Текст книги "Дар языков"

10

Рыжеватый боярышник колюче щерился: пошли прочь! Сосны стали ниже ростом и не защищали от солнца, хотя было очень и очень рано. Тропа вихляла, осыпаясь и съезжая. Даже орел-змееяд не сел на валун на миниатюрном плато – поприветствовать или обругать их, не прилетел орел. Знакомый пейзаж менялся на глазах, плутал и разочаровывал. Однако к восьми утра они уже были на месте. Ущелье бархатно темнело внизу, падая, пугая.

Они излазили всю тропу над ущельем, обшарили, поскальзываясь, крутые склоны, каждый сантиметр их желто-коричневой неверной тверди, но вход в пещеру, свой заповедный Орех, не нашли. Девять утра, десять утра. Полдень, пекло. Кожа горит, в волосах – песок, на зубах – песок и песок в обуви. Маленькие сухонькие ящерицы замерли на песке, не моргали остановившимися глазами, ленились – греются.

– Вы забыли, перепутали место! – сердилась Ирина, но экспедиция дружно утверждала, что вход – вот здесь вот, должен быть здесь. Вот она, вчерашняя осыпь. Даже следы падения Игоря-Гарика почти сохранились; две широкие полосы на склоне – это его следы, а что еще? И вход. Вчера здесь был.

Искали почти девять часов кряду, безуспешно. Спорили. Возвращались на плато, отдыхали в скудной тени кустов. Пили нагревшуюся воду из пластиковых бутылок. Опять искали. Обратно почти бежали, опасаясь, что спускаться будут дольше, чем поднимались, и упадет темнота. Боярышник шипел, кизил ворчал. Вниз на море они не смотрели, что им море. А начинавшийся было шторм неожиданно успокоился, волны мелко шлепали растянутыми губами по блестящей гальке, втягивали плоские камешки – пососать, как мятный леденец, спасаясь от жары.

На пляжах у поселка было полно народа, в отдельных кафе уже кричала музыка, созывая вечерних гостей. Разочарование не слишком их удручало, находка-то никуда не делась, ждала в палатке. А пещера… Ну, может, все-таки следует сообщить местным археологам… Если завтра не найдут вход. Или послезавтра. У них ведь целая неделя впереди. А шторм отменили.

Ужин Лиза не приготовила. Сидела на корточках перед палатками, глаза с нездоровым блеском светятся – без фонарика в полутьме заметно, щеки запали, даже волосы как будто отросли и потемнели. Видно было, что Лизу бьет лихорадка. Гарик обогнал остальных, сел рядом с Лизой, обнял:

– Да у нее температура сорок, не меньше!

– Я знаю, что там написано, на Скрижали. – Лиза не стала дожидаться, когда все подойдут ближе, и почти кричала: – Это универсальная матрица языка. Не праязык, не язык ангелов, а наши человеческие языки, все языки мира вообще. Ну, по крайней мере английский, французский, немецкий, русский, болгарский я сразу распознала… Но это неважно… Я их все выучила, теперь могу на любом языке говорить, хоть на самом экзотическом! – И затараторила невнятную скороговорку, сплошь из согласных звуков. Капельки пота стекали по ее лицу, торили блестящие дорожки на щеках, словно шел частый дождь. Пахло от Лизы как раз дождем, а не кисленьким потом.

Максим отстранил Гарика, присвистнул:

– Ребята, это похоже на бред! Бред от лихорадки, имею в виду, она заговаривается! – И Лизе: – Давай-ка, детка, в больничку собираться. Так дело не пойдет. Сейчас я тебя отвезу. Сбегаю за машиной, а Ира пока поможет тебе переодеться и вещи собрать на первое время. Что ты выдумала! Болеть в такое время!

– Я тоже… – сопротивляясь, начал Игорь-Гарик, но не договорил.

– Какие дураки! – продолжала кричать Лиза, на виске у нее некрасиво вздулась синяя узловатая жилка. – Вы не слышите, что говорю? Я все поняла. Одну ночь, еще одну ночь надо провести со Скрижалью и Стержнем, и сами сообразите! Какая больничка, я совершенно здорова!

