Текст книги "Дар языков"

– Лиза! Это нужно? Правильно? – Сергей чувствовал, что спрашивает не то. – Тебе не станет противно?

Лиза обхватила его за шею тонкой рукой, показалось, что она готова заплакать, – нет, показалось, это глаза блестят, просто блестят глаза.

– Милый – никогда так не называла! Смешной какой! Слышал, что цель оправдывает средства? Неважно, кто сказал.

Все же она плакала, беззвучно, без слез.

«Не может быть, чтобы не сомневалась, – подумал Сергей. – Надо остановить! Остановиться!»

– Лиза, а ты справишься? А деньги на салон красоты где возьмешь? – громко спросил Гарик, но все дружно засмеялись. – Я помогу! – уверил Гарик.

Дары пещеры, их сакральные предметы, передали Лизе. На первое время. У нее была своя квартира. И не было родственников с потугами на контроль образа жизни: ее родители, выйдя на пенсию, вернулись в свой поселок на границе Псковской и Ленинградской областей.

12
Игорь и Сергей

Игорь не был романтиком. По существу и по обстоятельствам он не мог сделаться романтиком – хватало мачехи-профессора, специализирующейся по классической русской поэзии. Мачеху не ненавидел, просто не выносил ее присутствия, физически: начинал безостановочно чихать. Мать он почти не помнил, смутный плавный овал лица, высокий детский голос: «Гарик (вот откуда тяга к этому имени!), иди, детка, ко мне!» Мать уехала, когда ему исполнилось три года, уехала далеко, за границу, и даже мачеха, при всей язвительности ее, не поминала мать. Отец вечно пропадал на работе, сутками: ремонтировал и строил чужое жилье.

Пока Игорь был маленьким, его оставляли у родственников, всякий раз разных, на день, на выходные, на пару недель, чтобы отец с мачехой могли отдохнуть или съездить «проветриться». Игорь в родственниках путался, кое-кого запоминал, но не всех. Из пестрой ленты дядьев, теток, троюродных бабушек и далее сошелся только с двоюродным братом Сергеем, они даже перезванивались. Если Игорь и испытывал привязанность к кому-либо, то к Сергею, особенно за его ровное, чуть отстраненное отношение: без фамильярной жалости, без высокомерной опеки, без унизительного сострадания, но и без равнодушия.

Когда Игорь подрос, отец с мачехой перестали путешествовать, мачеха потеряла постоянную работу, поскольку часть кафедры сократили, похоже, язык и русская поэзия стали не нужны, и мачеха успела бы привязаться к пасынку, если бы от расстройства вплотную не занялась разведением невской маскарадной. Это разновидность сибирских кошек, похожих по окрасу на сиамских, но пушистых, красивых. От кошек Игорь стал чихать чаще.

Странно, что он легко поступил на бюджетное место в Университете, а до того еще странно, что хорошо учился в школе, разбираясь с домашними заданиями на чужих кухнях. Мачеха так и говорила подругам, полухвастаясь: «Странно, да?» Едва поступил, выяснилось, что у мачехи есть комната в коммуналке на Васильевском острове, туда Игорь и переехал вместе с началом учебного процесса.

Жаль, что Игорь не был романтиком, иначе влюбился бы в Васильевский остров после своего безликого спального района. Параллельные, словно по линеечке, улицы, которые не стали каналами, как задумывал Петр I, но не были и вполне улицами, каждая делилась на две линии с номером вместо названия. Это удваивало число перекрестков, но уменьшало путаницу, когда договариваешься о встрече. Изгибаться дугой позволялось лишь набережным, но они пользовались своим правом деликатно, неявно и сильно отличались от помпезных центральных набережных на другой стороне Невы: Дворцовой, Адмиралтейской, Английской. Крутую дугу натягивала стрелка Васильевского острова, это да. Стрелка – один из петербургских лубочных (или парадных) видов, но лишь в том случае, если смотришь через Неву с тех же Дворцовой, Адмиралтейской… Если ты внутри, на острове, пейзаж приручается, теряет глянец, обретает некоторую потертость, изящное благородство. А ежели белой петербургской ночью пройти под сверкающим белизной зданием Биржи, свернуть на набережную Макарова, затеряться во дворах, подняться-спуститься по съездам к пока незнакомым тебе желтым зданиям – ты пропал. Васильевский остров не отпустит, он заставит выучить свои линии (удивишься: не все нумерованы, есть и с названиями, например, Менделеевская линия), свои квадратные дворы, дома и эркеры, он начнет устраивать сюрпризы вроде пышного одуванчика, расцветшего золотыми монетами за решеткой перед подвальным окном, или вспыхнувшим корицей ароматом кофе из пышечной.

