Текст книги "Дар языков"

2

Лиза на собственном опыте знала, что такое гармония с миром – пусть недолгая.

Ей было двенадцать, когда родители поехали в отпуск с ней вместе к родственникам, в деревню на Волге. Отпуск оказался ужасен: мать ругалась со своей сестрой, хозяйкой скудного домика, теткой, похожей на мать как две капли воды, отец вовсе не разговаривал ни с кем. Напряжение возникало внутри домика, на веранде со стеклами в форме ромбиков, но не цветными, нарядными, как было принято в 60-х годах. Напряжение искрило на жалком участке с огородом позади построек. Напряжение возникало буквально сразу, как они просыпались и выползали из каморки, где спали все вместе, втроем, на сенном матрасе. Лизу отсылали собирать зеленых добродушных гусениц с кустов красной смородины, этого занятия ей хватало до обеда. Ленивых гусениц она собирала в баночку, подозревала, что дальнейшая их судьба не будет счастливой, но не жалела. Один скандал запомнился особенно: мать срезала белесый толстенький кабачок пожарить к обеду, тетка принялась кричать, что кабачок не созрел. Мать надсаживалась в ответ, что жадность у тетки беспредельна. Обед, по понятным причинам разгоревшегося скандала, запаздывал. Начался дождь. Сперва мелкий сеянец, после сильнее. Еще позже – ливень как из ведра.

Пока дождь шел деликатным намеком, мелкий, пусть и частый, Лиза надела теткин болоньевый плащик с капюшоном и чьи-то сапоги, нашла их в сенях, большие, не по ее размеру, пахнущие плесенью, но не отвратительно, а по-старинному достоверно и загадочно. Она вышла из дома и направилась к Волге. Утрамбованную дорогу из желтенькой глины с обеих сторон сторожили высокие, выше человеческого роста, отвалы, поросшие белым донником и иван-чаем. Лиза шла по дороге, большие сапоги увязали в глине, с отвалов пахло медом, смолой и горечью. Волга виднелась впереди: вспухшая от дождя, серая, сердито бормочущая. Вроде бы близко, но Лиза все шла и шла, а до реки никак не могла дойти. Ласточки-береговушки, самые отважные, чертили небо стремительными зигзагами, несмотря на дождь, чуть ли не перед глазами, Лиза видела их белое беззащитное брюшко, светлую изнанку крыльев.

Отвалы по бокам дороги сгладились незаметно для зрения, Лиза ступила на песчаный берег с редкими пучками высокой жесткой травы. Дождь усилился, заливал лицо под капюшоном, руки и запястья, высовывавшиеся из подвернутых рукавов, что были длинны ей, попадал даже в голенища сапог: она хлюпала, словно шла по болоту. И тут, на песчаном берегу, Лиза увидела большой, отлично сохранившийся «чертов палец». Он был идеальной формы, светло-коричневый, чуть не светился и лежал прямо на ее пути. Она знала, что это привет из далекого прошлого, это окаменевший моллюск. Но предпочитала верить легенде, что черт, сердясь, ломает и разбрасывает свои пальцы по берегу, а если кто найдет – поймает удачу.

Лиза наклонилась поднять «чертов палец», и в ту же секунду дождь стал стеной.

«Это знак», – успела подумать Лиза, и странное чувство смыло ее школьную, привычно реалистическую логику бурными потоками разверзшихся небесных хлябей. Лиза как-то сразу поняла, что дождь – для нее, что вздувшаяся, беременная ливнем Волга – для нее, изящных очертаний «чертов палец» – особенно для нее. Она не смотрела на небо – ливень не позволял, но точно знала, что там, наверху – знак для нее. Выглянуло солнце, в лучах упрямого света густые сплошные струи омывали берег – и Лиза видела, как на берегу, глубоко под песком лежат сотни «чертовых пальцев». Струи ливня пригибали пучки травы – Лиза различала белые ее узловатые корни под землей. Дождь проливался на летящих птиц ласточек – и просвечивал отверстия гнезд и норки в крутом песчаном берегу, с малыми птенцами, сгрудившимися у самого выхода, разевающими полупрозрачные клювы, поросшие у основания мягкой желтой щетинкой, птенцы толкались, норовя ухватить родительское приношение вперед прочих, косили круглым наивным глазом на Лизу: а! ты тоже здесь! ты нам конкурент? Лиза была здесь и ощущала себя внутри берега, ласточкиных гнезд, даже внутри поднявшейся от дождя реки с ее рыбами: лещами, плотвичками, уклейками – и блестящей атласной ряской на поверхности, с крупным желтым песком на дне, она была во всем вокруг и внутри, вместе с дождем – везде.