Максим, кратко бросив Гарику: «Успокой!» – уже взбегал по берегу, направляясь в поселок, освещенный терпеливыми фонарями, вспыхнувшими к вечеру.

– Я скоро! Узнаю, куда ее везти, есть ли больница или фельдшерский пункт поблизости. А может, врача сюда доставлю.

Гарик потащил Лизу в девичью палатку, оставшаяся поредевшая часть экспедиции вознамерилась помочь, но Гарик дрожащим голосом спросил:

– Я сам, ладно?

Ирина махнула рукой:

– Ладно, все равно сейчас врач приедет. Или Максим машину пригонит. А вещи я после быстро соберу, что там собирать-то!

Максим вернулся на старенькой, но жизнеспособной «девятке» через четверть часа, оставил машину с водителем у самой кромки спуска и припустил к ним, черный в сумерках песок визжал под его кроссовками. Пахло морем, солью и тревогой. Сергей, Ирина и Рыжий стояли тесно и растерянно смотрели на маленькую пеструю палатку, откуда доносились стоны и всхлипы. Нейлоновая крыша поднималась и опадала бело-синими жабрами, задыхаясь, палатка слабо, но ритмично раскачивалась, только что не скрипела, как старая кровать. Что происходит внутри, было ясно даже рюкзачку, брошенному у скользкого, пусть и не прозрачного выпуклого бока палатки.

– Игорь что, совсем обалдел? – возмутился Максим, шагнул к палатке, но Ирина повисла на нем:

– Подожди! Минутку! Нельзя же врываться сейчас!

– Ну, вы даете! Это что, филиал психбольницы? «Кащенко» на выезде? Но санитары со смирительными рубашками что-то в дефиците нынче! Сергей, ты куда смотрел?! Ты, взрослый человек…

– Ну, – Сергей развел руками, – надо признать, реакция началась стремительно и абсолютно неожиданно для наблюдателей, практически сразу процесс перестал быть управляемым. Что тут сделаешь? Остается только подождать минуту-другую, как предлагает Ирина.

Через ожидаемый промежуток времени из палатки весьма шустро выполз Гарик, испуганно поглядывая на Максима, виновато бормоча что-то вроде:

– Я не хотел, она сама… Да я и не смог бы, но она…

Максим дождался, когда Гарик поднимется на ноги, от души влепил тому затрещину и сам полез в палатку за Лизой. Экспедиция дружно отвернулась и деликатно разглядывала море, пока Лиза не крикнула:

– До завтра!

Старенькая «девятка» заурчала, издевательски фыркнула и поехала в больницу.

– Гарик, – растерянно говорила Ирина, – ну как же так, она же больна, ей же плохо… Не мог подождать, что ли, со своей любовью…

– Да я правда не собирался.

Гарик побледнел, даже нос его побледнел, а щеки запали, как у Лизы в лихорадке, – это отчетливо было видно в лунном свете, лучи фонарей не спускались к дикому пляжу; как все прирученные твари, они держались знакомого: набережной, площадок перед входами в кафе. Казалось, Гарик опешил от своего поступка даже больше, чем прочие, и говорил, с трудом выталкивая слова.

– Черт его знает, как получилось… Она сразу начала… Я растерялся… Ну что такого, в конце концов?

– И впрямь, что такого? – неожиданно поддержал его Рыжий, немного угрожающе наклонив свою круглую «кошачью» голову. – Некоторым, наоборот, на пользу идет.

– А ну вас всех! – Ирина махнула рукой и опять отвернулась к морю.

Смотреть на море было больно, искры дрожащего волшебного света высекали из глаз слезы, а сама Ирина не плакала, не хотела: это все луна. Она вытерла слезы черной прядью волос и попыталась понять, отчего же ей стало так страшно. Из-за болезни Лизы? От немыслимой пошлости ситуации? Не то. Неясное предчувствие тлело острым угольком в солнечном сплетении, но к самому солнцу и даже к свету отношения не имело.

Вернулся Максим, сердитый, чуть ли не с обидой сказал: ничего страшного, нечто вроде местного кишечного вируса, Лизу на всякий случай до утра оставили в больнице, и то лишь потому, что он, Максим, попросил. Через день-второй пройдет без следа. Этот неопасный, но неприятный вирус везде может быть: в воде, во фруктах. В сухом вине – не поверите, да? Везде, в общем.