Нет, Игорь решительно не хотел отмечать эти соблазны. Разве пышечную на 1-й линии. Не из-за аромата, которого не встретишь в другом городе, нет. Нет! Потому что дешево. Вот почему. Игорь гордился тем, что не романтик.

Когда Сергей взял его с собой в группу спелеологов, а после и в экспедицию, Игорь двоюродного брата практически полюбил, то есть буквально по словарю Ожегова: испытывал чувство самоотверженной привязанности. Хотя привязанность появилась много раньше, давно: определение страдало неточностью, как любое определение, пытающееся перевести в слова нечто, не являющееся словом, знаком.

Деньги на поездку к Башлангычу Игорь заработал сам, не просил у мачехи. У отца-то и возможности попросить, считай, не было, с отцом они почти не разговаривали – тот не умел разговаривать «без дела», а задать первый в жизни вопрос по делу, сформулировав его как «Не можешь ли ты дать мне денег?», неловко.

В барышень-сокурсниц и прочих барышень Игорь не влюблялся и, соответственно, не любил. Он знал, любовь – это обманка, близкие бросают. Уезжают, как мама. Или предают, меняют на очередных близких, как отец. Хотя барышни обращали на него внимание и кокетничали в силу способностей, хорошенький же мальчик, блондинчик, со своей личной комнатой в центре Питера.

Лиза ничего не обещала, не кокетничала. Обняла, прямо в море, поцеловала, честно предупредила: «Это не любовь, Гарик, это море, юг, это летняя свобода. Иди ко мне, Гарик!» Как мама назвала: Гарик, как в детстве назвала. И он пошел. Она же не обещала, она просто была. Она предупредила, что это не любовь. Но он-то мог чувствовать по-своему, любить ее, пусть хоть сотня Максимов Петровичей сменяла бы его в Лизиной палатке ночь через ночь. У Лизы свои правила, и Максим Петрович у нее тоже не любовь, что облегчало тоску. А в Питере проще, там Максим будет с женой…

В Питере проще не стало. На смену одному Максиму пришли другие многие. Но Гарик усвоил правила.

Он знал: надо завоевать мир, а для этого сейчас есть средство, они нашли его в пещере. Лиза поймет, оценит, если он наберет сторонников, будет способствовать инициациям. И наверняка мать, где бы она сейчас ни жила, тоже узнает, кто стоял у истоков прекрасной революции языка. Это будет революция, да?

Сергей не был романтиком тем более.

Родители Сергея были центром круга, обнимавшего всех родственников матери и отца. В советские времена это создавало неудобства. Мог приехать дядька, один из родных братьев отца, учитель сельской школы. Он приезжал с дюжиной учеников – показать им Ленинград. Утром Сергей пробирался в ванную, переступая через безмятежно спящих вповалку на одеялах в коридоре подростков. А через неделю приезжала родственница из соседней союзной республики с тремя вздорными пекинесами – на собачью выставку. Желтые пекинесы лаяли на Сергея и писали в коридоре на нервной почве и на ботинки. По четвергам питерские – ленинградские, конечно – родственники собирались на преферанс. Мать пекла пироги, часть женской составляющей гостей тоже толклась на кухне весьма причудливой конфигурации: не квадрат, а неправильный пятиугольник, прочие играли в карты в гостиной до закрытия метро. Сергей приучился засыпать под их восклицания «пас!», «вист!», «семь червей!».

Отец приехал из деревни, высаженной под Ярославлем, выучился философии в Университете и стал заведующим кафедрой, сохранив домашнее ярославское «оканье». Мать из семьи потомственных питерских большевиков работала медсестрой. Учитывая семейные корни, что и удивляться числу родственных ростков-побегов. Хотя некоторые листья отрывались от родового древа и улетали даже за границу – о них говорили шепотом. Но позже, когда Советского Союза не стало, а границы открыли, пригодились и оторвавшиеся.

