночь, нарушили ее забытье, она открыла глазки и прошептала:

– Ты такой красивый… – Погладила мою руку и спросила: – Я умру?

– Такие ангелочки не умирают, – ответил я и отвернулся, чтобы скрыть слезу.

И тогда она умиротворенно вздохнула, умостила свою кудрявую головку в мою ладонь и заснула. И больше не проснулась до утра – нет более сильного снотворного, чем слезы ангела. Помню, как гладил ее волосы и удивлялся их шелковой нежности. С той минуты она уже не засыпала, не уткнувшись носиком в линии на моей руке.

Она росла очень быстро. Слишком быстро. Некоторое время я даже был уверен, что еще чуть-чуть, и она больше не сможет видеть меня.

И перестанет любить. Но я страдал напрасно – в ее жизни не было других мужчин, хотя стоило ей захотеть, я бы покинул, освободил ее.

Но она не хотела. До самой последней минуты. До той ночи, когда ее желания в один миг перестали иметь значение.

Она не говорила мне, что больна. Но я знал об этом и тоже ей не говорил. Я знал даже о том, сколько ей осталось. Не представлял только где взять сил пережить ее уход.

То была первая ночь весны. Ветер сорвал с петель форточку и бросил к моим ногам охапку мокрого снега. Я с полчаса пытался починить ее. Не вышло – пришлось закрыть отверстие одеялом. Она очень мерзла той ночью. Я грел ее своим телом до самого рассвета. И рассказывал ей сказку об Оле-Лукойе. Она попросила меня, пока еще могла говорить. Ей нравилась мысль покинуть мир в финале этой сказки, в том самом месте, где Андерсен упоминает о вечном спутнике Лукойе, рассказывающем только одну сказку, ту, которая всегда последняя. Она даже улыбнулась, когда просила об этом. Только боялась недослушать до конца. Но у нее все получилось – она всегда была умницей. Я успел рассказать ей не одну сказку. Не две, и даже не три. Недосказал лишь пятую из них. Просто подумал вдруг: «А что если…»

Она спала, тяжело вздохнула, когда я осторожно высвободил свою ладонь и подложил под ее головку небольшую подушку.

Сложно было найти их под завалами старого хлама. В кладовой не зажигался свет. Лампочка перегорела еще несколько месяцев назад, а я просто забыл купить новую. Не до того было. Кое-как примостил мобильный телефон с включенной вспышкой на высокий ящик от напольного вентилятора, набитый старыми газетами. Худо-бедно он исполнил роль фонарика.

Мои крылья лежали аккурат между старым комодом и стеной. В другой момент я бы вряд ли нашел их, но не тогда – в минуту, когда на них только и была надежда.

Потом я пропел первую фразу колыбельной, ее любимой. Она почему-то всегда просыпалась, стоило мне начать петь эту песню. Проснулась и тогда. Говорить она не могла, только вопросительно смотрела полными боли васильковыми глазами.

– Я должен попробовать, – шепнул я. Ее губы разомкнулись, но вместо возражений я слышал только шелестящий свист. Она попыталась отрицательно помахать головкой, но у нее и это не получилось. В конце концов, она обессилила и смирилась.

Уже через минуту она стояла возле распахнутого окна. Но не улетала – медлила. Ее тело стало прозрачным и светящимся, молодым и невесомым – как мое когда-то. Мои крылья очень шли ей. Почему я их не отдал ей раньше, да хотя бы в начале болезни? Столько боли испытано зря.

– Зачем ты это сделал? – спросила она. Ее губы дрожали. – Ты же погибнешь. Без крыльев ты стал человеком.

Я вытер слезы на ее щеках и коснулся ее золотых волос:

– Ангелы не люди, глупенькая, они не умирают. Разве ты еще не поняла? Разве я хоть немного постарел за эти годы? Нет, видишь, тело мое сильно, волосы все того же золотистого цвета, у тебя сейчас тоже такие, нечего расстраиваться попусту, еще немного и мы снова будем вместе. Лети же!..

Она мне не поверила. И осталась рядом. До самого моего последнего вздоха. И еще вечность после…

Точка видения

Эти двое встретились случайно. Один был невысокий, с совершенно гениальной золотисто-рыжей растительностью на лице. Второй – напротив, белесый и лохматый как финские музыканты.