Ирина не пустила Рыжего к себе ночевать, хотя Лизы не было в палатке: нечего пошлостями сыпать о том, что некоторым идет на пользу! И в целом между ними ничего не решено, может, он из жалости с ней сошелся, из-за того, что чувствует себя спасителем и потому обязанным, а не любит! Толстая Лилька, нахальная соседка, гроза и живая сила их подъезда, чье неожиданное покровительство спасло Иру без всяких метафор – реально спасло… Лилькины неуклюжие разваливающиеся пирожки, но такие вкусные! Немного подгоревшие. Ее внезапная опека. Страх – или стыд? – матери: вдруг Лилька услышит, узнает, как мать кричит на Ирку, и позвонит куда надо, но хуже: сама наскандалит. Будь Лилька жива, разве допустила бы, чтобы Рыжий хороводился с «малолеткой»…

Ира не сразу догадалась об их отношениях и вообще бы не догадалась, если бы не та сцена на подоконнике в подъезде: Лилька и Рыжий не утерпели до квартиры. Ирина не стала подниматься до своей двери, не чтобы не помешать любовникам, а напугалась откровенного действа и смутилась; смотрела вполглаза, стоя на полпролета ниже, не завидовала – училась. Может, тогда и влюбилась, неясно в кого: в Рыжего? В Лильку? В обоих? Но Лилька умерла, как умирали все близкие, любимые или нелюбимые. А с Рыжим сейчас непонятно – любит по-настоящему или так, свысока. После Лильки-то!

Ирина не так уж сердилась на Рыжего, и сердиться-то не за что! За что? Гарика не удержал от близости с больной Лизой? Комедия, честное слово! Ира сама себя накручивала, что-то словно толкало изнутри – не пускай Рыжего ночевать, не пускай в палатку!

Зря не пустила.

В палатке по-особенному просторно. Лизин спальник Ирина подложила под свой, чтобы мягче лежать, – стало совсем уж широко, лягайся не хочу, и до стенки не дотянуться. Вольготно, свободно, не слышно дыхания Лизы, но сопение моря: неритмичное. То долгие вздохи – о-ох – о-ох, то краткие всхлипы – ух-ух-ух. Сокровища их пещеры, Скрижаль и Стержень, Ирина запихнула в карман на стенке палатки, прямо над головой – и оттуда тоже вздохи-всхлипы, как у моря: о-ох, ух-ух. Неуютно. Сходить, что ли, за Рыжим? Обрадуется! А если – нет? Ирина задумалась и сразу уснула.

Сны после пережитых треволнений снились отчаянно-эротические, словно кто-то – кто? – ни лица, ни тела, лишь ощущение тяжелой плотной, как гладкий, теплый и темный камень, но мягкой, но влажной и ласковой упорно стремительной сущности – вне возраста, вне вида, ох, мамочки, – вне пола – кто-то неопределенный, незримый, но хорошо осязаемый проникал в нее до самого рассвета. Лизал ей брови литой тугой волной, нежно сжимал груди и робкие сомкнутые бедра, струился солоноватой сладостью по языку, тонкими чуткими перстами ласкал мочки, обрушивая в ушную раковину: о-ох, ух-ух, дышал прерывисто и страстно, дразнил запахом моря и цветущей магнолии уже дрожащие от возбуждения ноздри и взрывался – о-ох, ух-ух – пенистой волной, золотой влажной пылью, стройной чечеткой неудержимого майского ливня внутри, там, где кончался светлый, песчаный берег разума и была лишь голодная темнота, хаос и жажда.

Ирина слышала свои собственные стоны сквозь сон и проснулась с запекшимися искусанными, распухшими губами и жаром внизу живота. Рыжий тихонько звал через нейлоновую стенку палатки, стеснялся заглянуть внутрь:

– Ирк! У тебя все в порядке?

Пустила. А куда денешься? От выплескивающегося желания. Обняла Рыжего. Шальные волны, запах магнолии, отцветшей весной, давно, золотая влажная пыль намотались на их тела, помечая любовью.

