Текст книги "Вяземская Голгофа"

– Уткни слегу и выпрастывайся, – повелел он, протягивая ей мокрый конец своей жердины.

Испуг мигом согрел её тело. Обливаясь потом, Ксения выбралась на кочку и встала рядом с Вовкой.

– Мы, что же, на болоте? – выдохнула она.

– А то где ж? – был ответ.

– Завел! – внезапные слезы хлынули из глаз Ксении. Она бросила в снежок жердину и рукавицы. Стала судорожно шарить руками в поисках кобуры. Но та не находилась, а руки дрожали, плохо слушались.

– Почему просто не убить? Зачем заводить? Повсюду столько мертвецов! Никто не узнает, никто не накажет!

Его рука невесомо легла на её плечо. Она не почувствовала прикосновения, но почему-то сразу успокоилась.

– На болоте нет мертвецов. Оно пусто. Пока, – проговорил Вовка. – Ты просто ступай следом, москвичка, след в след, и слегу держи правильно, как я.

Ксения покорно потащилась следом. Усталости как не бывало. Внезапный испуг и согрел, и прогнал голод. Она решила более не хвататься за Вовкину перепояску. Шла следом, отстав на два шага, с внимательным тщанием копируя каждое Вовкино движение. А тот, почуяв её сосредоточенное, питаемое недавним испугом внимание, ускорил шаг.

Они шли по мертвому березнику не менее часа. Тропа пролегала через стеклянную гладь подмерзшего болота. Уже смеркалось, когда они наконец выбрались на поросший старыми елями островок. Вовка быстро пересек его и остановился на противоположном берегу.

– Надо топать далее. Вымокнем, но теперь уж недалеко. Там тепло, баня, еда.

– За болотом твоя деревня? – осторожно спросила Ксения.

Ксения смотрела на пустое, застеленное снежной пеленой пространство болот. Черные пятна воды перемежались обширными бело-зелеными лоскутами суши. Невдалеке занавешенная пеленой снегопада, густо зеленела стена ельника. Деревья казались живыми, а значит, росли на сухом месте. Вовка покуривал, посматривал на противоположный берег, словно собираясь с мыслями. Лицо лесника странно изменилось. От быстрой ходьбы рыжая с частой проседью борода его оттаяла, лицо порозовело и утратило то странное собачье выражение, которое так поразило Ксению при первом знакомстве.

Не удостоив её ответом, Вовка проломил сапогом легкий ледок. Теперь они шли по колено в воде. Пахло тиной, ноги сковывал ужасный холод, но Вовка продолжал быстро переставлять их, принуждая и Ксению двигаться в ускоренном темпе. Кладбищенский сторож не утратил осторожности и всякий раз, прежде чем сделать новый шаг, стукал жердиной по утлому ледку. Несколько раз слега проваливалась, почти на всю длину уходя в болотную жижу. Тогда Вовка тщательно разведывал место и всякий раз безошибочно находил возможность сделать следующий шаг.

Так они добрались до сухой тверди.

– Земля! – выдохнула Ксения, опускаясь на колени.

– Это остров, но большой, – был ответ. – На этом болоте есть и большие острова.

Здесь, в густом ельнике, снега было совсем мало. Ксения упала на мягкую хвойную подстилку. Что за чудо этот воздух! Ни порохового смрада, ни гари! Дыши полной грудью! Вот только бы поесть. Ответом на её мысли стал низкий протяжный вой.

– Волки? – спросила Ксения.

– Они! – отозвался Вовка. – Бродят неподалеку, но в холодную воду не зайдут. Сытые. Мертвечины нажрались.

Ксения слушала тишину, слушала, как хвоинки тихо осыпаются на землю. Вот одна из них упала ей на нос. Эх, поесть бы!

– Послушай, Никто…

– Я накормлю тебя. Только сучьев набери на растопку. Согрею воды, наварю каши. У меня тут запасы. Это мой остров. Тут я сам хозяин. Тут я становлюсь самим собой.

Ксения приподняла голову. Человек по фамилии Никто сидел неподалеку.

– Это ты со мной говоришь? – осторожно спросила Ксения.

– Ну да, я, – был ответ.

Вовка обернулся. Все верно. Тот же лохматый треух, рыжая с густой проседью борода, острый нос и желтоватые глаза. Все так же и все не так.

– Наверное, это от голода… – пролепетала Ксения.