Едва Сергей поступил на философский факультет Университета (с большой буквы начали выписывать СПбГУ, когда многие высшие заведения обрели статус университета – без прописной) по стопам отца, престарелая родственница, заядлая преферансистка, скоропостижно завещала ему квартиру, перед самой своей смертью. Так со второго курса Сергей получил жилье в единоличную собственность, опередив двоюродного Игоря с комнатой в коммуналке. И не приходится удивляться, что в своей малогабаритной квартире Сергей не устраивал студенческих посиделок, не приглашал друзей и барышень. Гости надоели ему с рождения, гостей он воспринимал атрибутом родительского жилья. Но двоюродного брата Игоря привечал – других братьев у Сергея не было. И жили неподалеку, через Тучков мост, пешком недалеко. Но ежели общественным транспортом, то солидно.

Однажды, на последнем курсе Университета, чуть не женился. Они жили вместе – у Сергея – месяца три-четыре. Все было почти хорошо, но к концу общего первого месяца Сергей впервые сообразил, что она (а может, и все женщины) другой породы, и с этим ничего нельзя сделать. И жить с этим тоже нельзя. Еще три месяца потерпел, особо не стараясь подстроиться. Она ушла сама – ты меня не понимаешь! Это было счастьем. Само собой, он не понимал ее, невозможно понять другого. Позже он привык к разности, смирился и утвердился в отрицании: семья не для него. Но в тот наивный невзрослый момент не настаивал бы на расставании, даже женился бы, как заповедовали поступать поколения родственников. Счастье, что сама ушла.

После ее ухода у него обнаружились залысины на лбу, и Сергей понял, что повзрослел окончательно. Ему нравилось заниматься благоустройством маленькой квартиры, выгороженной век назад из большой «господской»; очень, даже чрезмерно нравилась работа. А источником допустимо неуправляемых эмоций служила группа спелеологов – забавное занятие. Менять образ жизни не имело смысла. Жениться придется, рано или поздно, но не сейчас, ни к чему спешить.

Экспедиция с незапланированными находками оказалась хуже нашествия гостей в детстве, хуже подруги другой породы. Экспедиция изменила все. Приспособиться не получится, это он понимал отчетливо. Но принял как данность.

Часть 2

1

Личный событийный ряд со свистом, как лихой байкер, опережал колымагу мирового порядка. Через пару лет после возвращения из Куултык-Чика Лиза владела уже сетью салонов красоты, но число женщин, обращенных ею, было не слишком велико, не более тысячи с небольшим: в их деле требовалась осторожность.

– Лизанька, я слышала, у вас есть о-со-бен-ная процедура, не для всех! Почему же не рассказываете, не предлагаете?

– Марина Игнатьевна, это отчасти опасно. И большой пользы – для внешности имею в виду – не принесет.

– Ну так что же? Жена Сергеева пробовала, да не рассказывает. И я хочу!

– Как скажете, Марина Игнатьевна. Но это крайне, крайне интимная процедура…

– Елизавета, знаю, у вас тут заговор молчания. Клянусь, не расскажу мужу. Но прошу! И мне ту, особенную процедуру.

– Вы расскажете Платону Сергеевичу, вы не сможете не рассказать.

– Деточка, это даже забавно. Я уже пятнадцать лет ничего ему не рассказываю, берегу его нервы для народа. Хотя, боюсь, скоро станет некому рассказывать, очередной поход в гущу носителей языка принес мужу неожиданный результат: трофей девятнадцати лет от роду, весьма вульгарный трофейный экземпляр, справедливо замечу. На деньги вы не жадничаете, но постараюсь соблазнить своими связями! Сделайте же ту, особенную процедуру, не уверена, что в ближайшее время найду настроение к вам выбраться.

– Найдете, Дарья Борисовна! И муж ваш сразу изменится – если вы поддерживаете супружеские отношения.

– Хм. Ладно, поддержу эти отношения, перед приемом у К*, это моя «лига», муж заинтересован. На пари – идет?..