– Навсегда? – О-ох… – Навсегда! – Берег дрожал-плясал под волнами, лунные блики-лодочки плясали сверху, на волнах, улыбалась луна, она абсолютно надо всеми. Навсегда надо всеми: ночью, когда правят жажда и хаос.

Ирина наконец уснула по-настоящему: спокойно, без сновидений, даже не услышала, как Рыжий укутывает ее спальными мешками, пусть воздух уже согрелся, рассветало. Как, удивленно вскрикнув, прячет дары пещеры в карман палатки.

11

Утром Максим, который Петрович, собрался в больницу. Гарика же разбудить не удалось. Ясное дело, заразился, подцепил южный вирус от Лизаветы. Ирина не вставала тоже, устала вчера, испереживалась. Искать пещеру, понеся такие потери в численности состава экспедиции, нечего было и думать, хотя немного распогодилось, шторм отменили, пусть море и волновалось, плюясь волнами. Рыжий с Сергеем искупались, пошатались по пляжу, пиная разноцветные камешки. Разговаривать не хотелось. Промаялись до десяти утра, пока не начало припекать как следует. Рыжий сослался на головную боль и странную слабость, завалился в палатку – спать. Сергей устроился за палаткой в тенечке с книгой, но читать не получалось, супил красивые брови, смотрел на море, на деловитых сутулых бакланов и чаек. Время тянулось, как из ложки расплавленная нить самодельной карамели, лениво и приторно.

Максим вернулся к полудню по прочному зною, оставив Лизу в больнице еще на сутки. Высокая температура у Лизы держалась, не сбиваясь, четко, как строевой шаг, но бред от лихорадки врачи отрицали. Старенький доктор отметил дребезжащим, что твой стакан, голосом, мол, уважает чужие фантазии: география здесь располагает к преувеличениям, но разделять их – увольте! Максима же Лиза напугала, сухой жаркой кистью схватив за плечо и прошептав:

– Я доктору ничего не сказала, но ты знай: то, что вчера говорила, – правда! – И снова завела невнятную скороговорку из сплошных согласных звуков.

Максим малодушно решил оставить все как есть, не закладывая Лизу врачам. Либо само пройдет, либо дома разберутся. Всяко дома лучше.

Двухпалаточный лагерь явил ему сонное царство. Сергей, загорающий в тени большой мужской палатки, угрюмо посмотрел поверх книги:

– Все дрыхнут. Боюсь, тоже заболели. Мы с тобой на очереди. Эх, жалко отпуска! У тебя, кстати, аспирин какой-нибудь есть? Наши общественные фармазапасы подчистили, и аспирин, и анальгин, ни крошки не осталось. Надо сходить в аптеку, запастись. И арбуз купить – болящие проснутся, пить захотят. Спелый арбуз – самое верное дело в таких случаях. Сижу, к себе прислушиваюсь, вроде не лихорадит. У Гарика и Рыжего тоже температура, но не слишком высокая. К Ирине не заглядывал, неудобно.

Максим с Сергеем по очереди сбегали искупаться на место прежней стоянки, где кончался галечный пляж, потому что наконец-то разгулявшиеся волны не давали войти, а особенно выйти из воды, но на песчаном берегу не так страшно, если волна и уронит, песок не оцарапает тебя, как галька. По очереди сходили на набережную выпить кофе, в аптеку в центре поселка и на рынок за арбузом, даже ненадолго страшась оставить заболевших без присмотра.

Ирина проснулась ближе к вечеру в таком же состоянии, как Лиза вчера. Разве что не бредила табличкой-скрижалью, не доказывала им ничего фантастического. Глаза, волосы, даже изящные овальные ноготки потускнели, смуглая кожа обрела русалочий зеленоватый оттенок. Ира внятно выспросила, чем пичкают Лизу, снисходительно улыбнулась и отказалась ехать в больницу. Проснувшиеся недужные друзья, Рыжий с Гариком, налегали на арбуз, но проигнорировали аспирин.

– Не поможет, – кратко объяснила Ирина и стремительно уснула с арбузным соком на щеке.

Рыжий с Гариком переносили болезнь легче, даже прогулялись по берегу, поддерживая друг друга, как чета пенсионеров, но скоро устали и залезли в палатку.