– Наберешь сучьев, иди к избе. От этого места примерно сто шагов по прямой. Там увидишь сухое дерево, в нем дупло. Повернись спиной к дуплу и ещё сто шагов сделай. Там мой дом. Настоящий. Ну всё. Хватит рассиживаться.

Волчий вой подтвердил справедливость его слов. Ксения заторопилась, тем более что несколько сухих веток лежало у неё под ногами. Вовка широко улыбнулся, словно любуясь её рвением.

– Молодчина ты, хоть и комсомолка. – Неслышно ступая, он скрылся за широкими спинами елей.

* * *

Ксения бросила собранные сучья на снег. Промерзшее дерево зазвенело, как стекло, но не разбилось, не разлетелось осколками. Она считала до ста, а потом ещё раз до ста. Но последние шаги были сделаны по наитию, на дымок, на тепло, на запах пищи. Она выбралась из ельника на небольшую полянку и действительно увидела дом-пятистенок. Молодые елки скребут ветками по серым бревнам. Крыша по старинке крыта дерном, трубы нет. Дымок сочится из отдушины, стелется, свивается в косы, соединяясь с другим дымком – банным. Банька крошечная. Ксении и не доводилось видеть таких. Концы стропил едва не касаются земли. Земляные ступеньки ведут вниз, к скособоченной двери. Окошек вовсе нет, но дымок, сочащийся из-под кровли, пахнет вкусно, берестой и осиной.

Ксения робко вошла в дом. Сени как сени. В углу – полная кадка. На поверхности воды – ледяная корка. Тут же на полу – валенки и корзины, на стенах плотницкий инструмент, удочки, сети. Целое хозяйство. Всё не броско, но добротно. Наверное, надо зайти в горницу. Но как решиться? Что за человек ждет её внутри? Почему она сомневается? Разве не с ним, не с Вовкой Никто, она прошла многие десятки километров по истерзанной земле? Шла, шла и вот дошла. А из-за двери тянет теплом, едой попахивает. А еда-то, наверное с мясом. И Ксения решилась открыть дверь.

Внутри оказалось темновато, почти как в кладбищенской избушке. Те же игрища огня за печной заслонкой, та же лампадка в красном углу. Только не воет от боли умирающий человек и пахнет очень вкусно.

– Да, каша с салом. По-вашему называется «перловка», – услышала Ксения чей-то голос. – Ты дверь-то прикрой. Так мы дом никогда не согреем. Да лезь к печке. Каша ещё не готова. Даже комсомольцам не стоит сырую крупу есть. И так несварение от голодухи-то.

– Вы кто? – Ксения сглотнула горький ком.

– Ишь ты, всё ещё боится чего-то. Не устала, значит, бояться.

Темный силуэт метнулся по комнате от красного угла к печи. Чиркнула и зашипела спичка, загорелась лучина. Ксения увидела знакомую бороду и обветренный лоб.

– Это я.

– Кто ты?

– Всё тот же Вовка Никто. И никто иной!

Борода зашевелилась. Вовка улыбался.

– Сейчас согреется дом, согреется баня. Мы с тобой смоем собственный и пот и, слава богу, чужую кровь, а потом…

Он внезапно умолк. Желтые глаза смотрели на неё в упор.

– … а потом?

– А потом я согрею твои лодыжки меж своих колен. Ты заснешь, и я снова останусь один. И это хорошо. Надоела ты мне. Заботься о тебе!

* * *

Костер был невелик, но жарок и дымен. Над дымом, на обрешетке из железных прутьев, сушилась их одёжа: и верхнее, и исподнее, и обувь и Вовкин волчий треух впридачу. Всё время пути, пока бежали со смертью наперегонки, Ксения не замечала неприятных перемен. А Вовка смеялся.

– Ты ничего, девка, – внезапно проговорил Вовка. – Да ладно! Не бойся! Я, кроме жены, других женщин не знал – вера не позволяла. Теперь жена мертва. И мне, значит, можно бы и узнать…

Он внезапно шмыгнул носом. Вознамерился заплакать? Дым в глаза попал?

– … да невмоготу всё равно, – договорил кладбищенский сторож. – Не смогу ни использовать, ни изнасиловать, ни по любви, никак…

– Ты старовер? – Ксения почувствовала, как холодеют пальцы на руках и на ногах.