Много позже Лиза объясняла себе, что такие откровения случались у мистиков в Средние века, не говоря об античных. И даже сейчас случаются, и некоторые верят. Но те откровения вели к новым философиям и учениям, мистики обретали последователей, гонителей, инквизиторов, в конце концов. Ее же единение с пространством не привело ни к чему. Или она ошибается?

Максим, который после вырос в Максима Петровича, с детства согласился, что практика – критерий истины. А иначе какой бы из него российский философ? Откровением послужил случай: на школьном дворе оставили бортовую машину ГАЗ-51. Вероятно, ее угнали, спрятали здесь, но воспользоваться добычей воры почему-то не смогли. Охранники же в те заповедные времена не только у школы, даже у Сбербанка – сберкассы не гнездились. Машина могла стоять вечно, фактически до конца перестройки.

Двое старшеклассников через день-другой сообразили, как соединить проводки в зажигании, и прокатили машину туда-сюда по двору, ухитрившись не въехать в ограждение. Младшие школьники, воодушевленные их примером, освоили борта кузова и обнаружили, что внутри, под хлипкой целлофановой упаковкой беззащитно свален джем-мармелад в тюбиках. На свете счастья нет: не все удалось съесть, далеко не все – выдавить из тюбиков на соучеников, большая часть осталась в упаковках, но что-то забрали с собой и даже раздали сочувствующим. Максим оказался как раз в числе сочувствующих, но, когда во дворе показалась завуч школы, друзья и одноклассники рассосались в придворовом пространстве за кустами и деревьями, а он остался с тюбиками мармелада в обеих руках.

Завуч не оставила эксцесс без последствий. На собрании – Максим сейчас не помнил, то ли пионерском, то ли комсомольском – та и другая фракции приказали долго жить прямо-таки на следующий год, – завуч назвала Максима и прочих сочувствующих вырожденцами. Потому что пионеры-комсомольцы не воруют.

Ему было смешно и немного страшно – а если возникнут проблемы при поступлении в Университет из-за этого дурацкого инцидента? Классная руководительница нервничала, одноклассники на собрании откровенно смеялись, некоторых, отчаянно громких, завуч попросила выйти. Багряная плюшевая скатерть с золотой бахромой на столе, взгроможденном на сцену актового зала, гневно поблескивала под лампами дневного света. Максима еще не Петровича сотоварищи осудили, но из рядов – комсомола? пионерии? – не исключили, лишь поставили на вид.

Смешно по-настоящему стало через пару дней, когда уволили завуча. Детям не объясняли причину, но разве можно утаить что-нибудь в школе? Где учатся дети некоторых учителей. Где уборщицы всегда на стороне детей и готовы поделиться новостями. Где буфетчица, серчая из-за «неправильных» поставок, рассказывает о руководстве школы больше, чем хотела бы на трезвую голову. Завучиху уволили за злоупотребления: приписывала рабочие часы. Она честно приписывала часы не только себе, но подругам тоже. Подруг и директора школы не тронули.

Максим задумался о критерии истины. Припомнил, что родители одноклассника, зачинателя «разграбления» машины с мармеладом, работали начальниками чего-то там большого, и понял, что истина (и ситуация) не относительна. Истина уныло однозначна. Но это не удручало, напротив, успокаивало. Максим еще не Петрович приготовился жить на светлой стороне, он наивно полагал, что для этого достаточно его решения. Удивительно, но довольно долго это ему удавалось, пусть счастья и не приносило.