Сергей же с Максимом лежали на песочке в стороне от лагеря, купались без счета и прикидывали, нельзя ли завтра выбраться на Башлангыч на пару, если остальные будут чувствовать себя сносно. Поздно вечером, пока они плавали в успокоившемся внезапно море, Ирина перебралась в большую мужскую палатку. Несущие вирус выступили единым фронтом, объявили большую палатку карантинной зоной, выселив Сергея с Максимом, который Петрович, в бывшую девичью. Рыжий с Гариком выглядели неплохо; Ирина гораздо хуже, но почему-то не захотела ночевать одна – странно, решение совершенно не в ее характере.

В карантине беспрерывно шло оживленное обсуждение, но едва Сергей или Максим приближались, голоса смолкали. Прежде чем лагерь устроился спать, Рыжий объявил от имени карантина, что, во-первых, Лизу следует забрать из больницы завтра же утром, а во-вторых, пещеру Орех искать бессмысленно. «Здоровая часть» экспедиции вольна распоряжаться своим временем и удовольствием, но толку не будет. В завершение Рыжий по-смешному торжественно заявил, что все уже произошло, отсчет пошел.

«Здоровая часть» переглянулась, пожала плечами и послушно полезла в бывшую девичью.

Палатки стояли в десяти шагах друг от друга, и ночью Сергей пару раз подползал к карантину послушать, все ли в порядке. Большей частью из-за Гарика, приходящегося ему младшим братом, хоть и двоюродным. Шипели мелкие волны, нализывая гальку, изредка пронзительно кричала, угрожая неизвестным врагам, неизвестная птица, доносились обрывки мелодии с набережной. В карантинной палатке царила звонкая тишина, как в глубокой пещере. Море пахло привычной солью и незнакомой тревогой, и это мешало Сергею спать. Максим всякий раз встречал его после вылазки вопросом: «Ну как они?» – тоже спал вполглаза.

Утром, ни свет ни заря, Лиза явилась сама. Впрочем, Сергей с Максимом узнали о том позже. Они уснули по-настоящему крепко, когда оранжевые разводы и полосы уже полезли из-под горизонта, предваряя явление узкого солнечного сегмента. Лиза словно бы заранее знала о карантине и в бывшую девичью даже не заглянула. В девять, а солнце уже три с лишком часа как выкатилось и пристроилось пропекать берег, море, асфальт на набережной и все остальное, Лиза объявила, что карантин снят, пожалуйте, господа, на совет.

– Что-то еще случилось? – спросил невыспавшийся Максим, а Сергей промолчал, потому что ясно было без слов: случилось.

Недавние больные выглядели прекрасно, не казались утомленными или растерянными, напротив, были уверены в себе, даже младший Гарик. Ирине еще нездоровилось, она температурила, блестела глазами, но просила не обращать внимания, к следующему утру пройдет, точно. Рыжий обнимал ее за плечи, и было не похоже, чтобы волновался, лишь согласно кивал: пройдет к утру. Лиза же сияла прохладной свежестью перламутра и даже несколько подавляла своей энергией.

Сообща бывшие больные придали своим выводам такую форму: Скрижаль оказалась скрижалью на самом деле.

Сергей с Максимом отказывались принимать язык метафор. Лиза заботливо налила им кофе: карантин успел сварить кофе, а кто-то даже сбегал за сыром и свежими лепешками, и сейчас их масляный дух дразнил обоняние, как травинка, щекочущая ноздрю. Говоря не хором, а выразительно дополняя один другого, словно речь режиссировал некто сверху, друзья изложили свои открытия, похожие на откровения. Но преподнесли их тезисно: о Стержне, хотя он важен, пока говорить не стоит, словами не докажешь, лишь напугаешь. Но проверить легко, было бы желание! Скрижаль же несет на своем шелковисто-каменном теле все знания человеческие, записанные на условном праязыке.

– Не на праязыке, это матрица! – порывисто вмешалась Ирина, дергая прядку на виске, но Рыжий шепнул:

– Притормози, им и так сложно понять.

Ирина улыбнулась своей волшебной сияющей улыбкой и прикрыла глаза, чтобы не видели, что она смеется.