– Не-а… Я суть кладбищенский сторож. При церкве – кладбище, я – при кладбище служака… Был… До тех пор пока покойников из земли бомбами не выворотило. Да что я рассказываю? Ты сама всё видела! Восстали, стало быть, мертвецы. И мне работы больше нет. Но к красножопым не пойду.

– Ты – враг народа … – едва слышно прошелестела Ксения. – Ах ты…

Вот он, настоящий ужас! Какие там бомбежки, какие там смерти, какие мертвецы, погребенные под снегами между Москвой и Вязьмой! Оказаться в лесной глуши, возможно, в глубоком вражеском тылу, в руках обезумевшего от горя врага. А пистолет-то Вовка у неё забрал. Пистолет в доме остался. И вся одежда её: и шинель, и гимнастерка, и сапоги, жарятся сейчас в горячем дыму. Странный человек отмывал её сначала золой, потом дегтярным мылом. Потом остриг волосы, а она не сопротивлялась. Слишком сытая была и уставшая. Наготы своей перед этим мужиком не устыдилась и косы не стала отстаивать. Слишком уж поразил её вид насекомых.

– …А ты хорошенькая, хоть и стриженая теперь. Не печалься, я не коротко обрезал. Не люблю я моду на стрижки. Моя Марфа простой женщиной была и волос никогда не стригла. Вот такую вот косу имела! – Вовка провел ребром ладони по середине бедра. – Быстро умерла.

Он истово перекрестился, не забыв обнажить бритую наголо голову, и продолжил:

– Первая же немецкая мина её убила. Просто прилетела в наш двор, как ангел смерти – и всё. И нет моей Марфы. И обоих детей нет.

Он отвернулся, сделал вид, будто поперхнулся дымом. Непривычно сытый, отяжелевший от каши и сала живот не позволял Ксении сильно разволноваться. Но она, наверное, уж в сотый раз задала всё тот же вопрос:

– Кто ты такой?

– Вовка Никто, кладбищенский сторож из деревни Скрытня, – всё тот же ответ и далее странно ласковая похвала:

– Теперь ты настоящий солдат. Эх, в империалистическую мы вшей покормили! Я мальчишкой был, кадетом, но помню хорошо.

– Кем ты был? – насторожилась Ксения. Она смотрела на его едва подернутое сивой щетиной лицо, печальные, окруженные густой сетью морщин глаза.

– Эта война пострашнее той, прошедшей. Ту мы пережили как-то. Эту будет пережить труднее. Кто знает, может быть, немец уже в Москве.

– Что ты несешь?! Партия и сам товарищ Сталин… Они не допустят…

– Слышал я, слышала и ты у костра в лесу, где я вас нашел. Гадкий политручок и офицеришко меж собой говорили, будто между Москвой и Вязьмой красных вовсе нет. А где они? Где, я спрашиваю?

Каша с салом. Проклятая, ненавистная сытость придавливала Ксению к земле. Хотелось лечь, опуститься на согретую костерком хвою, уснуть и не просыпаться.

– Всё дело в чае, – внезапно сказал Вовка. – Пойдем-ка ещё почаевничаем, а? Если ты не станешь сверкать на меня своими комсомольскими очами, я скажу тебе, где войска РККА.

* * *

Выстирана и просушена одежда. Ксения с удовольствием избавилась от Вовкиных, слишком длинных для нее ватных порток и жесткой рубахи из простой холстины, надела собственное белье – штаны и гимнастерку. Разбитые, разъеденные вяземской глиной офицерские сапожки пришлось капитально чинить – ставить новую подметку. Оказалось, Вовка может делать и это. Ксения отдохнула. Запавший, прилепившийся к позвоночнику живот её снова округлился. Её легкие очистились от страшных запахов войны. На зимнем болоте пахло лишь еловой хвоей, свежестью да печным дымком. Тело Ксении снова стало отзываться на фазы лунного цикла. Зима уже вовсю хозяйничала в вяземских лесах. Но Ксения не считала дней. Ей всё чудилось – новый год нескоро. Она желала бы покинуть убежище на острове посреди болот, но как уйти, когда всё вокруг заметено полутораметровыми сугробами и сама избушка зарылась в снег по самые окошки? Да и в какую сторону идти?

Вовка часто, то ли по забывчивости, то ли нарочно величал её Марфой. Так и окликал: «Марфа, натопи снега для чая» или «Марфа, наколи лучины». Она повиновалась. Утром и вечером они пили травяной чай. Спали всегда вместе, и он действительно грел её лодыжки меж своих колен. Ксения часто просыпалась по ночам от звука собственного голоса. И каждый раз она видела изжелта-серые, ясные и внимательные, широко раскрытые, устремленные на неё Вовкины глаза.

– О чём я говорила? С кем? С тобой? – она засыпала его вопросами.

Он отвечал всегда одно и то же:

– Ты мать свою звала.

* * *

Ксения без прекословий повиновалась этому человеку. Делала любую работу, всё, что он велел. Вовка и не требовал многого. Ксения подолгу спала, бодрствуя лишь в короткое время светового дня. Одна неделя сменяла другую, и тихое болото стало оживать. В одну из ненастных ночей, когда вьюга пела за окнами свои протяжные убаюкивающие песни, Ксения услышала отдаленный нарастающий гул.

– Что это? – встрепенулась она.

– Авианалет, – отозвался Вовка.

Как же так! Она и думать забыла о цели своей командировки на фронт, о генерале Лукине, о Тимофее, о голоде и запахе гари, о вечном страхе, о вшах и холоде. Она забыла и о доме в Нагорном поселке. Как там мама? Что за чудо, как она могла забыть о матери? А ведь Вовка говорил, дескать, не раз поминала её во сне. А наяву не вспомнила ни разу! Как она могла? Сколько времени прошло с того дня, когда она в уютном тепле жарко натопленной бани сняла с себя завшивленную одежду?

Вовка тихо поднялся с лежанки. Одетый в исподнее из неокрашенного, светло-серого льна, он походил на привидение, будто парил над полом. Вовка открыл заслонку печи, разворошил уголья, и они зарделись алым. Он зажег лучину и Ксения снова увидела ставшее совсем знакомым лицо.

– Мне надо будет отлучиться, – проговорил Вовка. – Посмотреть, что за болотом.

– Там могут быть немцы? – Ксения не чувствовала тревоги. Спрашивала просто так, из вежливости, что ли, ведь её хозяин уже надел ватные штаны и теперь, с присущей ему тщательностью, обматывал ступни портянками. Подшитые кожей добротные валенки стояли наготове.

– Слышишь, как ветер воет? Скоро будет оттепель. Надо успеть перейти болото и вернуться к тебе. Мало ли что!

– А мне что делать? – сонно спросила Ксения.

– А ты дрова наколи, что ли. Да чай не забывай пить. Там, за печью, в мешочке, заварка.

* * *

Уходя, Вовка дал ей много наказов, и Ксения все их добросовестно выполняла один за другим. Все, кроме одного. Скучно пить чай без приятной компании. Ксения заваривала ароматные, сладко пахнущие травы. Оставляла чайник на столе, где он стыл без призора, а сама отправлялась хлопотать по хозяйству.

Поначалу она следовала привычке – хлебала остывающий отвар, но со временем его вкус сделался ей противен, она стала выплескивать выпитую за день заварку в снег, а потом и вовсе перестала заваривать. А Вовка всё не возвращался, а отдаленный гул боев становился всё слышнее. Росла и тревога Ксении. Всё чаще вспоминала она Нагорный поселок и родных, и подруг. Вечерами сон подолгу не приходил к ней, она ворочалась, думая о Тимофее, удивляясь собственной странной беспечности. А потом действительно наступила оттепель. Ночью, на вторые сутки вернулся Вовка. Она слышала, как скрипнула дверь в сенях, но не слышала его шагов, только голос.

– Не спишь? Ждешь? Мне приятно.

Ксения поднялась, помогла ему умыться, заварила травы в чайник, но сама, по странному наитию, к чаю не прикоснулась.

– Не спал двое суток, – тихо рассказывал Вовка, круша челюстями шмоток вяленого мяса. – Фронт оживился. Похоже, красные наступают. Гонят на укрепления ганса тучи народа. Мертвецы виснут на колючей проволоке. Горы трупов. Скорее всего, немцы не удержат позиций.

Влажная борода его смешно шевелилась.

– Уложи меня, Марфа, – вымолвил он устало да и заснул над плошкой с кашей, так и не завершив ужин.

Откуда взялись у неё эти навыки покорной и преданной жены? Где научилась она разувать, обихаживать, укладывать, прислушиваться чутко к медленному дыханию усталого, спящего глубоким сном человека? Вовка спал крепко, в позе совершенно счастливого человека, широко раскинув на стороны руки. Ксения в изумлении смотрела на совершенно незнакомое ей существо, человека, мужчину. Почему он опять назвал её Марфой? Она – Ксения Львовна Сидорова, москвичка, студентка.

Ксения подобрала с холодного пола Вовкин тулуп. Овчина пахла мокрой псиной. Странный, малознакомый запах. А ведь она и сама нашивала эту одежду. Вот и тряпичный карман, притороченный с внутренней стороны крупными стежками. Пришит надежно, грубой ниткой, и не пустой. Ксения достала сероватый, сложенный вчетверо тонкий газетный листок. Она развернула газету. Заголовок немецкий, а статейки на русском языке. И картинки. На одной – белое поле, пересеченное вереницей чадящих машин со свастикой на бортах. Победоносные танковые колонны вермахта. На другой – группа веселых офицеров в летной форме. Белозубые улыбки, открытые лица. Один из них в советской форме с орденами на груди. Да ордена-то важные – Красной Звезды», Боевого Красного Знамени. Лицо офицера в нескольких местах разбито, но раны обработаны и покрыты чистыми повязками. Внизу снимка подпись на русском языке: «Русский летчик-герой, орденоносец Тимофей Ильин сдался в почетный плен». Тяжело сглатывая горькую слюну, Ксения дочитала пропагандистский текст до конца. Вот он, Тимофей, её пропажа. Она всматривалась в черты знакомого, но основательно забытого лица, словно желала запечатлеть их в памяти навек. Как же так его ранило? Разбита переносица, рассечен лоб под волосами. Рук и ног не видно, только грудь. Но гимнастерка цела и даже капитанские ромбы на месте, да и выражение лица все то же, нахально-ироничное. В окружении полудюжины немецких офицеров он чувствует себя вольготно, словно в ресторане «Прага». Ах, «Прага»! Майские гуляния, Тверской бульвар, безумная езда по ночным улицам. Она вспомнила его вкус, его запах, смех, объятия. Достало ума глянуть на дату газетенки. 29 января 1942 года! Сколько же времени они просидели на болоте? И сколько ещё просидят! Ксении вдруг стало трудно дышать.

На дворе тарахтела капель. Полная луна висела над верхушками елей, как уличный фонарь. Под ногами шелестела береста. На завалинке, возле дровника, рядом с забытым топором одиноко лежали брезентовые рукавицы. Здесь она вчера ещё колола дрова. Колола впрок, будто собиралась жить среди болот вечно.

– Прости меня, прости, – бормотала Ксения, собирая в ведро мелкие щепки и кору для растопки. – Я изменила тебе. Просто мне было страшно, понимаешь? Ах, если бы ты был рядом! Или хотя бы знать, что ты жив! Просто я не смогла сопротивляться. Мне было страшно и холодно. Но я это прекращу, уверяю тебя!

Она принялась всхлипывать и тереть переносицу рукавицей.

– Вот видишь, и я плачу. Могу ещё плакать! Ах, Тимка! Сколько слез кругом. Весь мир плачет кровавыми слезами! Вот шла я от Москвы досюда. Долго шла по дорогам и всё смотрела, как умирают люди, но сама не погибла. Только теперь… теперь…

Ведро с глухим звяком упало на снег, плечи её сотрясал озноб.

– А как Тимку твоего по батюшке? Отчество его как? – кашлянув для порядка, проговорил Вовка.

Ксения обернулась. Перед ней снова стоял кладбищенский сторож из деревни Скрытня в тулупе, накинутом прямо на исподнее, в валенках на босу ногу, в знакомом лохматом треухе. Ксения поймала его по-волчьи голодный взгляд и отвернулась.

– Оставь! Оставь меня в покое! Зачем всё это! Мы оба – предатели!

– Так любишь? Надо же!

– Да!!! – крикнула она, оборачиваясь. – Веришь, он каждую минуту со мной! Каждый миг! Вот и сейчас будто он тут, рядом, на этой вот завалинке! Будь он проклят! Но я его найду! Найду! Найду!

Потревоженные её криком, с верхних ветвей елок стали скатываться наземь большие пласты снега.

– … и ненавидишь, – Вовка закурил самокрутку. – Обидел. А ты его ещё и пожалела за то, что он тебя обидел.

– Не твоё дело. И запомни: я тебе не Марфа.

– Да и я не Тимка. Я суть Вовка Никто. А ты в моё отсутствие чаевничать-то перестала, оттого и тяжело тебе теперь.

Ксения подошла к нему, попыталась обнять. Он отстранился. Сколько же раз он обнимал её? Сколько раз согревал вьюжными ночами, называя неизменно одним и тем же, не её, именем. Теперь перед нею был иной человек, не тот, что обнимал, а тот, который вышел к ним из леса на рубеже Московской и Смоленской губерний. Лесник, кладбищенский сторож, Вовка Никто.

– А ты называла меня Тимофеем. И я терпел. Это было нетрудно, – внезапно сказал он. – Потому что большую часть жизни я откликался на чужое имя.

– Кто ты?

– Князь Долгоруков Михаил Михайлович. Родился в 1981 году в Санкт-Петербурге, русский, из княжеской семьи, беспартийный, окончил Императорское училище правоведения, служил в царской армии…

– Довольно! Ты назвался настоящим именем, потому что уверен – мне отсюда не выйти. Так? Или немцам меня задумал сдать?

Вовка рассмеялся.

– На что ты немцам? У них в лагере под Вязьмой таких, как ты, сотни тысяч. Мрут, кормить-то нечем. Немецкая дисциплинированность пала под ударами русской безалаберности. Но ничего! Эта земля сожрет и их, и нас. Все в неё ляжем. И враги, и друзья.

– Ты хотел воспользоваться мною. И воспользовался.

– Я хотел немного счастья напоследок.

– Ты плохо поступил. Опоил меня! Так?

– На этих болотах много всякого. Можно жизнь прожить, и хорошо прожить, наружу не выходя. Ты же видишь, я всё умею. Могу рыбу удить, могу охотничать.

– Зачем ты сделал это со мной?

– Разве я поступил хуже, чем твой Тимофей?

– Мне надо к нему! Проведи меня через болота!

– Послушай! – его объятие оказалось крепким.

От его белья пахло ядреной махрой и ещё чем-то знакомым, ставшим привычным, родным.

– Ты поступил со мной очень плохо! – Ксения безуспешно боролась с жалостью к себе. По щекам её потоками струились слезы, и рубашка на груди Вовки быстро намокла.

– Эдак я простыну… – Его слова потонули в грохоте недальнего разрыва.

Они отпрянули друг от друга, будто любовники, застигнутые врасплох ревнивым мужем.

– Вот она, добралась и до нас. – Вовка торопился, бегал по двору, собирая нехитрый свой скарб.

Маленький топорик, которым Ксения щипала лучину, точило, зачем-то железную цепь. Он заскочил в избу. Дощатая дверь громко хлопнула и едва не развалилась. Ксения кинулась следом. За её спиной слышались разрывы и трескотня очередей. Вовка торопливо собирался.

– Это палят танки, – бросил он Ксении, – красные. Немцы в болото не полезут. Все передохнут тут. Все!

– Ты уйдешь. Меня оставишь здесь? Ты опять плохо поступаешь со мной.

– Поступки не важны. Важны намерения. Чистые намерения оставляют душу чистой. А поступки людишки истолкуют, как захотят. На то они и людишки.

– Тебя убьют, я сгину на этих болотах, не исполнив своей миссии! Что будет с мамой?

– Я много лет прожил на этих болотах и выжил. Как видишь, меня не убили свои. Не убьют и немцы. И ты выживешь.

– Не уходи! – голос её сорвался на крик, но за грохотом новых разрывов его было не расслышать.

А Вовка уже и обулся, и перепоясался своим сыромятным ремнем.

– Я намерен совершить хороший поступок. Спроси какой, Марфа, спроси!

– Какой? – она силилась быть покорной.

– Я приведу тебе Тимофея. Или принесу, если он мертв, но это вряд ли. Тогда мы встанем перед тобой оба разом, и ты сделаешь свой выбор.

Ксения бежала следом за ним до тех пор, пока он позволял. К краю болота они подползали на карачках. Эх, оттепель! Темная поверхность топи, едва схватившись ледком, стала оттаивать.

– На дне ил гниет, – прошептал Вовка. – Прожорливая тварь промерзает лишь к февралю, да и то не всякую зиму.