Счастье пришло с ложью: с Лизой. Он сочинил новую максиму, уверил себя, что по возвращении в Петербург все «баловство» кончится. Но лишь по возвращении понял, насколько они с женой Асей чужие. Дело не в Лизе, он, пожалуй, даже не влюбился – Лиза лишь мечта, несбывшееся, бегущая по волнам. Но связь с Лизой обозначила, что с женой дела – швах. Однако же Максим, плевать на критерии истины, никогда не оставит жену и детей. Любовь – это по определению в семье, а уж если дети – только и исключительно в семье. Не получается? Истина однозначна? Не получается… Терпи! Максим Петрович умеет терпеть, и это должно оправдаться, пускай не рано, а позже, когда дети вырастут. Любовь в любом случае кончается быстрее, чем семья, чем терпение. Быстрее, чем надежда на любовь. А скука пройдет. Экклезиаста все помнят: все пройдет, Лиза! Лиза!

Максим также помнил, что личное счастье – это летучий бегучий векторный знак. У него дважды случалось счастье: в школе, когда мармелад воровали, и казалось, что это – свобода. И на юге, не так давно, у моря под довольно-таки унылым поселком: волны, луна на волнах и умноженная волнами, перламутровая кожа Лизы, грань «нельзя», перечеркнутая лунной лодочкой.

Жена ладно, но дети – безусловное, не вполне личное алогичное счастье, эти крики-приветы под окнами роддома, легкий, опасно-хрупкий конвертик из голубого одеяла на руках… Счастье, несомненно. Одна беда – это ожидаемое счастье. А то, нечаянное, личное, векторное, оно особенное. Незаслуженное и сладкое. Блаженство дарованное. Даром блаженство.

Не надо его! Это не для Максима. Петровича.

3

К исходу третьего года после начала посвящения в стане полиглотов наступила осень. У каждого, кроме Ирины и, пожалуй, Сергея, внешняя жизнь неслась подобно высокоскоростной магистрали, забитая большегрузными делами, стремительными событиями, краткими передышками у редких теперь, но обязательных встреч-светофоров. Не сговариваясь, они хранили в тайне не только саму историю обретения сакральных вещей, но и свои выдающиеся способности. Впрочем, так же поступали и другие обращенные по непонятной тем самим, новым полуполиглотам, причине.

Ирина все чаще хандрила, иногда принималась уговаривать друзей отвезти их странные находки обратно в Куултык-Чик и выбросить в море напротив Башлангыча. Время от времени Сергей поддерживал ее, но предлагал лишь изъять Стержень из обращения, не увеличивать число прямых посвященных.

– Они идут на это добровольно! – терпеливо объясняла Лиза.

– Как же добровольно, если толком не представляют, что это такое. Мы и сами не представляем до сих пор! – Сергей горячился, что было ему не свойственно.

Рыжий особого вреда в посвящениях не видел; но, может, Ирина (точнее, ее депрессия) так на него действовала, что он соглашался с тем, что посвящения следует сократить. Хотя бы сократить.

– Если за три года ничего в мире не изменилось, никакой это не особый путь к общему счастью, не путь к разговору с Богом, – уверял Рыжий. – За такой срок любая мало-мальски заразная болезнь в большом городе превратилась бы в пандемию, перекинулась дальше, перешагнула границы. Народ сейчас не сидит на одном месте, осваивает новые страны, пространства. Да любая болезнь или вирус за полгода бы весь мир обошли, все континенты.

– Ну, ты сравнил! – сказал Максим, который Петрович, а Лиза рассердилась:

– Что значит «болезнь»? Это не болезнь! – Но рассердилась не сильно, видно, что в воспитательных целях.

Максим тоже сбавил обороты, считал, их ошибка в том, что распыляются. Посвящать следует не всех подряд, не тех, кто подвернется, а людей весомых, важных для города, для общества, для страны в целом. Еще Максима Петровича волновало, как скажется посвящение на детях полиглотов; пока его сыновья особых способностей, в том числе к языкам, не проявляли, но гены! «Гены пальцем не раздавишь», – неловко выдавал он заезженную шутку.