– Елизавета! Лиза! Я слышала… особенная процедура… Вы действительно можете БЫТЬ со мной? Ангел! Вы будете любить меня, пусть недолго? Миг? Мое чудовищное распухшее тело, эти руки старухи… Лиза, я обещаю все. Все, что могу…

– Елизавета Александровна, прошу вас! Та, особенная процедура… Уже все, все-все испытали. А я? Прошу! Вот, кстати, договор на бессрочную аренду помещения, КУГИ не помеха, печать у меня в сумке. Ну?

Максим, который Петрович, вошел в состав городской администрации, все только руками разводили: как исхитрился без связей, без положения, без специальности (неясно, какая должна была быть специальность, но философия точно не подходила), а главное, в таком юном по административным меркам возрасте…

Рыжий успел даже больше, что там администрация, подумаешь! Рыжий возглавил крупное акционерное общество с компаньонами в самых неожиданных странах, благо языковых проблем у него не возникало. Игорь-Гарик еще учился: заканчивал аспирантуру, ему прочили блестящее будущее и лавры академика. Сергей же, как и прежде, тихо преподавал свою античную философию; другого от него, впрочем, не ждали. Одна Ирина сидела дома, не работала, хотя дети у них с Рыжим так и не завелись.

Дочка родилась у Лизы, дочка, привезенная из южного городка, и Лиза честно отвечала: не знает чья; ведь, кроме Гарика и Максима, был еще безымянный черноглазый красавец, встреченный ею в волнах за буйками, как дельфин. Так она отвечала всем, кто спрашивал, вместо того чтобы щурить глаза и молчать или смеяться, как, без сомнения, сделала бы раньше.

К тому моменту уже обнаружилось, что лгать посвященные в принципе могут, но при том некоторые испытывают невыносимую головную боль, и температура резко повышается, как при солнечном ударе, а Лиза себя любила-холила, потому лгать перестала вовсе. Замуж она не собиралась – в обозримом времени, хотя поклонники не переводились, после первого же интимного свидания с Лизой пополняя ряды посвященных.

У Гарика образовалась преданная подруга Даша – барышня с шокирующей прической, у Максима, который Петрович, была жена Ася, все та же, что до поездки, и двое детей, младший родился незадолго до поездки в Куултык-Чик. Ребенок – младший сын – отставал в развитии от Лизиной дочки, хотя был старше чуть больше, чем на год. Но все этого и ожидали, не обижалась даже жена Максима, теперь тоже посвященная. Жена Максима Ася говорила: «Ясное дело, мальчики вначале отстают. Посмотрим, что через десять лет будет».

О том, что будет через десять лет, они не загадывали так уж прямо, они надеялись, что на всех снизойдет некое счастье, это да, но масштаб мог быть разным. И жена Ася надеялась, она приняла как всякая порядочная жена чудесное знание мужа безоговорочно. Так принимают глухие ливни в мае, заморозки в начале июня: почти аномалия, почти! Но были подобные случаи, были, даже на памяти если не мамы-папы, то бабушки-дедушки. Область у нас такая, аномальная. Чудеса случаются!

С новенькими, включая Лизиных поклонников вне салонов красоты, сиречь поклонников-любовников, неутоленных и удивленных быстрым разрывом отношений, большей частью работал Максим, который Петрович. Объяснял, что к чему, чтобы новенькие не пугались своих открывшихся талантов. Частично рассказывал о планах мироустройства (составленных новейшими полиглотами-спелеологами весьма общо) тем, кто заслуживал объяснений, тем перспективным, тем, кого можно было использовать в мирных целях, намеченных полиглотами. Именно о долгосрочных обтекаемых неточных планах, что не так весомо и серьезно, как один четко сформулированный План. Общего Плана – плана с большой буквы – не сложилось. В Куултык-Чике, в палатках у моря, все казалось проще.

Они, включая новеньких, словно ждали неведомого сигнала. Общие собрания «юных» и «старых» посвященных не устраивали – не партия какая-то, не лига, слава богу!

– Какому богу? – довольно мрачно переспрашивала Ирина. Ее чудесная волшебная улыбка пропала совсем, никто не мог сказать, что видел, чтобы Ирина улыбалась сейчас. «Юные» и «старые» посвященные хотели программы, жесткой, ясной. Хотели, чтобы им объяснили, что делать с чудесным даром. Что делать по сути! Или они сами решат. И сами начнут действовать – если «старшие» медлят.

Собирались, и частенько, лишь вшестером первые посвященные: Рыжий, Ирина, Максим, который Петрович, Гарик, Лиза. Без жен, без подруг, но с Сергеем. Теперь они даже радовались, что он не посвященный, а вроде независимого наблюдателя. Впрочем, друг друга они стали называть не посвященными, а полиглотами, пять абсолютных и шестой, Сергей, – относительный. Чаще встречи проходили дома у Лизы на Петроградской стороне, реже у Рыжего и Ирины – добираться до Петергофа, где обосновались друзья, далековато; и никогда в кафе или ресторане. У них выработался особый чайный ритуал, и Лиза завела чашки с их именами: шесть чашек, настоящий сервиз полиглотов. Сергей предпочитал кофе, Лиза – зеленый чай, остальные пили черный, и лишь Рыжий выпендривался, пил мате. Первое время Ирина неловко извинялась за мужа, смущаясь и краснея:

– Это он от любви к Кортасару, у того в романах всегда мате пьют, читали, да?

– Не свисти! – возражал Рыжий. – Все знают, что я не умею читать! – Глаза Рыжего издевательски светились сытым звериным блеском.

Иногда новенькие посвященные шалили. Так, пара юных Лизиных поклонников и сочувствующая барышня в активном комплекте с ними в одну развеселую белую петербургскую ночь нарисовали светящейся краской на разводном Литейном мосту фаллос: обычный мужской, с узнаваемыми анатомическими подробностями, давно канонизированными стремительным заборным письмом, а не тот условный Стержень из даров пещеры. Величественное и неукротимое возрастание священного органа жизнетворения, подымающегося над городом (вместе с половинкой моста), было сфотографировано, считай задокументировано для Интернета, что означает для вечности или пустоты, многочисленными случайными свидетелями и самими участниками и растиражировано в Сети. Вся эта шумиха не к месту, решили полиглоты, и Лизе сделали серьезное внушение. Во-первых, тщательнее отбирать кандидатов, во-вторых, вовсе не пользоваться непосредственно Стержнем из пещеры.

– Ладно! – согласилась Лиза.

Волосы ее отросли, утратили искусственный пепельный цвет. Светло-русые пряди стремились к лопаткам, покрывали плечи целиком и в растерянности вились – надо ли дальше?

– Кто может, пусть сделает лучше! – Лиза предложила Максиму, который Петрович, забрать Стержень, а Максим по вполне понятным причинам отказался.

Но подобные происшествия не слишком их пугали, в силу своей малочисленности. Даже в таком населенном городе, как Петербург, посвященных – спустя два года от начала инициации – оказалось маловато. Им все еще мерещилось, что процесс под контролем, что они знают всех посвященных.

– Мне не нравятся глаза Лизиной дочки! – сказала Ирина Сергею на кухне, громадной, почти тридцатиметровой; на кухне еще не до конца отделанного коттеджа, в краткие сроки выстроенного Рыжим под Петергофом.

Сергей с любопытством оглядывал нагромождение кухонной техники, легкую стильную мебель и неожиданный посреди этого великолепия простой сосновый стол, заново покрытый светлым лаком, переехавший со старой квартиры Рыжего, а вернее, квартиры его родителей. За аркой-входом, сменившей традиционную старомодную дверь, тянулись неоштукатуренные бетонные стены коридора, тут и там лежали коробки с кафельной плиткой, фурнитурой, рулоны обоев.

– Рыжий торопится сюда переехать, как Павел I в Михайловский замок! – хмыкнул Сергей, а Ирина посоветовала:

– Сплюнь!

– Что тебе ее глаза? Ребенок и ребенок, ну, вундеркинд, как положено дочери полиглота. У Максима младший Никитка тоже серьезный не по годам, хоть и непричастный, ну, непосвященный. Он же родился до нашей экспедиции.

– У Лизиной дочки глаза взрослого человека, не просто взрослого, а старого. И беспощадного.