Праязыком Гарик назвал сочетание клинописи, арабской вязи и прочих знаков на табличке. «Владеющий праязыком владел всеми языками равно» – это Гарик произнес на латыни, которой не знал прежде, но Сергей верить не спешил и ерничал от растерянности:

– Сбылась мечта каббалиста! Матрица – раз уж Ирина уронила это слово – всех языков существует, и нашли ее мы. А десять сфирот скрижаль включает в себя? Сколько языков включает матрица? Семьдесят, как считали каббалисты? А наречия? Диалекты? Ими можно овладеть?

Неожиданным порывом ветра взметнуло пыль на далекой набережной, взвизгнула мокрая галька под коленом, хрипло закашляла чайка над головой, хлюпнула волна – пространство глумилось. И Лиза захохотала: сомневаться в том, что можно проверить тотчас! Она сваляла дурака позавчера, надо было не на экзотическом, неизвестном друзьям языке объясняться, а на доступном всем. Какой язык предпочитаете в это время суток, полиглот-самоучка?

Над хобби Сергея друзья порой посмеивались, но с оттенком добродушной зависти и уважения. Он самостоятельно освоил четыре языка к пятому университетскому английскому, но особенно гордился латынью. Сейчас услышал латынь Лизы, Гарика, Рыжего и даже Ирины. Их латинский оказался несравнимо свободнее и богаче, хотя некоторые слова они произносили не так, как принято сейчас. Но это правда, что истинное произношение неизвестно, оно съедено веками неупотребления… За разговорным французским и немецким своих друзей Сергей вовсе не поспевал.

Максим принес из личных запасов припрятанную для особого случая бутылку хорошего коньяка, отхлебнул из горлышка, не предлагая никому, еще и еще раз. Лишь тогда протянул бутылку Сергею (друзьям не предложил, неужели опасался, что диковинный вирус передастся так: «Не будем пить из одного стакана…»?), тот отказался. После коньяка Максиму, судя по вернувшемуся румянцу, стало легче; смог улыбнуться и по обыкновению принялся фиксировать известное:

– Лизонька, этот миф не нов, его пустил в мир Ибн Хазм еще десять веков тому назад. Араб, да. Богоданный язык, объемлющий сущность вещей. Язык Бога, подаренный Адаму, – имя для всякой твари и явления. А дальнейшее умножение наречий – лишь дробление, привнесенное бесчисленными новыми рождающимися и роженицами, в первую очередь, роженицами, участницами и «виновницами» таинства рождения: человека, то есть языка. А если на Земле мало людей – каждый младенец означал новый язык! Не согреши Адам, из-за вашей сестры, между прочим, успел бы впитать науку, сам освоил бы все языки. Но, детка, то, что годилось десять веков тому назад, нынче не убеждает. Атеизм за эти века разгулялся, согласись!

– Макс, давай не теоретизировать, попробуем на практике. – Лиза деликатно промолчала о том, что Максим, за исключением «английского со словарем» – причем словарь в данном заключении брал на себя основную часть утверждения, – не владеет другими языками. – У тебя предки из Пскова? Из Кижей? Помнишь диалект? – Лиза застрекотала дробно, порой даже непонятно, порой со смешными речевыми ошибками, она рассуждала на диалекте о возможности овладения языками любого рода: и музыкальным, и языком флажков и костров, цветов, пантомимы, в конце концов.

Сергей протянул руку, взял коньяк, глотнул, внушительно.

Максим легонько изменился в лице: наконец поверил. Именно так говорила его бабушка, казалось, забыл те словечки, но – нет, не забыл, понимает. Помолчал. Все молчали. Даже море, ветер и знакомая птица. Через тишину взял коньяк у Сергея, еще отхлебнул, осторожно поставил бутылку на гальку, утопив в камешках для устойчивости, и спросил Лизу, значит ли это, что теперь она знает буквально все, ту же высшую математику, к примеру.

– Не до такой степени буквально. Я не способна к точным наукам, ты знаешь. Но за пару часов – меньше – освоила бы твою математику, если надо. Ее язык, по крайней мере. ЛЮБОЙ язык.

– Выдумщица! – Максим не согласился.

– Нет. Уже нет. Не солгу, мне теперь больно лгать, – непонятно ответила Лиза. – Но ты ведь и сам можешь попробовать!

Если их «совет» доселе напоминал разговор стандартных сумасшедших, то дальнейшее безумное обсуждение покатилось прямо-таки в античные глубины хаоса, с непременным Посейдоном, сжимающим гневный трезубец в деснице, усеянной солеными брызгами, расположившимся на гребне призрачной волны. Призрачной, потому что море твердо успокоилось. И явно прислушивалось к речам. А волн не было. Штиль.

Казалось, пропали не только волны, но и цвета сделались приглушенными, и звуки – ни нотки надоевшей музычки не доносилось с набережной, ни женского смеха, ни издевающейся птицы. Пропали и запахи: обыкновенные морские – соли и йода, раздражающие животные и естественные – от следов пребывания человека, даже сочные масляные лепешки утихомирились – наверное, остыли. Галька под локтями, пальцами, икрами утратила фактуру – не гладкая, не шершавая, словно на воздухе лежат. Только вкус остался – не коньяка, а вкус соли на губах и языке, вкус правды.

– Экий романтизм, – успел поразиться Сергей, но не задержался на оценке.

– Скрижаль, – уверяли недавние больные, – сама по себе не обеспечивала знанием, не поддавалась расшифровке несведущему. Знания требовалось инициировать, в первую очередь праязык. Для чего и служил каменный «чертов палец» цвета запекшейся крови. Именно что не палец, нет – молчать, гусары! – молчи ты, Максим, со своим бородатым анекдотом о гусарах и подсвечнике!

Новенький крохотный полупрозрачный краб спасался от Лизиного мизинца по гальке, боком, привычно. Напрасно боялся, Лизе не до него, даже не взглянула.

– Ты прав, Максим, со своей прозорливой растиражированной пошлостью, но все равно молчи! Потому что «чертов палец», Стержень, – один из фаллосов древнего Бога. Один из… Но это не смешно. Это удивительно, странно. Страшно. Но к чему бояться? Это расширяет возможности…

Сергей поморщился, хотя старался не показывать свою реакцию:

– Друзья мои, нельзя же с таким пафосом! Даже об удивительном. Уточним – об условно удивительном.

Максим пустил бутылку коньяка по кругу. Хлебнули по глотку, маленькому. Коньяк обжег губы и нёбо. Первыми включились птицы, закричали резко и буднично. После волны – мелкие, шлепками. После галька под ладонями обрела плоть: прохладную твердую гладкость. Далекая лаванда швырнула с гор свежий и отрезвляюще холодный аромат.

Лиза покраснела, похорошела от этого, чуть ли не смутилась и признала, что первая приняла знание. В себя. В прямом смысле. Это все их находка, их «чертов палец». Но сама для того пальцем не пошевелила – простите за тавтологию… Ирина приняла знание позже, следующей ночью. Так же невольно, во сне, как Лиза. Лиза, пожалуй, виновата – не предупредила. А что толку предупреждать – не поверили бы! Гарик и Рыжий получили знание через них, Лизу, Иру. Если инициация не напрямую, не посредством Стержня, а как у Гарика и Рыжего, инкубационный период короче, знание усваивается легче, быстрее, без лихорадки. Женщинам вечно достается, посетовала Лиза, и зрачки ее мерцали, словно не яростное солнце, а луна и костер освещали их «совет».

– Половым путем, стало быть, идете, товарищи… Как венерическую болезнь, имею в виду… – Максим за один глоток снизил уровень коньяка в бутылке вдвое. – И я могу. Языки, высшую математику, правила вождения на права, породы индийских обезьян… Все то же, что и ты, Лиза. И так просто. А назавтра или через неделю мы можем умереть от этой избыточной мудрости, когда болезнь знания разовьется, так?

– Я не думала об этом, – честно отвечала Лиза. – Не может быть, чтобы от этого умирали! И знания… Наверное, все же есть разница, как пройти инициацию. От человеческого партнера или непосредственно… Но, если не боишься, надо скорее начать, уезжаем ведь: тебе же еще болеть сутки, а в поезде болеть тяжело. И, Сергей! Если ты тоже хочешь попробовать, я могу. Ирка-то наверняка откажет.

Ирина согласно кивнула головой: откажу! Даже не улыбнулась. Они, вчерашние больные, а ныне неофиты, отягощенные знанием веков и знанием сегодняшним, были крайне серьезны, даже суровы.

– Ну что, Макс? Пойдем в палатку уединяться? А! Ведь ты женат. Ну что же, твоей жене эта безграничная мудрость не повредит, и вообще, чем больше нас будет, таких посвященных, тем лучше.

Максим раздумывал на протяжении пары глотков из стремительно пустеющей бутылки коньяка – жена Ася, тонкие скрещенные щиколотки на валике дивана, ее немного скрипучий голос: «Ты надолго? Хлеба купи на обратном пути!»; старший сын, с восторгом открывающий новую компьютерную игру: «Пап, после, мне сейчас некогда!»; младшенький: запах свежих белых грибов от хрупкого затылка, кудряшки над шеей – «кислая шерсть», синие в белую крапинку ползунки…

Встал, подал Лизе руку, и они отправились в палатку. Без стеснения, торжественно, как будто танцевали менуэт на придворном балу. Прочие сидели, обратившись лицом к солнцу, спиной к палаткам, с новыми строгими праздничными лицами, словно охраняя сакральный акт.

Лишь Сергей пробормотал, ломая брови:

– База отдыха имени Шодерло де Лакло.

Ему не стало страшно, но неуютно. Остановить друзей он бы не смог даже силой и не решил главного: стоит ли останавливать. Галька скрежетала под локтем, скрежетала вверху и сбоку птица, стройная коричневатая горлица. Очередной краб бежал вдоль берега, не остановленный ничем, никем. Рыжий, полусонная Ирина и даже Гарик равнодушно-напряженно изучали пылающий горизонт. До обеда еще оставалось достаточно времени.

Довольно скоро Максим вернулся, Лиза лишь выглянула наружу, приподняв дверной клапан:

– Сергей? – Он помотал головой. – Хочешь в мужскую палатку… Или позже? – сообразила Лиза, но он вторично отказался. Не из-за того, что подобный конвейер выглядел пошло: удивительное дело, что пошлости как раз не было, одна внушающая трепет безумная устремленность. Друзья взглянули на него без осуждения, они изумились отказу.

К отъезду все уже было решено и начерно спланировано. Теперь они торопились вернуться, хотя море ласкало их нетерпеливые тела нежно, как никогда, лаванда еще цвела на склонах гор, и соблазнительный запах шашлыков тянулся от набережной к воде прохладными вечерами, дразня, не насыщая. Требовалось срочно переделать мир, изменив его к лучшему, а у них все было для этого.

– Может, вы положите находки в банковскую ячейку? – спрашивал Сергей. Он был благодарен друзьям за то, что его не отторгли как инородное, пусть равно загорелое тело, но в речах стал разграничивать их и себя, «мы» пропало. Находок (Скрижали и Стержня) он опасался, неизвестно, как те проявят себя в городе.

– Я возьму домой, – говорил Максим.

– Подожди, сначала с женой разберись, – возражал Рыжий. – Мы возьмем сакральные предметы. Мы с Иришей сразу, как вернемся, съедемся, будем жить вместе и рожать, сколько получится. – Взглядывал на Ирину, подтягивался, морщил лоб и уточнял: – Поженимся тоже сразу. В прямом смысле сразу! Это же за деньги сейчас просто!

– Нет, – задумчиво уточняла Ирина, – рожать мы не будем. Пока. – Она стала редко улыбаться, но, похоже, кроме Сергея, этого никто не замечал.

Игорь-Гарик молчал. Он жил в комнате в коммуналке, по договоренности с мачехой. Везти туда дары пещеры не стоило: родители пожилые люди, как-никак отцу хорошо за пятьдесят уже. А если мачеха дары найдет невзначай? А если невзначай еще что?

– Я возьму! – уверенно заявляла Лиза. Она знала, что должна это сделать, давнее полудетское откровение, пережитое на берегу Волги, давало ей силы. Но о том мистическом откровении Лиза не рассказывала никому. – Я знаю самый быстрый ход увеличения посвященных: открою салон красоты, это пропасть сколько женщин, это такие перспективы и сразу! Прикиньте, я же за день смогу инициировать по дюжине теток! И мужчинок тоже – вне салона.