– У меня нет генов. – Лиза взяла себя в руки и не удержалась, чтобы не пошутить над Максимом.

– А ты проверялась? – заботливо поинтересовался Рыжий из-за чашки с ароматным мате.

Лиза хихикнула. Лишь ее вера, ее и Гарика, зеленела и цвела по-прежнему пышно и ярко, как тем первым южным странным сентябрем. Посвящать – по вере Лизы и Гарика – следовало всех подходящих, даже случайных, людей, чем больше, тем лучше.

– А кто будет решать: подходящий или нет?

– Я буду. Лично! Не запугаешь своей софистикой!

– А фаллос на Литейном мосту?

– А какой от него вред?

– О! Интрига! Реклама! Движение в массы!

– И прекрасно! Люди подготовлены!

– К чему?

– Да прекратите же вы! – взмолилась Ирина, собрала чашки, составила одну в другую и понесла к раковине все шесть.

– И донесет ведь, не кокнет, – с неудовольствием отметила Лиза, наблюдая за тем, как изящно двигается подруга.

– Пожалуй, – охотно и участливо согласился Рыжий, – если ты не поможешь.

– Давайте возьмем мою Дашу к нам в полиглоты, – в очередной раз попросил Гарик, почувствовав, что общее настроение на Лизиной кухне изменилось, и может быть, сейчас ему не откажут, и Даша сможет участвовать в общих посиделках.

Гарик давно просил включить Дашу, ставшую его женой, в состав полиглотов, но получил отказ без объяснений. Обиделся, чуть не два месяца не общался с друзьями. Ни за эти месяцы, ни вообще не преуспел в количестве посвящений. И Даша, несмотря на свой неукротимый юный азарт, тоже не преуспела. Гарик с женой заключили «открытый брак», дозволяющий супружескую неверность, обещая нежно поддерживать один другого в необходимых для пользы дела изменах. Изменять оказалось нелегко, а именно – невозможно. Но оба надеялись, что со временем приучатся. У Гарика уже был опыт: он изменил Лизе. С женой. То, что Лиза на тот момент с ним рассталась, не имело значения.

В следующий раз просторный обеденный стол на кухне у Лизы приютил семь чашек с именами.

– Прекратите мучить мальчика. Пусть приходит с женой, жалко вам, что ли? Не нарушит она ничего, не разболтает чужим лишнего. Будет сидеть, молча сопеть и смотреть на Гарика!

Но появление Даши все же создало некоторое напряжение, и даже Максим Петрович его чувствовал. Даша, начиная со своего второго присутствия на собрании полиглотов, переключилась на зеленый чай, как Лиза, и регулярно расплескивала свой чай на салфетку, конфузясь от волнения. В остальном же ее поведение соответствовало прогнозу Лизы. Во время перепалок Даша быстро переводила глаза с одного спорящего на другого, как механическая кошечка на часах-ходиках, и держалась за блюдце.

Полиглоты потихоньку начали отучаться понимать друг друга. Не то чтобы между ними выросла стена, нет. Но с общего древа дружбы падали и падали листья, понемногу, незаметно для глаза, еще без особого вреда для пышной кроны, как бывает в начале осени, в сентябре.

«Снаружи» все оставалось как прежде. О них не знали. Ни врачи. Ни филологи. Ни специалисты по всяческим феноменам, ни парапсихологи. Ни родственники или другие друзья-неполиглоты. Даже бабушки на желтой лавочке во дворе дома Гарика не знали о них.

Их отдельное частное сумасшедшее шоссе все разгонялось. Прочая общая жизнь застыла пейзажем, тем самым, сентябрьским, осенним. Изредка выпускала радужную тонюсенькую паутинку ненужных связей или расцветала на ровном газоне бледным безвременником привязанности к чужому знакомцу, не полиглоту. Как ни хотелось другого пейзажа, иного времени, пусть даже снега и холода, как ни пугало это другое, как ни звало, осень длилась.