Рыжий флегматично взирал на лохматого, а тот менторским вкрадчивым тоном пытался его образумить:

– Повторяю, уважаемый, я психиатр. Я могу вам помочь. Только для этого вам придется пойти со мной.

– Скажите еще, что вы хотите мне добра, – усмехнувшись, парировал рыжий.

– Да, я хочу вам добра. Или вы считаете, что лаять посреди Центрального парка это нормально?

– Я – собака и лаять мне никто не запретит.

Белесый вздохнул. Сколько он видел на своем веку Наполеонов, Апостолов, Спасителей, и прочих уверенных в своей правоте личностей с неизменным в таких случаях диагнозом «шизофрения» – не перечесть. И все как один уверены, что являются тем, кем себя представляют.

– Вы человек, – профессорским тоном, снисходительным и требовательным одновременно продолжил он. – Вы выглядите как человек, говорите человеческим языком, стоите на двух лапах, то есть, простите, ногах… И все это говорит о том, что вы человек.

– И, тем не менее, я собака. Поймете, доктор, странная вышла ситуация. Я был человеком. Уважаемым. Работал. Воспитывал детей. А потом раз – проснулся на скамейке вот в этом самом парке. Собакой. Кем был не помню, что со мной случилось не знаю. Счасливый был… Возле супермаркета поселился, меня грузчики свежими костями подкармливали. Паштетом лакомили. Зимой мне дворники будку сколотили и старыми одеялами умастили, чтобы не мерз. А я их охранял. Бывало, напьются до потери ориентации, себя не помнят… от ворья их всякого защищал, обалдуев. Мирно жили. Я почти забыл, как это – быть человеком. И не шибко-то хотелось. На воле лучше. Только знай себе пропитание добывай, а так спи сколько хочешь, гуляй где вздумается, суки, опять же, все такие гладенькие, на все согласные…

Не то, что у людей – попробуй на другую посмотреть, сразу от жены по лбу схлопочешь…

– Да, – смеется белесый, – это точно! Моя вон, давеча, пришла ко мне на работу, завтрак принесла. А у меня практикантка с психфака молоденькая. Ноги от ушей. Жена как подняла крик: вот, значит, чем ты на ночных дежурствах занимаешься, седина в бороду, а ты бес проклятый…. И все в таком духе. Потом-то помирились. Но она с тех пор держит ухо востро: рубашки нюхает, осматривает на предмет наличия пятен от помады, карманы проверяет, чтобы нигде ничего…

– Вот и я о том же, – флегматично кивнул рыжий. – В общем, не жизнь была – сплошной кайф! До сих пор иногда плачу, когда никто не видит. А потом одной февральской ночью оказался я по лесу. За одной красапедой терьершей увязался. Свет. Яркий, будто солнце вдруг решило в полночь на небо вернуться. Испугался не на шутку. Бежал не разбирая дороги. Но они все равно меня достали. Инопланетяне, ироды. Что они со мной делали, не знаю. Помню только лица их марсианские – синие как у чуваков из «Аватара». Вернули меня на планету аж в мае и вот в таком вот виде. Что они там со мной четыре месяца делали, не знаю. Опыты, наверное, проводили. Смутно помню, что болтали между собой – журчали как ручьи. Подозреваю, что они увидели, что я не всегда был собакой и решили мне помочь. Но я ведь не нуждался в их помощи! Вот и выгляжу теперь как человек. Но на самом деле я все еще собака! Я ем сырое мясо, грызу кости – кость уминаю за пол минуты – рекорд среди моей стаи! До сих пор им горжусь… Так что мне, доктор ваша помощь не требуется!

Рыжий устало вздохнул. Последнее время ему не приходилось произносить столько слов сразу. Человеческая речь очень утомительная штука.

В парке было почти безлюдно, пока недалеко от случайных знакомцев остановился прохожий. Он несколько минут наблюдал диалог белесого и рыжего. Недовольно хмурил брови, поправлял очки, но ближе не подходил. Сторонился.

Доктор же, выслушав тираду собеседника, почесал затылок. Подумал: «Да, случай запущенный! Стойкий бред, закрепленные поведенческие реакции, приступы паранойи, галлюцинации… Шизофрения, одним словом, кто бы сомневался!». Однако вслух он сказал:

– Хорошо, уважаемый, давайте договоримся… Вы ведь хотите вернуться в свое нормальное состояние?

– Да, – с нескрываемой надеждой ответил рыжий.

– Ну, вот и отличненько, – кивнул белесый. – Пойдемте со мной в клинику. Возможно, мы сможем вам помочь.

– И вы сможете меня снова сделать псом?

– Не исключено, – пространно подтвердил доктор.

– Только обещайте мне каждый вечер приносить свежие косточки!

– Обещаю, – устало выдохнул белесый.

Собеседники неторопливо тронулись в путь.

Случайный прохожий постоял еще минуту, неодобрительно качая лысоватой головой вслед чинно удаляющимся псам. Собаки были породистые, но не слишком опрятные, видать долго уже на улице обитают, – чистокровный золотистый ретривер, обладатель шикарной рыжей шерсти, и дворняга благородного происхождения – скорее всего помесь сенбернара с кем-то очень белым от природы. Их хвосты покачивались в такт неторопливой рыси, а тихий лай уж очень напоминал человеческий говор.

– Вот же развелось бездомных собак, – зло проворчал прохожий. – Правительству наплевать, а их отстреливать надо, а то бегают тут, понимаешь ли, мирных граждан пугают…

Помните, как мы подарили ей свободу?

Она была из желтого металла. Ложка, которую мы утащили из кафе. Нет, это не был приступ клептомании, мы не гнались за адреналиновым опьянением. Нам просто стало ее жалко. Когда целыми днями тучные дамы едят тобой десерты, а бюрократоподобные мужики размешивают кофе твоей гладкой чисто вымытой поверхностью, наверняка, это не слишком приятно. А если после всех истязаний, ругающаяся матом посудомойка чистит тебя железной теркой для кастрюль, потому что на тебе уже успело засохнуть очередное пирожное – то и вовсе каторга.

Неизвестно как ей жилось в том кафе. Оно не то чтобы плохое. Нет, обычное, даже лучше некоторых других, потому что в центре, потому что не бар какой-нибудь, а самое настоящее кафе-кондитерская. Пирожные, чаи разных сортов, пирожки и булочки. Но я увидела эту ложку, и многое поняла о ее существовании. Не знаю почему, я не особо склонна к фантазированию на отвлеченные темы. Прямо скажем, это совсем уж какой-то необычный случай.

Дело не во мне, а в ней – ложке из желтого металла. Я узнала, что она не любит сладкое. Невозможно представить, как она выносила бесконечные приторные десерты, которыми кормили своих возлюбленных чинные посетители. Еще – она не любит детский плач, зимой, когда малышам не разрешают есть мороженое. Но ей очень нравиться нежиться в объятиях нежных зеленых листьев в хрустальных бокалах, когда ею размешивают сахар в мятном чае.

Иногда ложка развлекается размышлениями о том, что за звуки издают посетители кафетерия и небольшое приспособление больше похожее не на человека, а на машину для приготовления булочек, которое издает звуки то близкие к человеческой речи, то вообще нечто громкое и нечленораздельное. Но не больно-то нужно Ложке разделять эти самые члены. Ложки не понимают смысл человеческих слов, зато они хорошо улавливают настроение. Но у людей, которые едят сладкое, обычно очень плохое настроение. Они пытаются его исправить, отправляя во влажные рты кучки густого, очень сладкого крема.

При этом мужчины остаются равнодушны к своему желанию съесть чего-нибудь калорийного, да и пирожные покупают редко, но женщины… Ложка никак не могла понять, для чего есть сладкое и тут же ругать себя за это и нервничать по поводу собственной фигуры.

Это очень неприятно, когда тебя держит в руках нервная женщина. Потому что ее руки потные и липкие, к тому же очень горячие. А Ложка терпеть этого не может.

В тот день я поняла, что хоть Ложке и скучно живется в кафе, она все-таки немного рада такой жизни. Просто она помнит те времена, когда валялась в темной пыльной коробке в огромном шумном помещении. В нем обитали странные машины с роговидными полозьями, которыми они цепляли соседние ящики один за другим и отвозили куда-то.

Ложка помнила, как ей было страшно, что когда-нибудь они схватят и ту коробку, в которой она лежала вместе с сотней подруг. Позже, конечно, оказалось, что бояться было нечего, однако, воспоминания были не из приятных.

И еще я поняла, что Ложка из желтого металла очень любопытна. Иногда она специально падает под стол, чтобы посмотреть что там, внизу. Иногда, еще и в женские сумки умудряется попасть. Женщины часто ставят сумки у ног, чтобы никто чужой не взял. Так вот, Ложка всегда удивляется, что в разных женских сумках, лежат практически одинаковые вещи. Она не знает, для чего они предназначены, но это и не важно. Для нее важно узнавать новое или подтверждать старое.

И, конечно же, ровно через пять минут как я брякнула судьбоносную для ложки фразу, я поняла, что ей безумно интересно посмотреть, что находиться там, за большими стеклянными дверями.

Помню, я просто бросила вскользь:

– Это так несправедливо, находиться всю жизнь на одном и том же месте и переживать одно и тоже: тебя пачкают, потом моют, затем снова пачкают. Одно и то же место, одни и те же руки… Давайте, отнесем ее в какое-нибудь другое место. Пусть хоть мир посмотрит!

Сказала и засмеялась. Сказала и поняла, что не шучу. Ну и еще многое поняла, о чем уже упоминала. Но вы остались серьезны – вы вообще редко улыбаетесь. Просто взяли чистую салфетку, оттерли ей ложку от остатков съеденного вами десерта и оглянувшись – не смотрят ли – кинули ее в карман куртки.

Мне было смешно. Большей частью потому, что я не ожидала от серьезного и солидного человека, более того – моего начальника, такой реакции на мою хулиганскую провокацию.

Моя невольно брошенная шутливая фраза и все – судьба ложки оказалась предрешена.

Мы ее украли. Вынесли тайком. Нас могли поймать, но никто ничего не заметил. Потом долго смеялись, потому что непонятно что с этой несчастной ложкой делать. На улице зима, к тому же темно, стоило ли выносить ее из теплого кафе? Теперь она будет мерзнуть и проклинать нас, – думала я позже, садясь в поезд метро.

Мы не нашли ничего лучше, чем поставить ее в сугроб. А я всю следующую неделю вспоминала об этом и жалела, что мы не отнесли ложку подальше от кафе. Сами же сорвали весь первоначальный замысел. Ужас!

Но думаю, что она все-таки осталась довольна. Во-первых, потому, что она железная и ей не бывает холодно, только приятно или неприятно. И, конечно же, потому, что Ложка впервые увидела, почувствовала и узнала Снег.

Кстати, я видела Ложку неделю назад. Именно ее, но не там, где мы ее оставили, а намного дальше – у памятника в парке Пушкина. Вы знаете, там всегда тусуются студенты-медики, потому что рядом Медуниверситет! Она лежала у подножия, прямо в луже. Но была чистой и какой-то… светлой, что ли. Я забрала ее с собой. Отогрела немного, высушила. Ну и поболтала с ней, как водиться, о своем, о женском. А на следующий день оставила ее на лавке в Мариинском парке. Пусть насладиться воскресным концертом!

Так что если вы найдете ее, передавайте от меня привет!

О городах и проклятиях

Уж не знаю каким ветром нас с Танюхой занесло ранним весенним утром на Замковую гору. Но факт остается фактом – сидим на молодой траве, чуть ли не в самой высокой точке Киев-града и трепимся обо всем и ни о чем сразу – как будто нам мало прекрасного пустого трепа дома.

Внизу одна из самых старых городских улиц, на горизонте – вечно закрытый, но от этого не менее внушительный, Андреевский собор и мы, обдуваемые несколькими ветрами сразу, зрим сверху вниз на окружающее нас великолепие и почти все время смеемся.

Хотя, надо отметить, что Замковая гора – не место для веселья…

Ладно, объясню почему. Все-таки много хороших веселых людей рождены не в славном граде Киеве, а в иных, большей частью, незнакомых мне городах.

Громкое название да крылья фантазии уже унесли вас, наверное, в ту славную эпоху, когда замки были домами, а не музеями, где существовали феодалы, крестьяне, злобные инквизиторы, романтические ведьмы, принцы и балы. Ничего подобного! Замковая гора не имеет ничего общего с тем, что вы, должно быть, уже успели себе представить!

Во-первых, на ней нет замка.

Замковая гора – не что иное как холм, сплошь заросший деревьями и кустами. Пробираясь сквозь густые заросли на его вершину, иногда натыкаешься на разграбленные, сваленные с постаментов дореволюционные могильные памятники. На полуразрушенные склепы, украшенные граффити заботливыми сатанистами, кои на всем, что плохо стоит, стараются сохранить для потомков традиции современной наскальной живописи. На одиноких путников с диким непонимающим опохмельным взором… И тому подобные шедевры современной урбанистической культуры. Еще, на самой вершине Замковой горы, можно встретить художников, самозабвенно пачкающих холсты, с приличествующей торжественности момента серьезностью. Вот такая романтическая обстановка!..

И что мы с Нюхой забыли на этой горе – непонятно. Хотя, к чести несчастного холма можно добавить, что ежели умеючи, то с такой высоты получаются великолепные фотографии. Собственно за этим мы сюда и приехали. И уже даже справились, а теперь просто отдыхаем от непосильных фотографических трудов.

Неожиданно моя тезка, подружка и практически сестренка в одном лице говорит:

– Ты знаешь, на юге Германии есть небольшой городок. Название не скажу – не помню. Да и не в названии дело. Жители этого городка нарушили великое правило и теперь прокляты на веки вечные.

– Какое правило? – интересуюсь, трепеща и предвкушая сногсшибательную историю, ибо других в Нюшином организме не водится.

– Не правило, а ПРАВИЛО, – серьезно уточняет она. – Понимаешь, еще четыреста лет назад городок этот ничем не отличался от других сотен подобных поселений Германии – тихий, чинный и самодовольный. За одним исключением – умирали горожане редко и не от болезней или старости, а оттого, что некоторые люди просто устают быть. А так – люди как люди, правда, чуть радостнее, чуть беззаботнее, немного более легкие и счастливые.

Однако не бывает добра без худа. Из поколения в поколение, из уст в уста, письменно и устно передавалось старожилами одно единственное правило: ни в коем случае не поднимать городские ворота перед одиноким всадником в черном плаще, который явится на рубеже столетий и принесет с собой грозу.

Несколько веков Великому Правилу следовали неукоснительно, но стоит ли уточнять, что со временем горожане стали воспринимать его сначала как неясную сплетню, потом – как обычное суеверие, а еще позже – как почти забытую легенду…

Он прибыл вместе с грозовой тучей – величественный как Цезарь и одинокий как Люцифер. В развевающемся на ветру плаще и волосами оттенка воронова крыла. На гнедой кобыле с разноцветными глазами: один ее глаз был темен как ночь, другой – желт как солнце. Когда Черный всадник взялся за кольцо городских ворот, грянул гром, и молния на долю секунды явила миру торжествующий и грозный его лик. Остается только сожалеть, что никто из горожан этого не видел.

Стражник был молод. Уроженец соседнего поселения, он слыхом не слыхивал о Правиле и конечно впустил путника. А вместе с ним и древнее почти забытое проклятие.

С тех пор горожане перестали видеть сны. Совсем. Их не посещают даже кошмары. Поверь, это самое страшное, что может случиться с городом, потому что сны – плохие ли, хорошие ли – это та часть реальности, где человек продолжает существовать даже тогда, когда умирает. Именно сон – первооснова нематериальной жизни: сновидец день за днем создает свой собственный рай или свой собственный ад, а, почивши с миром, отправляется прямиком туда.

С появлением Черного всадника, горожане утратили надежду на вечную жизнь. Стали умирать от всяческих хворей, а большинство их потомков и по сей день не доживают до глубокой старости. Утеряв возможность оказаться в раю, они стараются вкусить в этом мире как можно больше радостей и не всегда праведных наслаждений. Но хуже всего то, что Всадник до сих пор спит где-то на окраине городка в чьем-то фамильном склепе, созерцая украденные у горожан волшебные сновидения…

– Говорят, где-то в карпатских горах прячется Невидимый Город, – на лету подхватываю я Нюшкино настроение.

– Тоже проклятый? – смеется она.

– Нет, – улыбаюсь, – просто зачарованный. Было время, когда город этот был видим каждому, у кого есть глаза. Не было ни одного человека в мире, который бы не слышал о нем или в тайне не желал бы его найти.

Сотни босых изможденных дорожными трудностями паломников изо дня в день протаптывали горную тропу к чудесному городу, дабы постучатся в его врата. Если они успевали сделать это до заката – ворота открывались, и жители поселка у подножия горы слышали волшебную мелодию, рожденную перезвоном хрустальных колокольчиков – неизменную спутницу этого события. Были люди, которые специально селились у подножия, дабы иметь возможность хотя бы раз в несколько дней усладить ей свой слух.

Человек, попавший в Город, мог ослепнуть от сияния серебряных крыш его домов, улиц, выложенных не булыжниками, а драгоценными камнями и лазурного неба.

Воздух в нем был целебным – умирающий старик снова оборачивался добрым молодцем, а калека избавлялся от немощи тотчас же, как за ними опускались золоченые ворота. Уставший неизменно обретал на изумрудных улицах Города бодрость, страждущий – покой, обездоленный – удачу, одинокий – надежду на счастье.

Для человека, проведшего в Городе хотя бы час, не оставалось ни одной не разгаданной загадки, ни одного тайного знания – вся мудрость мира становилась ему ведомой. Город не открывал ищущим только одной тайны – своего имени. По сей день никто не знает, как он называется.

Жители были на удивление гостеприимны – не было ни одного дома в Городе, в коем не гостил бы один из тех, для кого открывались ворота на закате.

Поговаривали даже, что Город – не что иное как Рай, но это конечно не правда. Рай создан для вечной жизни, а никому из прибывших на закате не разрешалось оставаться в городе дольше, чем до рассвета. Об этом Хранитель Города сообщал всем без исключения гостям прежде, чем открывались врата. О том, что может случиться, если Правило будет нарушено, вслух не говорилось, но любой, даже самый юный горожанин знал, что кара последует незамедлительно.

Однажды на закате в Город пришел прекрасный юноша. Ему не нужны были ни богатство, ибо он итак был обеспечен, ни здоровье – ибо он был молод и силен, ни счастье – ибо он с детства не знал печали. Он хотел обрести мудрость, свойственную всем четырем поколениям его правящих предков, каждый из которых побывал в Городе в свой срок и долгие годы после повелевал своим народом с заботливой справедливостью.

Ночью ему не спалось. Скорее всего потому, что юноша не успел притомиться в дороге – слуги несли его на паланкинах до самого подножия, и только склон он преодолевал собственными царственными ступнями.

Долго призывал он сновидения, но ни одно из них не пожелало посетить юношу этой ночью. Тогда он вышел из дома людей, любезно предоставивших ему кров до рассвета, и отправился искать их на улицах Города.

С каждым шагом по изумрудным мостовым юноше открывались все новые и новые невиданные знания. Настал момент, когда несметное их количество переполнило чашу способности юноши воспринимать их. И тогда он, в конец обессиленный, опустился на мостовую.

Велико было его желание уснуть прямо на улице, но он прекрасно помнил слова Хранителя Города и всеми оставшимися в его распоряжении силами отгонял сон.

Беда была в том, что юноша ушел слишком далеко от своего временного пристанища, а множество тайн, открытых ему этой ночью, свело на нет любую возможность отследить собственный извилистый путь по переулкам и проспектам. Проще говоря – он заблудился.

Открытие это придало юноши неслыханной бодрости. Несколько часов после он панике метался по улицам, стараясь разглядеть в свете белой ущербной луны знакомые очертания. Тщетно. В самое темное время ночи, уже перед самым рассветом, он оказался на округлом хрустальном мосту меж двумя холмами, разделенными неширокой горной рекой. Силы покинули юношу, он пал на колени и заснул, не преодолев даже его половины.

С первыми лучами восходящего солнца Хранитель открыл врата, дабы отпустить гостей. Ему было невдомек, что один из них спит сном младенца посреди Хрустального моста. Не успела опуститься золоченая решетка, как воздух потемнел от гнева зачарованного Города. Все без исключения колокола и колокольчики пришли в движение. Но это была не та волшебная мелодия, услаждающая из века в век слух горожан и жителей окрестных селений, а жуткая тревожная какофония, от которой хотелось убежать на самый край света. Поднялся такой сильный ветер, что все хрустальные колокола разом сорвались с золотых цепей. Их осколки с противным треском и дребезжанием пали на изумрудные мостовые Города.

Горожане проснулись одновременно. Они не могли понять причину настигшей их беды. Изо всех отрытых окон слышался детский плач и женские причитания. А ведь дети в Зачарованном Городе никогда раньше не плакали, и факт сей тревожил жителей боле, нежели темный искрящийся от ярости воздух или доселе неведомый им неуправляемый ледяной ветер.

Город через несколько часов успокоился, но пожелал стать невидимым для чуждых взоров. Его жители продолжают жить обычной жизнью; удивляются только каждый новый закат, что не для кого стало поднимать золоченые врата…

– А что стало с юношей? – спрашивает Нюша.

– Слуги нашли будущего короля крепко спящим на берегу горной реки. Открыв царственные очи аж три солнца спустя, юноша так никогда и не смог вспомнить каким ветром занесло его в карпатские горы.

Слугам же тайна сия была изначально не ведома. Но даже те, кто был посвящен в секрет наследника престола, благополучно утратили память о нем, даже родной отец нашего случайного виновника катаклизма.

– Да, – протяжно вздыхает моя подружка. – Так бывает. Но я слышала и о других городах: жадных до новых лиц и впечатлений.

На западе Чехии есть небольшой городок. Уютный, зеленый и очень светлый, потому как ночь обходит его своим вниманием и даже в полночь в нем светит солнце. На подобную диковинку изо дня в день съезжаются поглазеть сотни туристов. Но не каждый из них потом возвращается домой – лучшие из представителей человеческого рода навсегда остаются в этом городе.

Был у меня друг Ромка. Саксофонист. Лучший из лучших и не только в Киеве. Слухи о его мастерстве и таланте просочились даже на другой берег Азовского моря. Однако он не жаждал славы, напротив – изо всех сил чурался ее. На частые предложения охотников за легкими деньгами, отвечал одно и то же: мол, я итак вполне обеспечен и счастлив.

Каждый вечер он вместе с приятелями – трубачом и тромбонистом – играл в джаз-баре на Подоле (отсюда не видно – я тебе покажу, когда спустимся, если напомнишь). Поверь, когда выступала эта троица, в зале не то, что свободных столиков было не найти, там даже стоять негде было – столько народа жаждало прикоснуться к прекрасному.

Два года назад, приятели уговорили Ромку поехать покататься по Польше и Чехии, заодно денег на новые инструменты подбить. Он нехотя согласился – при всем своем таланте он был чрезвычайно ленив. Даже не ленив, просто…его ничто не интересовало в жизни, кроме музыки.

Так вот. Уже возвращаясь назад на Украину, они решили ради интереса заехать и в тот «солнечный» городок – хорошо, хоть раз в день до него из более крупного административного центра ходит зеленая электричка.

Городок оказался само совершенство и приятели, вопреки негласному правилу больше одного дня не задерживаться ни в одном из местечек, решили остановиться в нем на несколько дней. От добра добра не ищут – договорились они. Тем более на единственной площади «солнечного» городка, которую они избрали для своих выступлений, даже ночью слонялась масса туристов – благо было светло как днем.

Следующим вечером Ромка пропал.

Ночевала наша троица в единственной в городке гостинице и, поскольку денег было в обрез – в одной комнате. Спать легли очень поздно…или если быть точной – очень рано, ибо всю ночь развлекали толпу на площади. Сашка – трубач – проснулся первым и обнаружил пропажу, но панику поднимать не стал: мало ли, вышел человек за сигаретами… или кофе выпить, а может и просто погулять. Но уже за три часа до полуночи стало ясно – что-то пошло не так.

Приятели сбились с ног, разыскивая Ромку вплоть до следующего утра. Это было тем более странно, что городок-то небольшой: площадь да пара десятков улиц. В конце концов, Игорь – тромбонист – нашел приятеля в небольшом кафе на окраине.

Ромка, как ни в чем не бывало, читал газету да потягивал капуччино с, самым что ни на есть, невозмутимым видом. На вопрос «Где тебя носило, брат?», высказанный, скорее всего, в более грубой форме, Рома непонимающе хлопал глазами и старался объяснить на чистом чешском языке, между прочим, что не разумеет, о чем гость из дружественной страны Украины толкует.

Игорь потерял бы сознание от сюрреалистичности ситуации, если бы не подоспел Саша. Вместе они кое-как нашли переводчика с чешского на более-менее сносный английский. Игорь же английский знает почти так же как русский. Весь следующий час Рома с пеной у рта доказывал, что родился и вырос в этом городке, а Сашу и Игоря видит первый раз в жизни. Можно было бы подумать, что он сошел с ума, или что это розыгрыш, если бы к Роме не подбежал прелестный курчавый малыш, как две капли воды на него похожий: