Текст книги "НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)"

У-мира-творение

Вот она эта дверь. Перед самым моим носом. Выцветшая, с коррозийным налетом и облупленной краской, которая изначально была, скорее всего, цвета болотной тины. Я искала ее не то чтобы слишком долго, просто потребность ее найти была очень сильной.

Первый раз я увидела Дверь во сне. Еще несколько лет назад. Все было тогда настолько плохо, что смерть казалась почти адекватным решением. Но я устояла. Из трусости, а не из жизнелюбия.

Сон, приснившийся мне, был ярок настолько, что почти напоминал реальность. Я даже думала поначалу, что действительно проснулась, вышла на кухню выпить воды, увидела листок бумаги… На нем было написано: «открой дверь и войди» и все… Никаких объяснений. Ничего. Алиса в стране Чудес, ни дать ни взять: «выпей меня», «съешь меня»…

Вернувшись во сне с кухни в свою противную влажную горячую постель, я натянула одеяло до ушей и задремала. И увидела Дверь. Взялась за ручку. Она была такая горячая, что я сразу же отдернула руку. На ладони явственно проявился округлый ожег. Боли не было, только обжигающее тепло. Приятное и какое-то правильное что ли. Так, словно я всю жизнь ждала именно его.

Набравшись решимости, я еще раз очень быстро схватилась за ручку, провернула ее и плечом толкнула Дверь. Запахло жженой кожей, но и только.

За Дверью оказалась Пустота. Не черная, пустая и холодная, а теплая, светлая и туманная. Из густой облачной дымки проступил чей-то силуэт. Я быстро поняла, что не чей-то, а мой личный… То есть из тумана вышла Я. И стала напротив Себя. Звучит как бред? Возможно. Но тогда ее (мое) появление показалось закономерным и ожидаемым.

Она молчала – я шумно вдыхала-выдыхала и тоже не произносила ни слова. Она улыбалась – я смотрела на ее безмятежную улыбку и ни о чем не думала. Думать – последнее, что мне было необходимо в том сне.

Я не знаю, сколько прошло времени с момента начала нашей игры в молчанку. Не думаю, что понятие «время» существовало там, где я оказалась в том сне. Я изучала ее жадно, она меня – отстраненно. Я – от безысходности, она – из любопытства. В какой-то момент Вечности в ее глазах мелькнуло сочувствие.

– Какой ты меня видишь? – спросила она.

– Счастливой, равнодушной, умиротворенной и сильной, – ответила я, так, словно бы выучила этот урок на отлично, но на самом деле выразить словами то, что я действительно видела, было невозможно. Человеческих слов мало, больше чем мало для описания подобных вещей.

– Это так, – кивнула она. – А какой ты видишь себя?

– Хм… Несчастной и одинокой, нервной и сломленной.

– По твоим словам выходит, что я – полная противоположность тебе?

– Это так, – кивнула я, не понимая к чему она ведет.

– И, тем не менее, мы – одно и то же… Хорошо, – улыбнулась она. – Давай по порядку. Почему ты чувствуешь себя «несчастной» и «одинокой»?

– Меня бросил любимый мужчина.

– Чем он был для тебя?

– Он был веселый, умный, внимательный, кра….

– Стоп-стоп, – перебила она мою тираду на полуслове. – Я не спрашивала тебя КАКИМ он был, я спросила тебя ЧЕМ он был для ТЕБЯ?

– Хм… Он был хорошим любовником… Интересным собеседником…

– И все? – уточнила она.

– Нет не все, – разозлилась я. – Я любила его, понимаешь? Он был моим ЛЮБИМЫМ!

– То есть, если я правильно тебя поняла, он БЫЛ твоим любимым?

– Да, только не был, я его и сейчас люблю.

– Но если ты его «и сейчас» любишь, – передразнила она меня, – то, что изменилось?

– Его нет рядом. Он ушел. Он больше меня не любит.

– Он больше тебя не любит, и поэтому ты чувствуешь себя несчастной, – резюмировала она. – А если бы он не ушел, ты бы чувствовала себя счастливой?

– Примерно так.

– А если бы он не ушел, но обижал тебя, перестал бы быть внимательным, ты бы все равно чувствовала себя счастливой?

– Думаю, нет.

– Так значит, ты бы чувствовала себя счастливой, только при условии, что и он любил бы тебя…

– Да, – кивнула я и задумалась.

– То есть ты его любила потому, что он любил тебя?

– Нет, – удивилась я.

– А почему тогда ты его любила?

– За какие-то его качества, наверное, за его ум, за его жизнерадостность, за его силу, за его честность…

– Эти качества и сейчас в нем?

– Наверняка.

– Но если ты его любила и он не изменился, значит, изменились только его чувства к тебе? И ты чувствуешь себя несчастной потому, что изменились чужие чувства, а не твои…

– Получается так, – рассмеялась я, ощутив огромное облегчение. Так, словно камень на сердце… нет, не упал куда-то в пятки, а растворился безвозвратно…

– Думаю, ты уже поняла, что любовь в тебе – всего лишь чувство. Но и больше, чем чувство, она – солнце в тебе, твоя творческая энергия и сила, а не последний гвоздь в гроб…

– Точно. У меня кроме всего прочего есть и много других чувств… Не только любовь…

– Теперь ответь, любимый мужчина – это все, что есть, что было в твоей жизни? – спросила она тем временем.

– Нет, – удивилась я. – У меня еще есть работа… и подруги… и друг… и… Работа у меня интересная, творческая. С другом мы вместе катаемся на лыжах зимой и на роликовых коньках – летом… Мой любимый не понимал удовольствия лететь навстречу ветру… Больше любил ходить в театр, чем в парк. А друг понимает… С подругами мы вместе ходим по магазинам…

– Именно так, – улыбнулась она. – Любимый мужчина только небольшая часть твоей жизни. Часть не есть целое. Можно входить в со-частие и с другими людьми. В со-частие в чувстве лететь навстречу ветру, в чувстве удовольствия от покупок, в чувстве решения творческой или интеллектуальной задачи. Один-око-й и не-со-часть-ной ты себя уже не чувствуешь, не так ли?

– Да, спасибо, – улыбнулась я. – Полегчало.

– Что у нас дальше по списку? А… «нервной» и «сломленной»! Итак, что значит «нервной»?

– Нервной? Не знаю. Я много нервничаю.

– Какова причина твоей нервности?

– Мой начальник – самодур, – рассмеялась я. – Он постоянно кричит на меня, критикует… У него семь пятниц на неделе. Утром он может дать мне задание, вечером ругать за то, что я его выполнила. Или выполнила с теми условиями, которые он высказал ранее. Или якобы неправильно его поняла… Много разного, в общем.

Мне было легко в том сне, потому что я многое поняла, но еще не выразила словами. И я уже почти знала, чем закончиться тема моей «нервности»…

– Твой начальник «самодур», а ты по этому поводу «нервная»? – улыбнулась она.

– Получается что так.

– И ты нервничаешь потому, что нервничает твой начальник?

– Не совсем. Мне неприятно его поведение. Оно портит мне настроение. Он раздражает меня.

– Так он портит тебе настроение и раздражает или ты раздражаешься и расстраиваешься?

– Я раздражаюсь и расстраиваюсь, – улыбнулась я.

– Таким образом, мы имеем твои чувства, которые являются реакцией на чувства другого человека!

– Да. В такой ситуации только мои чувства и имеют значение.

– Значит, тебе нужно перестать расстраиваться и раздражаться.

– Логично. А как это сделать?

– Просто пойми, что твои чувства – это только твои чувства. А его чувства – это только его чувства. Каждый имеет право на свои чувства. Понять чувства другого человека – несложная наука. Понять – подумать – сделать выводы. Как ты думаешь, почему твой начальник такой нервный?

– Думаю, он просто несчастный.

– А почему он несчастный?

– Говорят, что он никак не выберет между женой и любовницей. В обеих семьях у него дети, в обеих семьях – постоянные скандалы. Он мечется между ними как загнанный зверь… Его женщины к тому же и между собой ругаются… А еще у него больной желудок… Ты знаешь, мне его почти жалко.

– Вот. Твои чувства к начальнику УЖЕ изменились, не так ли? А ведь мы только начали его анализировать…

– Все, можно не продолжать, я поняла. И по поводу «сломленной» тоже. Я не сломлена, меня никто кроме меня не ломал, я полна сил.

Ты мне вернула веру в то, что они у меня есть, что моя любовь, пусть и безответная – и есть их единственный источник…

– Вот и славно, – рассмеялась она. И тут же неожиданно, без предупреждения исчезла, растворилась в тумане.

Я стояла одна и думала: «что это было?». И не поняла, а скорее почувствовала, что она – не просто я. Она – моя единственная подлинная сущность. Без амбиций, а значит и без разочарований. Без эгоизма, а значит и без постоянной борьбы с внешним миром. Без иллюзий и значит без негативных чувств.

Когда я проснулась, возле моей кровати лежала еще одна записка: «я тебя жду». Именно в тот момент внутри меня родилось решение найти эту дверь, потому что за ней меня ждало воссоединение с ней, с самой собой – такой мудрой и счастливой. Именно Дверь – и есть та преграда, разрушив (или открыв) которую я стану собой – настоящей.

Я искала ее везде и всегда все эти годы. Все это время со мной случались и не счастливые романы, и перемена работы, и творческие кризисы, но чувства, которые я испытывала в самые тяжелые моменты жизни, больше не трогали меня столь сильно. Просто я знала, что ждет меня, когда я открою Дверь.

Я научилась жалеть других людей, потому что жалость, со-чувствие – первый шаг к пониманию Другого. Я научилась любить, не требуя взаимности, потому что любовь – сама по себе сокровище, дающее огромную силу и вдохновение, если не сопровождается негативными и эгоистическими эмоциями, конечно. Я научилась хотя бы иногда быть ровно-душной, ибо равнодушие – это не пофигизм и не эгоизм, это покой и уверенность в своих силах. Ровная душа, ровные чувства, ровное ощущение себя. Оставалось только найти Дверь и открыть ее, ведь за ней меня ждет мое истинное, единственное Я.

Я стала искать ее безудержно, с маниакальным рвением. Мне не терпелось воссоединиться с собой, воплотиться в себе.

И несколько минут назад это случилось. Я шла по улице, слушала пение птиц, рассматривала солнечные зайчики на асфальте, вглядывалась в лица прохожих – многое было на них написано и многое сокрыто. Это почти головоломка – разгадывать чужие лица.

Моя любимая игра уже несколько месяцев. Как вдруг краем глаза увидела свое отражение в витрине, а рядом с ним Дверь. Я обернулась, не веря глазам своим, и на противоположной стороне улице действительно увидела ее: выцветшую, с коррозийным налетом и облупленной мутно-зеленой краской.

Не помня себя от надежды и радости, я перебежала улицу по зебре. И остановилась перед единственной преградой между мной и… мной. Хотела провернуть медную ручку, но сердце едва не выскочило от волнения на свет божий.

Вот и стою пред Дверью, вдыхаю-выдыхаю, стараясь успокоиться и взять себя в руки. Это самый волнительный момент существования – встреча с собой. Отдышавшись и успокоившись, понимаю: «Я готова». Берусь за ручку, поворачиваю, открываю…

За Дверью – обыкновенный старый хрущевский подъезд, со стенами, украшенными граффити и лестницей, укрытой скорлупками от семечек… и никакой пустоты, никакого Я…

Первая моя реакция – разочарование, вторая – разочарование, третья – ра-зо-чары-вание… Разочарование это когда спадают чары и ты видишь то, что есть, а иллюзии, к которым привыкла…

Это что – не та дверь? Или я просто зря искала ее все эти годы? И как мне теперь воплотиться в себе самой, стать такой, какой я была во сне?..

А потом неожиданно приходит понимание, и я начинаю смеяться… Я и есть Я, никакие двери не являются ни причиной, ни преградой. То Я, которое якобы должно было прятаться за этой дверью, уже давно во мне. Изначально во мне. Первое и единственное… И поиски Двери были всего лишь иллюзией, необходимой впрочем, чтобы воссоединению пришло время и оно произошло. И сейчас я чувствую умиротворение. У-мира-творение. Как у только что сотворенного мира, воплощенного и свершившегося…

Felicita

– Эту высотку, – говорю я своему другу Сашке, приехавшему в Киев всего на день, – построили тогда, когда я еще был маленьким. В школу ходил. Утром. А днем, вечером и утром выходных – тоже в школу, только в школу искусств. Занятой был… – мечтательно улыбаюсь. – Не то, что сейчас…

Сашка снисходительно смеется. Знает ведь, что даже эти два часа, которые мы собираемся праздно шататься по городу, мы планировали три месяца, то и дело срывая собственные планы неотложными делами: свадьбой Сашкиной сестры, рождением моего третьего племянника, подписанием контрактов – у друга моего в Польше, у меня – в Германии, и далее, далее, далее.

Мы проходим мимо Золотых ворот, оглушительно светит апрельское солнце, почки на деревьях еще не распустились, но уже хорошенько набухли, весна в самом разгаре и люди… люди словно бы встрепенулись после зимней спячки – почти у каждого взгляд, направленный вовнутрь, в себя – нежен, мечтателен, загадочен и радостен, как у ангела с картинки моей любимой детской книжки…или я просто давно не наблюдал прохожих, поэтому сужу неадекватно…

– Знаешь, пойдем кофе попьем, – Сашка, друг мой, не слишком разделяет мое настроение. А что ж…он не ходил этой дорогой двадцать раз на дню.

Но Сашка все равно – единственный, кому я скажу то, что вертится в данный момент на языке, но не прямо сейчас, а за чашкой кофе. Потому что как раз из того кафе, на которое он указывает ладонью, очень хорошо видна крыша той самой высотки, о которой пойдет речь. И еще потому, что у каждого из нас свои такие дороги – пройденные до последнего камешка, до легкой паутинки, в которую каждое утро врезаешься лбом – бедный паучок – до воробьиного треска, сопровождающего тебя всю дорогу до школы и обратно поздним вечером… такие дороги, которые можешь преодолевать… – даже не так… – пролетать!.. с закрытыми глазами, даже по каменной мостовой, на которой дребезжат автомобили…

– Кофе, так кофе, – жизнерадостно отзываюсь на Сашкино предложение. – Латте. Или капучино. Или экспрессо. А лучше так – экспрессо, а затем латте. Договоримся, что латте – это десерт, это такое специальное пирожное для взрослых, не эклеры же лопать. Да и где они – те эклеры?.. Эх…

– Брат, ты не на шутку взбаламученный какой-то, – смеется дружок, – но веришь, я с тобой согласен. Только сейчас, в одиннадцать тридцать четвертого числа весеннего месяца апреля и только здесь. Кстати где – здесь?

Улыбаюсь:

– На Ярославовом валу.

– О как! В общем, – заканчивает Саня, опускаясь на мягкий, созданный видимо не для уличных кафе, стул, типа «викторианского стиля», – здесь и сейчас я поверю всему чему угодно и со всем согласен! Пользуйся положением завоевателя, одна большая просьба – пыток к пленным не применять!

– Ладно, – пожимаю плечами, – не применять, так не применять, что ж я зверь какой?..

Едва я умастился на мягкое сидение и практически достал сигарету, как к нам подскочил бариста собственной персоной. Официантки, видимо, на Канарах. Мне приятно так думать.

Мы делаем, как и задумали, заказываем два американо и два латте. Баристо удивленно выгнув бровь размышляет что б такое нарисовать на пене – не сердечки же, хотя кто их (то есть – нас – двух очумелых от трудно приобретённой свободы путников мужеского пола) знает.

Так и уходит в размышлениях. Впрочем, кофе приносит, едва я успеваю сделать первую затяжку.

Сигарета, после долгого воздержания, действует на меня почти как наркотик, у меня кружится голова и расслабленность, приятная, терпкая, разливается по всему телу.

Сашка понимающе кивает. Мы хоть и в разных городах живем, а курить бросали одновременно. Одновременно открыли блоги, чтобы получать моральную поддержку в этом нелегком деле не только друг от друга, но и от товарищей по несчастью (скорее конечно – счастью – ну да ладно). Одновременно дали зарок, что первая сигарета будет только при нашей встрече. Такая обманка, чтоб не слишком тянуло и ведь сработала. Неважно… Протягиваю пустую пачку, с последней курительной палочкой другу – заслужил. Как и я. Молодцы.

В нос бьет аромат меленой корицы. Обоняние обострено, чувствуются такие запахи, которые не замечаешь в обычное время: запах клейкой смазки, в которой рождаются листики на деревьях, аромат свежеиспеченного хлеба из КХБК № 1, хотя он ой как далеко от Золотых ворот, запах горячих сливок для нашего латте, и еще – мокрого асфальта, потому что рано утром прошел дождь, и, как ни странно, солнца. Я не знал, что солнце – пахнет. И еще парфюмы барышни за соседним столиком – омерзительно едкие… И сигаретный дым, вопреки мечте вновь почувствовать его вредоносный аромат – воняет уже, а не пахнет.

Разочарованный, гашу мерзкую, пакостную бяку и счастливо улыбаюсь:

– Что и требовалось доказать – гадость редкостная!

Сашка делает тоже самое и мы дружно смеемся.

Баристо приносит латте, он не стал на нем рисовать. Так и не решил что, наверное. Сердечки – вроде как намек, смайлики – все больше для юношей и девушек, листики – тридцатипятилетним мужикам – не комильфо, хотя в моей чашке белая пена образовывает нечто, похожее на символ солнцеворота, а в Сашкиной, как я вижу – ветер в пустыне… Может так и задумано?..

– Видишь, высотку? – возвращаюсь я к тому, что хотел рассказать, пока не отвлекся.

– Да, – Сашка поворачивает голову, благо мы на улице, не внутри стеклянной будки, пусть и супер-пупер утрамбованой, обзор как на площади. – Эта? С рестораном на крыше? Кстати, почему мы не там? Офигительно было бы пить кофе и посмотреть на центр города с высоты двадцатого этажа! Практически с высоты птичьего полета.

– Согласен, но понимаешь, не обижайся – я замялся, пытаясь найти слова, чтобы выразить невыразимое, – я не хочу лишать себя красочных сновидений. Как раз об этом хотел тебе рассказать.

– Ааа… – заинтересовано выдыхает Сашка, выпивает американо одним глотком (че там пить-то, всегда удивляюсь)и принимается за латте. – Ну рассказывай тогда. Весь обращаюсь в слух.

Я представил огромное ухо, держащее в миниатюрной руке чашечку латте и расхохотался. Сашка непонимающе уставился на меня, но у дураков ведь мысли сходятся, так уж сложилось исторически, и тоже разразился громким смехом, едва не выплеснув напиток – так руки тряслись.

– Ладно, время – вода, – я внезапно успокаиваюсь. – Эта история специально для одной чашечки латте. И специально для писателя.

Есть такие истории. Они короткие, в них белая пена мечтательности, сладость воспоминаний и горечь невозможности вернуться, пережить все заново. Поэтому… чего тянуть… вот тебе моя история.

– Я ходил мимо этой высотки каждый день, я тебе говорил уже. Минимум четыре раза. В школу, домой обедать, в школу искусств и обратно вечером. Дом этот только построили, а ресторан на крыше – только открыли. Когда бы я ни проходил мимо этого здания – как видишь, ничего особенного, кроме, как сейчас говорят, «пентхауса» с плетеными столиками – оттуда, сверху, всегда доносились итальянские песни. Помнишь? Андриане Челентано, Аль Бано и Рамина Пауер, Тото Кутунье…

Впрочем эти хиты, благодаря виниловым пластинкам доносились тогда почти из каждого окна, вместе с Высоцким, а мои родители тогда уже имели бабинный магнитофон и слушали Розенбаума и братьев Жемчужниковых так, чтобы мы с братом не услышали не дай бог, то есть чаще всего по ночам. Но стены… Ох уж эти стены хрущевок… чего только порой не слышалось из-за них, из соседней комнаты, или квартиры, смотря где стояла кровать…

И сейчас, едва по Авто-радио слышится хриплый голос Розенбаума и Вилли Токарева, я вспоминаю своих родителей, а итальянская эстрада всегда ассоциируется у меня с морем. Уж не знаю почему. Может быть потому, что каждое лето мы ездили всей семьей в Крым и там тоже отовсюду играли эти непонятные, но такие милые песни…

И вот когда появился тот ресторан на крыше, и его музыка, проходя мимо я всегда ловил себя на мысли, что стоит мне туда забраться, на самый верх, я увижу море, синее-синее, теплое-теплое. Особенно зимой меня радовала такая перспектива. Но я всегда боялся и разочароваться и поэтому никогда… то есть вообще – никогда… даже не думал проникнуть внутрь и подняться в тот ресторан.

И, наверное, поэтому, то есть, потому, что я так и не решался реализовать единственное сильное желание своего детства, я стал часто видеть этот сон. Как иду я по этой улице, совершенно пустой и залитой солнечным светом, вдыхая горячий летний воздух и чувствую каждой клеточкой отсутствие ветра. Но я знаю, что все изменится, стоит мне подняться на ту крышу и сесть за ротанговый столик у самого ее края, у высокого железного бортика. Тогда будет и влажный морской ветерок и запах водорослей и йода, и мне будет хорошо, навсегда-навсегда…

Мне тяжело двигаться в том сне, ноги словно свинцом налиты, но я все равно иду. Знаю, что поставлено на карту. Знаю, что море в пыльном жарком летнем Киеве, здесь, по соседству с Золотыми Воротами, можно увидеть только с той крыше. И, Господи, как же я хочу его увидеть, не только в том сне, но и вообще всегда… Мне нужно было родится дельфином, или по крайней мере рыбаком из сказки Пушкина. Я бы не обращал внимания на старуху, я бы глядел только на море… Прости, замечтался…

Так вот. Я могу полночи вертеться, засыпать, снова просыпаться, а потом заново продолжать двигаться наверх. В дом-то зайти не проблема, но во сне, в единственном его подъезде никогда не работает лифт и приходится подыматься пешком, каждый шаг дается с трудом, словно идешь по дну против течения, а вода достает тебе почти до шеи…

Как правило, под утро я добираюсь. И подхожу к краю. И всего на секунду, перед тем как зазвонит будильник и мне придется проснуться, я вижу бескрайнюю голубовато-зеленую бесконечность и чаек, горделиво парящих над ней. И в эту секунду счастье, морской ветер, отдающий яблоками и йодом, и эта бесконечность – неотделимы друг от друга…

Знаю, глупо, надеется, что так есть. Утром, я всегда понимаю, что Киев – не то место, где можно наблюдать подобные картины и чувствовать подобные чувства…разве что во сне… Но я так никогда и не был на этой крыше наяву. Я не хочу утерять способность видеть этот сон. Очень не хочу. Пусть даже он снится мне редко, раз в пару месяцев всего… И пусть я расстраиваюсь каждый раз, когда до меня окончательно доходит, что все это снова только сон…

– То есть ты уверен, что разочаруешься, если повторишь этот путь не во сне? – серьезно спрашивает Сашка. Его латте так и осталось нетронутым, как и мое. И тень печали скользит по его лицу, как и по моему. Странно, что она так впечатлялся, ведь это остатки детства во мне играют, редкая ремиссия в состояние мечтательности с долей уверенности, что все будет по-моему… пусть не сейчас, а когда-нибудь…

– А ты уверен, что нет? – огрызаюсь беззлобно. Все еще не могу вынырнуть.

И беру затушенную сигарету в рот. И раскуриваю, морщась от горького привкуса. Язык саднит – слишком уж интенсивные переживания ему достались с раннего утра, однако все эти «неземные» ощущения помогают мне вернуться к реальности – спасибо им большое.

– А может попробовать? – озорно подмигивает Сашка.

Вот же взялся на мою голову – писатель-фантаст хренов.

И ведь действительно – писатель, и действительно – фантаст. Так и познакомились. Он тогда только начал писать в своих многочисленных блогах, а я вдруг подсел на его писанину. Слово за слово, и пришлось мне крестить его первенца. А потом и дочь. А затем ему – становиться свидетелем на моей свадьбе. Бывает, ага.

– С дуба рухнул? – я вытягиваю вперед сжатый кулак и легонько касаюсь его небритой челюсти.

– А ты сдрейфил! – победоносно восклицает этот изувер.

– Чего вдруг? – рассмеялся я. – Я же знаю, что стоит мне сейчас встать, перейти через дорогу, сделать несколько шагов по каменной мостовой, чувствуя даже через ботинки эти древние, милые сердцу, булыжники, подойти к подъезду дома, из него сразу же выйдет кто-нибудь, так, что мне даже не придется звонить в первую попавшуюся квартиру или в сам ресторан… А потом я подымусь наверх на последний этаж, и там будут кованые позолоченные створки такие, как были в старых лифтах, а за ними дверь в ресторан, и что других дверей на том этаже нет – я видел это во сне – и будет стоять возле них швейцар в поношенной темно-синей ливрее… он лучезарно улыбнется и распахнет дверь и первое, что я увижу – ясно-синее, безоблачное небо и белых чаек…

– Эк тебя понесло, – Сашка улыбнулся. – Пойдем! Я настаиваю. Желание гостя – закон. Увидеть твое море с высоты двадцатого этажа в центре Киева – это чудеса похлеще иерусалимского огня. В конце концов, древний город, где казнили Иисуса предназначен для странных, пусть и ужасных, чудес, а я верю в Киев, верю всей душой! И поэтому – вперед.

Делаю попытку отказаться. Мотаю головой из стороны в сторону, а сердце стучит бешено и в животе неприятное давление. Нет, не из за сигареты. Мне страшно. Страшно хочется. И страшно. Но я встаю. Потому что Сашка уже расплатился с баристо и вышел за ограду кафе.

И стоит нетерпеливо подпрыгивая. Ему хорошо – не его же сны, не его мечта, не ему расплачиваться и разочаровываться.

Чувствую, как сопротивление организма растет. Мне действительно становится трудно передвигать ногами и если бы не несущийся впереди дружок, я бы давно уже плюнул на это неблагодарное занятие.

Но вдруг, уже в лифте, мне становится легко. Я едва сдерживаюсь, чтобы не взлететь вперед него на девятнадцатый этаж.

Все-таки их не двадцать, – мелькает бесполезная мысль, но она сродни хорошей примете. Было бы в этом доме двадцать этажей – было бы плохо, а так, девятнадцать – это же прекрасно! Это же – то, что нужно!

Да еще и швейцар в потертой темно-синей ливрее… И улыбается, и дверь открывает, совсем как в моем сне… и запах яблок и йода… и небо… и чайки… и море…