4

Переменилось в одночасье. Все, без всяких почти. Первым взорвался Интернет, новость о людях с уникальными способностями к языкам, способностями, которые могут передаваться довольно просто, подобно венерическому заболеванию, подхватили сайты, социальные сети, приложения и все средства массовой информации. За ночь новость облетела свет, захватывая Крайний Север и юг, загромождая слух или зрение даже самого нелюбопытного обывателя. Удивительным казалось лишь то, что за почти полных три года со времени находки сакральных предметов и открытия полиглотами дара языков никто из посторонних, кроме новых посвященных, не узнал о чуде, об инициации.

Мир оказался полностью готов к новости как катастрофе. Мир ждал ее напряженно и тихо. И мгновенно всосал подобно круглой, чуть вытянутой к полюсам губке планеты.

Посвященные обнаружились во многих странах европейского континента и обеих Америк, возможно, что и во всех, ведь ряд государств тотчас после объявления «угрозы» перешел на военное положение, иные объявили режим чрезвычайной ситуации, скрывая информацию о своих посвященных жителях. В других, довольно-таки многочисленных, странах посвящение предписывалось как желательная мера наподобие прививки от оспы или вовлечения в социальные сети. В некоторых краях посвященных выискивали и сажали на карантин, чтобы изолировать от обычных граждан. Что делали с посвященными в державах с мгновенно возникшими антиинициационными диктатурами – выяснялось. Как пузырьки в кипящем котле, во множестве возникали пророки, предвещая благоденствие и рай на земле – одни и конец света – другие. Возникали протестные движения и группы поддержки, сочувствующие и устрашившиеся, а также многочисленные неверящие, отрицающие возможность посвящения.

Известный общественный деятель и популярный в недалеком прошлом писатель Э. высказался в духе традиционных пророков.

– Это возвращение Золотого века, друзья мои! – кивал он из мониторов, и, подтверждая, поблескивали его очки в золотой оправе. – Утраченная и счастливо обретенная способность понимать любого любому. Вспомним миф о Вавилонской башне! Если бы люди говорили на одном языке, они бы выстроили башню до неба, до Бога. Стало быть, могли бы сравняться с ним. Сейчас мы можем сравняться, так будем как боги, друзья! Но мы неизмеримо богаче наших мифологических предков, потому что у нас не один язык – множество! Общность культуры – вот что ждет нас! А значит, никаких границ, все государства сольются в одну ассоциацию, умышленно не употребляю слова «союз», дабы не напоминать о печальном опыте русских друзей.

– Посвященный ли Э.? – спрашивали миллионы блогеров, но ответа не получали.

– Дорогие мои! – взволнованно поддерживала прославленная киноактриса Б. – Нас ожидает новая, лучшая формация людей! Подумайте, как это прекрасно – не уметь лгать! Я хочу сказать, как это честно – расплачиваться за ложь настоящей болью!

Вопросов о посвящении киноактрисы Б. на сайтах и форумах не задавали.

Еще один бывший популярный писатель и не менее бывший политический деятель, бодро жестикулируя короткопалыми пухлыми ручками, энергично разъяснял:

– Сомалиец или ливиец не плохи сами по себе, в своей стране. Они плохи в Париже, Лондоне и Москве. Представьте, когда окончательно падут языковые барьеры, вся активная и голодная часть населения планеты ринется в большие города. Что станет с Парижем? Во что превратятся нации без языка? Обладание всеми языками означает утрату своего собственного!

– Ретроград! Расист! Вырожденец! Спаситель! Честный и смелый воин! Подонок! – переругивались меж собой комментаторы, а модераторы сайтов не успевали чистить чаты от ненормативной лексики.

– Мутанты! Нашествие инопланетян! Экспансия! – утверждал романтически настроенный правитель одной не особенно развитой державы на границе с Центральной Европой. – Земле грозит порабощение внеземной цивилизацией, мы превратимся в лучшем случае в резервацию или перевалочную базу для НЛО.

– Нет никакого посвящения, нет дара языков! Вам запудривают мозги. Жителей земли зомбирует мировая закулиса. Включите разум, отрицайте посвящение! – многочисленные противники инициации, рядовые граждане, общественники и известные деятели культуры.