– Брось! Хорошая открытая девочка. Общительная. Разве не слишком веселая. Да что там видно-то в ее возрасте! Тебе показалось.

Даже огромное просторное помещение не вполне достроенной кухни Ирина ухитрилась сделать интимно-уютным, словно насиженную кухоньку в древней хрущевке. Они устроились за старым сосновым столом в небольших легких креслах, одно против другого, на столе – медная турка, прибалтийские керамические чашки советских времен, букетик яростно-оранжевых ноготков в стакане, клетчатые салфетки. Вот на эту салфетку медленно и аккуратно опустила голову Ирина, так же медленно и аккуратно покатились ее слезы. Сергей не стал утешать: арбитру не положено.

– Рыжий хочет детей. А я… Я боюсь. Они не будут нормальными, дети полиглотов. Ты это знаешь! Иначе не отказался бы тогда в Куултык-Чике от предложения и соблазнения Лизы, стал бы посвященным, как мы. Я чувствую, что все это кончится катастрофой. Надо уничтожить – нет, вернуть горе Скрижаль и Стержень, а нас всех, всех посвященных, какие ни на есть, – изолировать от нормальных людей. Пока не поздно… Мы с Рыжим постоянно ругаемся, чуть не каждую минуту… Ему-то я давно все высказала, как только для себя сформулировала, как только поняла про катастрофу. С тех пор ругаемся. И разойтись не можем. Веришь, если бы не боялась за всех нас, давно бы уже с собой покончила. Но мы странно связаны: мне кажется, все, что происходит с любым из нас, отражается на прочих. И еще думаю, что Лизина дочка, она не от полиглотов… Ну, что Игорь-Гарик, или Максим, или еще кто-то – ни при чем, не они способствовали ее появлению… Это ребенок древнего Бога. Помнишь, давным-давно, когда мы еще были нормальными, обычными, я придумала, что через жерло вулкана Шайтан-Тишек на горе Башлангыч Бог говорил с Землей. А теперь Он решил поговорить с нами, с людьми, и выбрал для этого Лизу. Нет, не Лизу. Не так. Он говорит с нами через Лизину дочь. Он выбрал Лизу как средство, как подготовительный материал, почву… А боги, сам знаешь, ты же философ, они не злые, не добрые, они просто беспощадные, они – стихия.

– Понимаю. Ты решила, что Лизина дочка – это вариация Антихриста. Массовая культура со своими страшилками добралась и до тебя. – Сергей подшучивал, но не слишком убедительно. Хуже, что ему и самому-то не то что не было смешно, страшновато было. Ирина вскинула заплаканные глаза; стало совестно, словно врет голодному тигренку о пользе вегетарианства.

– Я не хочу, чтобы мною говорили, – медленно и упорно продолжила Ирина. – И моими будущими детьми говорили – тем более. А это значит, что я не хочу детей – таких, как Лизина дочка. В нашем же случае – семьи из двух посвященных – получается, что никаких не хочу. Но природу не обманешь, у меня руки ноют, локти ноют, так хочется ощутить эту тяжесть: малыша.

– Учи матчасть, голубка! – Выразительно сдвинув брови, Сергей пытался перевести разговор в более легкую весовую категорию. – Когда Бог хочет пообщаться с людьми, то Он говорит с нами языком событий!

Ирина внезапно засмеялась и тотчас перестала.

– Прости! Ты же непосвященный. Не знаешь, что язык событий ни при чем. Дар языков – любых – ни при чем. Внешним, то есть событиями, ОН лишь подготавливает нас к разговору, если не желает говорить через нас непосредственно.

Сергей решил: единственное, что может предпринять, – побеседовать с Рыжим. Но Рыжий, не растекаясь по нюансам, ответствовал, что все бабы от нас отличаются тем, что, во-первых, дуры, а во-вторых, у них попа толстая, но Ирку он любит. Ругаются с Иркой? Ну, у них любовь так выглядит. Вот когда сам женишься, тогда и узнаешь. Пока же нет смысла заморачиваться, а хорошо бы по пиву. Завтра ему лететь ажно в Гренландию по делам, там пива не попьешь, холодно. Или в Перу лететь? В дополнение к черным металлам, их скупке-добыче-продаже, Рыжий планировал заняться экстремальным туризмом, дело для Питера новое, оригинальное, выгодное. Рыжий стремительно осваивал разные отрасли, за ним не успевали даже его кредиты.

Лиза от Рыжего в делах не отставала: по темпам, но не по размаху. У нее завелись китайский и французский салоны, индийский и филиппинский – с обслуживанием на соответствующих языках для желающих, что не представляло сложности для посвященных сотрудников. Впрочем, традиционные, «кондовые», салоны красоты у Лизы тоже имелись.

– Приводи свою пафосную даму ко мне во французский салон на Звенигородской улице, там во дворике парковаться удобно, – предложила она Максиму, который Петрович, когда тот пожаловался друзьям, что есть возможность обратить та-акую даму, такую! из ближайшего окружения губернатора. Но вопрос – где? Не номер же в гостинице снимать! Жена Ася ревнива, не приемлет обряда почти первичного посвящения с мужем в главной роли, придется ее обманывать. Если обманывать, это же болеть потом из-за вранья, и явно болеть, с высокой температурой: обман-то достаточно серьезный. Плюс мигрень на неделю, не меньше. Значительное неудобство с этими приступами мигрени, но все по-честному, даже приятно сознавать, что уникальный дар языков отягощен этакой моралью, сверхчеловечески незамутненной. Солгал – переболел, значит, расплатился и опять свободен. Нормально! Но и тут засада: жена заметит, что он болеет, все одно догадается, что дело нечисто, что муж врет.

– Лиза, а твоя дочка может лгать и не болеть после вранья? – не к месту спросила Ирина.

– Зачем ей лгать? – удивилась Лиза. – Ей же ничего не надо.

Засмеялись. Даже Ирина улыбнулась, сверкнула своей невыносимо светлой улыбкой, и у Рыжего сердце пропустило один удар. О, как убийственно мы любим!

– Лиза, а можно, я свою подругу к тебе пришлю? – Гарик мучительно покраснел, не поднимая глаз, так и не научился смотреть на Лизу. – Дашка, вестимо, посвященная через меня, но раз уж мы решили пожениться, пусть пройдет подлинную инициацию через сакральный Стержень. Как ты…

– Ну, ты педант! – закатился Максим, а Ирина вскрикнула:

– Не делай этого!

Больше она не улыбалась. Лиза, однако, согласилась. Тоже без улыбки.

– Зачем же вам, подобно средневековым эскулапам… – начал Сергей, но махнул рукой и не закончил реплики.

В положенный срок молоденькая барышня Гарика безболезненно, в смысле без лихорадки и температуры, прошла истинную инициацию. Ирина предприняла было расследование об истинно посвященных посетительницах Лизиных салонов, прошедших инициацию Стержнем, но Лиза рассердилась. Это личное дело тех женщин, нечего соваться.

За все это время Скрижаль, хранившуюся в сейфе в одном из Лизиных офисов, украли всего один раз, вместе с выручкой. Это случилось в феврале, и грозу, накрывшую ночью Петербург, зачислили в аномальные явления, показав по всем телеканалам и в новостных сайтах. Скрижаль по неизвестной причине подкинули к дверям офиса уже на следующее утро. Представительный корпулентный охранник долго сокрушался, что не разглядел воришку из-за грозы, о том, чтобы догнать стервеца, речь не шла. Хотя стихия успокоилась, едва шелковистую плитку из камня, похожего на обсидиан, внесли за порог офиса. Выручку все же не вернули, чему Лиза удивилась, полагала, что сакральные предметы – защита сами по себе. Что случилось с вором или ворами – неизвестно. Лиза просмотрела сводку происшествий по Петербургу, но пострадавших – от грозы или по иной причине – оказалось так много за истекшие сутки, что понять, были ли среди них отчаянные и незадачливые похитители, невозможно.

А копия «чертова пальца» – Стержень – так и покоилась в карманчике у массажного стола, на Стержень грабители не посягали.

«Лиза-Лиза-Лизавета, – написал эсэмэску Максим, который Петрович. – Странный случай с этим усмирением стихии грозы! Или у тебя гармония с пространством? Не только с грозой? Не только в Питере? С миром в целом?»