– Гражданином мира отныне может стать любой! Капитал уже не во главе угла! – наивная учительница биологии из областного центра.

– Чудовищный эксперимент американских/российских/китайских ученых! – это хором с неразличимыми в затемненной студии лицами.

– Неизвестный вирус с неизученными последствиями! – еще один хор.

– Гомонойа! Общее братство! Единый народ! – хор номер три, четыре и далее.

– Спасайтесь!

– Приобщайтесь!

– Не верьте!

На фоне общей истерии, неверия и горячечного энтузиазма не проскочило ни одного упоминания о первых, о полиглотах; о Скрижали и Стержне, о том, как начиналось и откуда возникло. Но это был вопрос времени, даже не дней – часов.

– Бежать и пересидеть первую реакцию в тихом уголке, – решил благоразумный Рыжий на полуночной просторной Лизиной кухне, где собрались полиглоты, на сей раз не только с Гариковой Дашей, но и с женой Максима. – Я организую самолет. – И принялся насвистывать начало «Волшебной флейты», где принц Тамино умоляет: «Спасите, спасите!»

– Куда? – спросила Ирина и, упреждая ответ мужа, исправилась: – Зачем?

– По всему миру одно и то же, одна и та же паника и непонимание или, напротив, нервическое воодушевление, не то, отрицание, – согласился с Ириной Максим, который Петрович. – А в Петербурге спокойнее: нас, таких посвященных, большинство. Я вам пока не говорил, но в административных и управленческих кругах…

– Надо как следует спрятать Скрижаль и Стержень, – перебила Лиза. – Может, осталось недолго…

Ее дочка, несмотря на поздний час, сидела на миниатюрном диванчике у окна и внимательно слушала, опустив руки на колени ладонями кверху. За окном, пользуясь темнотой, юркая речка Карповка пыталась смыться от Невы. Но как бы быстро, почти не петляя, ни бежала из Большой Невки, шмыгая рукавом, тут же была уловлена ее сестрой, Невкой Малой, и слита в залив, где и потерялась в толпе сестер, как Чернавка.

Ася, жена Максима Петровича, устроившаяся не вместе со всеми за столом, а чуть позади мужа, как бы во втором ряду и под его защитой, со злостью посмотрела на девочку, после на Лизу:

– Раньше надо было думать!

Ася единственная одета нарядно: длинная шелковая юбка, кружевная блузка с глубоким вырезом, так наряжаются в театр, на концерт или в ресторан. Ася – гостья. Или зритель.

– Ася, мы договорились кое о чем, – спокойно напомнил Максим, который Петрович, и жена подавила вспышку ревности (или страха?), извинилась, виновато улыбнулась, выглянув из-за мужа. Все-таки Лизина дочь на Максима совсем не походила, хоть это хорошо.

Гарик высказал, пусть довольно сумбурно, явно давно выношенную идею о создании комитета по распространению посвящения – Корпуса КРП, о пунктах инициации. Гарику казалось: стоит организовать такой комитет, возглавить его, и в дальнейшем все решится, все устроится к лучшему само собой, главное – основать базу. Даша сияла глазами, всей собою, возбужденно подпрыгивала в креслице, но держала язык за зубами, только кивала головой с многоцветной прической, выражая полное согласие. Полиглоты затихли, приготовившись возражать Максиму, который Петрович, тот не иначе как не утерпит, спросит, зачем нужен такой Корпус задним числом, когда все уже случилось. Полиглоты опекали Гарика, переживали за него: а вдруг да оплошает перед детским лицом жены Даши – и недооценили Максима: тот промолчал.

– Друзья, поехали в Куултык-Чик! – попросил Сергей. – Вернем горе Башлангыч ее вещи, Ирина давно уж предлагала. Может, в головах прояснится, в наших, имею в виду. Рыжий самолет обещает, на этом самолете и… Дурь, конечно. Но не знаю я, что делать.

Около двух часов ночи в Сети появились сообщения о первой «пограничной стене»: маленькое северное государство закрыло границы, дабы отгородиться от посвященных. Выезд остался разрешен, но въезд запретили кому бы то ни было. Даже самим гражданам северного государства, по несчастью, оказавшимся за границей этой ночью.

– Инициированных по всей России все-таки меньше, чем в отдельно взятом Питере, так мне кажется, – непонятно к чему заметил Максим Петрович. – Опять же эта вечная оглядка на Москву.

– Как они будут вычислять посвященных? – сообразила Лиза, и Ася не к месту засмеялась, а речка Карповка, убегая, всхлипнула в открытое окно. – На лбу ведь не написано. Ты, Сергей, полагаешь, если мы вернем горе, как выразился, ее «вещи» – все вернется на круги своя? Тебе-то проще, у тебя до сих пор есть выбор, ты, строго говоря, не наш, не истинный полиглот.

– Нет, – ответил Сергей, наклонившись к Лизе. – Уже нет. Уже да, если точнее. Полиглот.

Рыжий нашел силы рассмеяться:

– Угораздило, вот как? Студентка? Хорошенькая, надеюсь?

– Хуже, друзья, много хуже. – Сергей наморщил брови. – Сам по себе обратился, причем без лихорадки и недомогания, как было у вас. Утром проснулся, и – здравствуйте-пожалуйста! – учебник греческого на столе подсказал, что понимаю язык. Видимо, это стало передаваться воздушно-капельным путем, как грипп. А ведь даже из одного стакана – не будем пить из одного стакана – ни с кем из вас не пил, давно уже.

Ирина вскочила, метнулась к Сергею, обняла за шею и тотчас выбежала с отчаянным вскриком или всхлипом, не поймешь.

– Стало быть, все в порядке – все там будем! – Рыжий глядел неисправимым, но осторожным оптимистом. Он счел своим долгом сгладить странную реакцию жены.

– Помогут им в таком случае пограничные стены, жди! – Жена Максима побледнела от волнения или злости, кто ее знает.

Максим Петрович полуобернулся, взял ее за руку, поцеловал запястье, изнутри, где тонкие вены, отодвинул свой стул дальше от стола, ближе к Асе, жене.

– Вы не с той стороны ждете беды. – Сергей говорил хрипло и невнятно, словно все языки и наречия проснулись у него одновременно и теснились, мешая друг другу в узкой гортани. – Скоро на земле практически не останется нормальных обычных людей!

– Это еще почему? – удивился Рыжий.

Ирина тихонечко вернулась на свое место, к своей нетронутой именной чашке. Футболка ее была мокрой на груди – умывалась торопясь, неаккуратно. Веки распухли от непролившихся слез.

– Ну как же, язык – это сознание! Начнешь говорить на другом и думать будешь иначе, вы ведь все через это прошли. Но истинных полиглотов, нас, все же мало – пока, мы успели подготовиться, ограничить себя… Как может нормальный человек удержать столько языков, или «сознаний», в голове? Это уже ненормальность, это шизофрения. Но шизофрения – цветочки, болезнь для неподготовленных. Еще страшнее ложное чувство понимания всего. Эффект вседоступности: будем как боги. Вспомните ваш первый год посвящения! А если все люди такими же способностями обладают? Это, в свою очередь, рождает ложный тормоз: если все доступно, то и стремиться не к чему. Вот в чем опасность «будем как боги»! Вот что заведет нас в тупик, в этом – крах человеческой цивилизации.

– У тебя, Сергей, горе от ума и синдром умной Эльзы, – солидно, по-взрослому возразил старшему брату Гарик. Но изъяснялся заемными словами. – Из нас-то еще никто не рехнулся. А что касается идеи Рыжего сбежать… Пожалуй, мы с Дашей не сбежали бы, а лишь перебрались в Штаты, там проще делом заниматься, продвигать посвящение: там развитое гражданское общество, технологии… И наш Корпус КРП можно сделать всемирным, ага. Мы с Дашей за Америку. Уговорили – летим! – Но смотрел Гарик не на жену Дашу, а на Лизу.

Лиза же намазывала квадратики популярного недорогого печенья арахисовым маслом – для дочери и казалась полностью поглощенной этим занятием, как будто ужинать в третьем часу ночи было обычным делом для ребенка.

– Да, мой принц! – воскликнула Даша.

Она взирала на Гарика с обыкновенным воодушевлением, переходящим в обожание, прочие же смотрели раздумчиво. Максим-старший, который Петрович, сидел ровно, как на заседании в городской администрации, на брюках стрелочки, галстук, хотя и веселенькой расцветки, не ослаблен, стрижка со следами невесомых прикосновений хорошего парикмахера не растрепана; впечатление такое, что Максим Петрович вот-вот поднимется, в одной руке дипломат, во второй тоже что-нибудь официально-представительское, и произнесет толстым голосом: «Заседание окончено. Всем спасибо, все свободны». Но произнес Максим другое:

– Большие перемены к худшему возможны для маленьких стран. Хотя нет, не маленьких, скорее неразвитых. Такие страны примутся закрывать границы, противостоять «заразе». Ограничат в том числе доступ к Интернету, настроят свои сети. Другие, пожалуй, начнут делиться внутри себя, станут разграничивать коренных посвященных жителей – бывших «правильно говорящих» – и прибылых, мигрантов. Еще и смешанные браки запретят между коренными и мигрантами. Тут до межнациональных войн недалеко. Но развитые государства объединятся, выдержим. Большого кризиса, имею в виду – экономического, не разразится. Кризисы мегаполисов возможны, ну, удешевление рабочей силы, перенаселение, кварталы мигрантов и рост напряженности, периодические бунты нижестоящих на социальной лестнице против вышестоящих…

– Навострился излагать! – Лиза засмеялась, потянулась и дернула Максима за умеренно веселенький галстук. Ася, жена Максима, вспыхнула, явив богатство физиогномической палитры от тревожно-белого до гневно-розового. – Так понимаю, что вы с Асей остаетесь в Питере поддерживать родную экономику на местах и мировое сообщество разума в целом?

Максим Лизе улыбнулся и подмигнул, одновременно приобняв надувшуюся жену:

– Нет, детка, мы с вами! Если вы всерьез решили лететь. И с нашим принцем Гарри, а то! Хотя зачем ему эта пошлая Америка? Полетим не спасаться – просто развеяться, я ведь третий год без отпуска, Аська сердится. Давайте не станем называть это бегством, какое бегство, еще ничего не ясно. Имею в виду, ясно, что ничего страшного не произойдет. В администрации полно посвященных, я же говорил… Давайте съездим все вместе, как когда-то, на море, расслабимся, позагораем. Вот в Австралию – и далеко, и увлекательно, и посвященных там нет, если верить новостям. Я ведь еще не был ни разу, надо же! – Максим сам себе удивился – надо же, в Австралии не был! – Границы поначалу действительно могут закрыть. Скоро опомнятся, поймут, что это бессмысленно, но трудности, боюсь, возникнут. Так что имеет смысл не затягивать с Австралией.

– Ребята, летим в Испанию! – не согласился Рыжий. – Там у меня, по крайней мере, есть где жить, прикупил пару-тройку домиков на побережье. После – сами решите. Вы недооцениваете серьезности момента. Выяснят, с кого началось, ну и… Познавать народный гнев на собственной шкуре больно. О таком лучше в новостях читать. Не хочу никого пугать, но вполне может статься, что уже завтра вылететь будет невозможно. Нынче ночью и летим. Пары часов на сборы хватит?

Лизина дочь, тихонько рисовавшая что-то непонятное в планшете и, казалось, уже не слушавшая взрослых, протяжно рассмеялась:

– Смешные! – Аж слезы потекли по тугим щечкам. – Язык у вас общий, а договориться не можете! Не бойтесь, ничего вам не будет!

– Лиза, тебе не кажется, что маленькой девочке в это время положено спать? – почти умоляя, спросила Ася из-за плеча мужа, и бестактно вскрикнула Ирина: