Текст книги "Вяземская Голгофа"

– Вы же божьи люди, так? Про ад и рай рассуждаете, так?

– А ты кто?

– А я боец армии генерала Ефремова. Я в болото провалился. Помогите!

Последнее слово боец армии Ефремова выкрикнул в паническом ужасе. Пустое пространство болота на все лады повторило его крик. Вяземская пуща словно хохотала тысячью ехидных голосов, издеваясь над жалкими горестями полуживых людишек.

– Где ты? Где ты? Где ты? – твердил Тимофей, осторожно передвигаясь по зеркальной поверхности замерзшей воды.

Он полз на животе, ощупывая левой рукой пространство перед собой. Боец армии Ефремова молчал. Может, уже утонул? Длинная сучковатая жердь каким-то чудесным образом оказалась в руке Тимофея. Она просто возникла из ниоткуда. Так смирно лежала на льду, словно кто-то её специально бросил.

– Да, это моя палка, – голос звучал совсем близко. – Протяни её мне. Я ухвачусь. Да не туда! Левее! Скорей! Помоги-и-и!!!

Что-то захлюпало, завозилось. Лед под животом Тимофея хрустнул. Он почувствовал, как кто-то ухватился за конец палки. Тянуть было легко. Ильин, встав на колени, осторожно пятился назад. Теперь он видел спасенного – человека в длинной, насквозь вымокшей шинели и буденовке, застегнутой под подбородком на все пуговицы. На бойце армии генерала Ефремова была офицерская портупея с кобурой и высокие валенки. Когда он поднялся во весь рост, Тимофей разглядел молодого человека, совсем юношу, с едва пробившимися над верхней губой усами. В темноте нашивок не рассмотреть, но Тимофей знал: перед ним не просто боец, перед ним офицер.

– Капитан Ильин. Бежал из плена. Из вяземского лагеря. Пока скрывался в Вязьме, слышал: войска Западного фронта перешли в наступление и…

– … и оказались в окружении. А я должен снять валенки, иначе ногам моим конец.

– Пойдете по снегу босиком?

– Тут недалеко, не более километра. Вы не дадите мне ваши портянки? Ах, да! Командир второй батареи, лейтенант Незавидов. Зовите меня просто Пашей.

– Эх, Паша! Не завидую я тебе!

* * *

О Вовке нехристи и думать забыли. Свершился Божий промысел. Избавление от непосильного бремени наступило само собой. Анчутка помог буденновцу разуться, растер его ноги, обмотал их своими портянками и они отправились восвояси. Наверное, буденновец знает, где можно быстро найти смерть. Подумать только, армия Ефремова! Жалкая горстка обмороженных, голодных, почти безоружных вояк в окружении сытого, обогретого, хорошо вооруженного врага…

Впрочем, так ли уж уютно немцам в вяземских лесах? Шастая вдоль кромки болота, Вовка между делом раздел одного завалященького мертвячка-немчика. Обмундирование на нем оказалось паршивенькое. Шинелька суконная, но тонкая, не для русских холодов. Китель сильно заношенный и завшивленный, так же, как и нижнее бельё, которое, по Вовкиному авторитетному мнению, годилось лишь для свидания с прекрасной фройляйн, но только после основательной прожарки. Вместо подшлемника голову мертвеца, на манер бабьего платка, покрывала русская байковая портянка, а на ноги были налеты русские же валенки. Перед тем, как умереть, немец обморозил себе ухо и два пальца на левой руке. Все эти малоутешительные обстоятельства не помешали Вовке надеть на себя его шинель, китель, ранец и, конечно же, оружие. Всё пришлось по росту и по размеру. Вот только портянками и валенками он не захотел воспользоваться и поверх суконной шинели надел собственный, видавший виды ватник. Что ж, теперь можно разведать и о житье-бытье немцев. Анчутка больше не помеха, так отчего же не попытаться?

Проникнуть на вражеские позиции удалось беспрепятственно. Часовой не просил у него пароля, а попросту окликнул:

– Sind Sie es, Jurgen?[43]43
  Это ты, Юрген? (нем.)


[Закрыть]

– Ja![44]44
  Да! (нем.)


[Закрыть] – отозвался Вовка. А что ещё оставалось ответить?

Вовка помнил слышанную им в Вязьме сплетню о войсках вермахта, которые, дескать, находятся на самообеспечении. Грабят, значит. Его целью была продовольственная кладовая. Там, при хороших харчах, должен быть и часовой. Что ж, теперь Вова Никто станет жить по-пролетарскому принципу: грабь награбленное. А часовой, он тоже солдат. Раз пришел на чужую землю не с добром – умри. Вовка тащился по ходам сообщения, отвечая вежливыми поклонами на приветствия «однополчан». Вскоре он понял: в густом мраке февральской ночи его опознавали по оружию. И действительно, винтовка, отнятая у мертвеца, являла собой замечательный образец оружейного искусства. Вовке немного взгрустнулось. «Манлихер-Шенауэр» образца начала века, магазин на пять патронов, слева от казенника – надпись «Breda 1927», справа от казенника – заводской номер, полированное ложе с множеством зарубок, штык клинкового типа. О таком оружии он мог лишь мечтать, но блескучий, зараза. Вовка обмотал его куском портянки. Мастерущие руки неизвестного итальянца собрали это оружие задолго до начала нынешней войны где-то на берегах теплого моря. Как оказалась оно в Вяземских лесах? Впрочем, трудные вопросы сами собой улетучиваются из осаждаемой вшами головы, когда желудок корчится в голодных судорогах. Надо добыть пищи, иначе всё остальное – и борьба за жизнь, и победа над врагом – пропадет вотще.

Часовой пал беззвучно. Пользуясь счастьем полного безлюдья, Вовка вытолкал бездыханное тело за высокий бруствер. Там, между окопом и крайним рядом колючей проволоки оставалось свободное пространство метров в двадцать. Если Краснознаменная армия не предпримет ночного штурма, мертвеца обязательно найдут утром, а до этого времени Вовка намеревался покинуть укрепрайон. Внутри продовольственного склада не было ни души, и Вовка беспрепятственно наполнил ранец различной снедью. Нашлась на складе и полупорожняя двадцатилитровая фляга шнапса, а в ранце мертвого Юргена – вместительная литровая емкость в кожаном чехле с завинчивающейся крышкой. Вовка не побрезговал сделать несколько глотков. Пойло оказалось противным на вкус и не слишком-то крепким. Чувствуя приятное, давно позабытое ощущение легкой эйфории, кладбищенский сторож покинул продовольственную кладовую. Он не запомнил номер войсковой части 9-й армии вермахта, державшей оборону в этих местах. Да и к чему? Ведь снаружи, над ходами сообщения и дотами, за рядами колючей проволоки, над зубчатыми вершинами недальнего леса висели в небе три красные ракеты – краснознаменная армия готовилась предпринять новый штурм. На этот раз они подобрались к немецким позициям со стороны болота.

– Ну что ж! Добраться до дому не получится. – Вовка посмотрел на небо. Там снова повисли ракеты. На свежевыпавшем снегу заиграли мириады искр. Сколько жизней, столько и смертей – никуда от этого не деться. Нынче снова обольщал дьявол. Обольщал долго, изысканно. Но ведь Вовка не поддался, не повиновался Врагу человечества, не стал убивать летчика-коммуниста. А сейчас лукавый примется нагонять на него ужас смертный, заставит, как крота, в землю зарыться. Как набраться мужества? Где найти силы? Вовка расстегнул ранец мертвеца, нашел фляжку. Пойло отвратительное для тела, но согревающее, умеряющее испуг. Теперь что же делать? Ждать своего часа? Ждать, ждать. Вовка опустился на дно окопа. Привалился спиной к промерзшей древесине. Окопы у немцев вырыты в полный профиль, стены укреплены необрезной доской. Ходы сообщения длинные, почти повсеместно замаскированные. Да, умеют немцы воевать, но победы за ними не будет.

Земля затрепетала, словно содрогаясь в рвотных позывах, толкнула в спину, начала бросаться твердыми комьями. Вздумала предать врагу? Гневается? Глупый вопрос. Эта земля вобрала в себя многое, многих схоронила, превратила в тлен, выпростала наружу свежими побегами. А теперь она вознамерилась похоронить Войну. А та не дается, кидается рваным железом, насылает свирепую, плюющуюся огнем прислугу, терзает землю тысячами разрывов, жаждет разорвать, искрошить, изуродовать, превратить в бессмысленный ржавый хлам, в горелые головешки.

Вовка сидел на дне окопа, в окружении врагов, и слушал, и осязал, и ждал своего времени. Он поможет Земле, он вступит в схватку, он внесет свою лепту в победу над Войной.

* * *

Истошно вопя, расточительно поливая вражеские позиции свинцом, они лезли на высоту. Атаки накатывали вал за валом. Немцы сидели на дне окопов. Часто не смея справить неотложную нужду, они испражнялись под себя, едва успевали порты скинуть. Какая там тевтонская чистоплотность, когда чужая Земля, презрев их самоуверенную отвагу, принялась ворочаться и выкрикивать угрозы сотнями охрипших глоток, язвить тысячами свинцовых жал. Какая там дисциплина, когда несметные полчища полезли на их позиции так бестрепетно, словно смерти для них не существовало вовсе! Это она породила неисчислимое воинство! Это она, распахнув невидимые врата, выпустила под ночные небеса насельников своих бездонных кладовых! Да люди ли они? Нет ли у этой Земли своей, собственной, специально для неё предназначенной преисподней? Не демоны ли выскочили из-под земли, дабы пресечь вражеское нашествие, защитить своё родимое пекло от чужеродной дьявольщины?

Поначалу Вовка сидел в своём уголке без движения. Несколько раз сердитый унтер подначивал его, пыхтел, подслеповато щурясь через заиндевелые стекла очков, целился в Вовку кончиком острого, побелевшего носа, плевался слюной, шипел:

– Kein Feigling, Jurgen! Steh auf! Marsh Go! Russian schieben![45]45
  Не трусить, Юрген! Поднимайся! Марш-марш! Русские напирают! (нем.)


[Закрыть]

Кем был бравый командир смертников в прошлой жизни? Зеленщиком? Сапожником? Попивал, видать, пивко на партийных сходках, трепался, самозабвенно убеждая себя и товарищей в собственной богоизбранности. Ох уж эти партийцы! Сердитого унтера Вовка убил первым. Воспользовался моментом, первым яростным натиском Краснознаменной части, когда подчиненные унтера занялись простым и увлекательным делом: расстрелом передовых рядов наступающего противника. Вовка стрелял не целясь из положения сидя в стоящего над ним человека. Перед этим, конечно, снял карабин с предохранителя и сделал вид, что собирается подняться. Пуля вошла унтеру под подбородок, разорвала ремешок каски, убила наповал. За первым последовали семеро других. В числе прочих пали пулеметчик и его напарник, те самые, что поливали ряды наступающего противника свинцом, как заботливый огородник поливает молодую зелень из садового шланга.

Вовка целился хладнокровно. Вот где пригодилась охотничья сноровка. Вел огонь без спешки, наверняка. Каждая пуля верно нашла свою цель. Когда патроны кончились, кладбищенский сторож с легким сердцем выкинул «Манлихер-Шенауэр» за бруствер. Что же делать дальше? Резать врага ножом? Рукопашная схватка в одиночку, во вражеском окопе – дело безнадежное, а значит, надо добыть новое оружие. И он забрал у тяжело раненного немчика его шмайсер. Магазин у автомата оказался полупустым. Но и скудный боекомплект до конца израсходовать не удалось. Конец делу положила граната. Умелая рука безвестного бойца Краснознаменной армии ухитрилась метко бросить смертоносный снаряд. Осколки сразу умертвили троих немецких вояк, но Вовка выжил. Упал ничком на дно окопа, чувствуя, как исподняя рубаха напитывается теплой кровью.

– Господи, помоги бестрепетно претерпеть боль! – взмолился он.

Поначалу было очень тяжело. Он грыз мерзлую, осоленную кровью землю, ломая зубы, последними усилиями слабеющего тела стараясь удержать крик. Земля плавно колыхалась под ним, баюкая, а над головой выл, свистел, визжал на разные голоса бой. Адский оркестр терзал барабанные перепонки, тысячекратно увеличивая страдания.

– Ниспошли тишины! Тишины! – молился Вовка и тишина наступила – полная, всепоглощающая, словно он в одночасье сделался глухонемым.

Собрав последние силы, он поднялся, взобрался на бруствер, вывалился из окопа. Лежа на спине, Вовка смотрел в сереющее небо. Дышать стало легче, боль мало-помалу отступала, вытесняемая обволакивающим, невесомым покоем. Скоро, совсем скоро он увидит заветную, никем не описанную черту, отделяющую жизнь от смерти. Неужто это и вправду врата? Или тихая речка с омутами и паромной переправой? От одного берега до другого натянут канат, но противоположный берег прячется в тумане и ни зги не видно. Ничего не видно, кроме неба. Как же так? Крепко сжав челюсти, Вовка приподнялся на локтях, задвигал ногами. Он ждал невыносимой боли, но её не случилось. Будто чья-то неосязаемая мощь помогла ему уложить изуродованное тело так, чтобы картина страшного боя стала видна во всех подробностях.

Вовка полулежал, опираясь спиной на высокий бруствер. Над вершинами деревьев розовела полоса позднего зимнего рассвета. Зябко и тепло, радостно и страшно, пусто и торжественно было ему. Он следил за трассирующими пулями, видел, как дыбилась раздираемая взрывами земля, как гибли люди. Сонмы их, неисчислимые полчища выходили из того самого леса, где он, княжеский отпрыск, два десятилетия подряд хранил своё убежище, где он мог оставаться самим собой, не опасаясь разоблачения. Замерзающее болото в пятидесяти верстах западнее Вязьмы стало местом последнего исхода, началом крестного пути.

Лес и поле, и раскрашенное в пастельные тона небо – всё кружилось вокруг него так, будто он стал центром мироздания. Время от времени он запрокидывал голову в неиссякаемой надежде. И знал, что не помрет, пока не увидит Крест на вершине горы. Но вот первый луч солнца пробился меж голыми кронами, пал на гладко оструганное, потемневшее от крови дерево. Да, это он, Честной Крест. А вот и следы святой крови на нём. Вовке захотелось приподняться, чтобы узреть распятого. Но смертная слабость сделала его тело непослушным.

– Значит, я не заслужил, – прошептал он. – Значит, слишком грешен.

Вовка повернул голову, посмотрел на подножие холма. Они шли к нему. Тысячи и тысячи обреченных на смерть лезли вверх по склонам, спотыкались, падали, сраженные смертным металлом. На смену им из леса выходили другие и продолжали с упорством новозаветных фанатиков подниматься на Вяземскую голгофу. Они шли стройными шеренгами так решительно, словно так же, как он, Вовка, видели на вершине пологого холма вознесшийся к небесам, освещенный розовыми рассветными лучами Честной Крест. Они придут к нему, они достигнут вершины, отдав этой многогрешной земле свои тела.

Живые перешагивали через мертвых, а когда стало некуда ступить – шли по телам товарищей. Сквозь предсмертный дурман Вовка слышал заполошные, полные ужаса вопли врагов. Теперь немцы вели огонь по противнику не целясь, наобум.

– Они бессмертны! – тонким голосом верещал немчик. – Смотри, Карл, смотри! Вон тот офицер! Я только что попал ему в грудь, а он встал и снова идет в атаку!

Вовка тихо изумлялся. Оказывается, даже в последние мгновения жизни он способен слышать и понимать иноплеменную речь как родную.

– Господи! – едва слышно прошептал он. – Враги боятся нас даже мертвых. Ты даровал нам победу!

Бог знает, откуда она прилетела, принесла последний привет и облегчение. Вовка услышал её пение, но не почувствовал удара. Смерть вошла в его тело легко и безболезненно. Солнце над вершинами деревьев взорвалось, подобно разрыву последнего снаряда.

– Отдаюсь в объятия Твои, – прошептал князь Михаил Михайлович Долгоруков. – Прими верного раба…

* * *

Она так долго была одна, что потеряла счет времени. На смену утренним сумеркам приходил вечер. Дни заполнялись томительным ожиданием. Ей редко хотелось есть, но тело требовало тепла, и она топила печь. Смоляной запах дыма – вот единственное из впечатлений дней томительного ожидания. Она ходила на край острова. Подолгу бродила меж елок, всматривалась в мертвую бесконечность болот. Она запомнила каждую кочку, каждый кустик. Она наблюдала, как на поверхности неподвижной воды крепнет лед. Она часто слышала отрывистый лай. Это в недосягаемой дали, вдоль границы болот, скрежеща надорванным железом, бродила Война. Война переругивалась сама с собой на разные голоса, подобно артисту-чревовещателю. Да, был когда-то в её жизни Нагорный поселок, клуб кирпичного завода, где выступали артисты Мюзик-хола. Были крепдешиновые платья и беговая дорожка на стадионе «Труд». Ныне в её жизни остались Зверь-Война да Зверь-Болото. Но эти два неизмеримо мощных существа пока не касались её, будто и не замечали. А она всё ещё хотела хоть чем-то себя занять. Пыталась колоть дрова, но тяжелый колун не слушался её рук, пыталась заниматься хозяйством, но какие тут заботы, когда и день, и ночь – всё время одна? На небедном подворье нашлось всё: и швейные принадлежности, и оснастка для рыбной ловли, и охотничье снаряжение, и слесарный, и плотницкий инструмент. Среди железного добра, в укромном закутке дровяного сарая, она нашла длинный сверток. Карабин был запеленут в хлопчатобумажную промасленную ткань. Лак на дереве приклада облупился, благородная древесина потемнела. Странное оружие. Похоже на обычную трехлинейку, но короче и легче. Там же, среди железного хлама, нашлась и коробка с патронами. Ксении без хлопот удалось зарядить оружие.

За печью, под лавкой, в небольшом берестяном сундучке она нашла две книги. Потрепанные переплеты пахли клеем и махоркой. На корешке первой было написано «Псалтирь». Другая книжка, без названия в рваном, наново прошитом переплете оказалась рукописной: обтрепанные, пожелтелые страницы, плотно исписанные каллиграфическим почерком, дореформенная орфография, странные, ни разу не читанные, не думанные мысли давно умершего человека. Как в этом разобраться?

Ксения с изумлением читала запретные для комсомолки наставления о сотворении Земли, птиц и зверей, рассуждения о природе и человеке, об иноческом подвиге, смирении гордыни, нестяжательстве, вечно живущей душе, о памятозлобии и сребролюбии.

«Нечувствие, как телесное, так и душевное, есть омертвение чувства от долговременного недуга и нерадения, окончившееся нечувствием.

Безболезненность есть обратившееся в природу нерадение, оцепенение мысли, порождение худых навыков, сеть усердию, силок мужеству, незнание умиления, дверь отчаяния, матерь забвения, которая, родив дщерь свою, снова бывает ее же дщерию; это – отвержение страха Божия»[46]46
  Иоанн Лествичник. «Лествица». Слово 18.


[Закрыть] – читала Ксения и изумлялась.

Она брала в руки свои белеющие пряди, уходила в сени. Там в деревянной лохани всегда была у неё свежая вода для питья. Ксения подносила светец к спокойной поверхности воды и сама себе казалась чужой. Снова возвращалась в горницу, принималась за чтение, засыпала над ним, и во сне скучала и маялась, а по пробуждении опять принималась за чтение.

Читая странную рукопись без названия, она вспоминала другую книгу. И чудилось ей, будто за обледенелыми стенами избы блещет в лучах теплого солнца, катит валы лазурное море. Но нет у неё товарища-старца, смерть которого может стать исходом её плена, но есть другой, живший некогда человек, вероятно, как и аббат Фариа, очень старый, посвятивший себя служению церкви человек. Не известный Ксении старец творил запретные ныне молитвы в далекой пустыне и потрудился оставить наставления потомкам. Есть и другой подвижник, переписавший его труд, будто специально для неё. Погружаясь в чтение, она забывала самое себя и, стыдясь собственного невежества, принималась писать на форзаце свое имя. Ксения Львовна Сидорова, Ксения Львовна Сидорова – снова и снова писала она коротким обломанным карандашом.

Сколько времени провела она в одиночном заточении, пока Зверь-Война и Зверь-Болото не сошлись в смертельной схватке? Бог весть! Земля была мертвым-мертва, словно не единожды поминаемый в рукописи Господь ещё не сотворил людей, а только зверей лесных и птиц успел сотворить он. Небо оживало лишь в ясную погоду. Она смотрела на верхушки деревьев, на плывущие над ними крестообразные силуэты. Посланники Зверь-Войны, они с ревом проносились над болотом не замечая её. Пока не замечая… И она перестала вечерами жечь лучину и топить печь стала реже, стараясь делать это только в пасмурную погоду.

* * *

Перестрелка началась вечером недолгого пасмурного дня на исходе долгой оттепели. Лес наполнился грохотом и треском внезапно, словно по сигналу дирижерской палочки, грянул во всю мощь оркестр ударных инструментов. Болото ожило, задышало. Что-то громко захлюпало, загудело в его глубине, ожила, забурлила алчная утроба древней трясины. Голодно ей. Давно на вегетарианском пайке. А тут Зверь-Война снова бродит по берегам. Может быть, поделится добычей? Конечно, поделится, и не только человеческие тела скормит Зверь-Болоту Война, но и себя самое. Не первая злодейка бродит по диким берегам. Немало таких набегало. Всех пожрало Зверь-Болото.

Изнемогшая от одиночества, Ксения, едва заслышав первые автоматные очереди, потащилась на край островка. Она ползла на карачках, проваливаясь по шею в снег. Вот оно счастье! Она слышит людей! Пули стригли ветви елей у неё над головой. Она хотела просто посмотреть, разведать. Может быть, там свои гибнут. Может быть, нуждаются в её, Ксении, подмоге. Или смертельный удар пули виделся ей подходящим исходом из плена Зверь-Болота?

После недавних снегопадов граница между берегом острова и опасной топью стерлась. Зверь-Болото изготовилось к борьбе со Зверь-Войною, тщательно укрывшись маскировочным обмундированием. Под пышными снегами – утлый ледок, под ледком – темная водица, под водой – ненасытное брюхо трясины. Медленно размыкает Зверь-Болото бездонную пасть. Беззубы её десна, а порожняя глотка подобна широкой трубе, ведущей прямехонько к центру Земли, к огненным озерам, где, по мнению средневековых теологов, должна располагаться преисподняя.

* * *

Безошибочно определив край топкого места, Ксения легла на живот. Перебирая локтями, стала осторожно продвигаться вперед. Карабин держала перед собой, на весу. Скоро она увидела темный, похожий на пень, но подвижный предмет. Поверхность снега вокруг него истаяла, смешалась с болотной жижей. Хилый ледок сломался, искрошился в мелкую труху под ударами рук тонущего человека. Ксения поднялась на колени, держа наготове карабин.

Человек, пытаясь выбраться из трясины, колотил руками. Он видел Ксению, но молчал, не решаясь просить о помощи. Ксения сняла карабин с предохранителя. Прицелилась.

– Убьешь? – внезапно спросил он.

– Ты не немец? – отозвалась Ксения и замолчала, изумляясь звуку собственного голоса. Сколько же дней или недель она провела в полном молчании?

– Помоги выбраться. Я – боец армии генерала Ефремова. Старшина Иващенко. Ты протяни приклад-то. Я ухвачусь и выберусь.

Ксения прислушалось к Болоту. Оно стонало, роптало, жаловалось тысячами голосов. Призывало, молилось на все лады. Тонкий ледок на его поверхности дыбился, трещал. Где-то невдалеке, скрытые заснеженным кустарником, перекликались люди. Ксения отчетливо слышала голоса, но не понимала ни слова.

– Там немцы, – сказал старшина. – Если они доберутся сюда, нам обоим смерть.

Ксения замерла, онемев, прислушиваясь к болоту. Время сыпалось им на головы медленным снежком. Под тонкой коркой льда Зверь-Болото медленно и неумолимо размыкало беззубые челюсти. Ксения всматривалась в снежную пелену, держа наготове взведенный карабин. Вот сейчас он появится – враг в круглой каске и серой шинели – и тогда она выполнит долг, убьет, а потом умрет сама.

– Как твое имя, исчадье сатаны? – спросил её тихий голос.

– Ксения, – ответила она. – Но я не исчадие. Сатаны нет.

– Пусть так. Комсомольским твоим богом тебя молю – протяни приклад!

Ксения глянула на старшину. Грудь его и плечи ушли под лед. Над поверхностью трясины виднелась одна голова. Иней белел на щеках. Лицо человека исказила мучительная гримаса. Он пытался выпростать из трясины руку, но это ему никак не удавалось. За кустами ольшаника снова грянула автоматная очередь. Ей показалось, будто там мелькают быстрые тени людей. Тонкий ледок жалобно трещал, слышались отрывистые крики – кто-то истово бранился низким рыкающим басом.

Перестрелка началась внезапно. Привыкшая к мертвой тишине, Ксения едва не скатилась в трясину, под бочок утопающему бойцу. Паника овладела ею, но бежать недостало сил. Зверь-Болото уже ухватило её мягкими губами, зашелестело, зачавкало, исторгая из пасти соблазнительные, ласковые речи:

– Ты приляг, опусти голову, закрой её руками. Неровен час шальная пуля прилетит. Ты приляг…

– Кто говорит со мной? Болото?

– Не болото! Я – человек, сука! – Ксения уставилась на искаженное лицо старшины. – Ведь ты русская. Ты – человек. Сделай же хоть что-нибудь!

– Я не могу! Мне страшно!

* * *

Каким же чудом Зверь-Болото отпустило её? Да и зачем? Чтобы снова заточить в одинокой хижине? Там, на болоте, неведомый ранее текучий, горячий ужас согревал её, но неведомым образом оказавшись под одеялом, на железной кровати с шишечками, она стала жестоко мерзнуть. Развести огонь, приготовить пищу, обогреть дом – всему мешал страх.

На болоте весь остаток дня и большую часть ночи, почти до самого рассвета шел бой. Ксения несколько раз примерялась забраться в подпол, открывала люк в полу, вдыхала насыщенный смрадом гниения воздух. Зверь-Болото обитало и там. Его вечно бодрствующие, фосфоресцирующие очи пялились на неё, она захлопывала крышку подпола и торопливо прикрывала её конопляной циновкой. Сколько дней пребывала она в плену у страха? Бог весть!

Бой на болоте прекратился, но нагрянула иная напасть – морозы, каковых Ксения сроду не знавала. Тихим утром, выйдя зачем-то во двор, она нашла у дровника мертвую сороку. Черно-белое тельце было твердо, как камень. Болото молчало, и Ксения долго колебалась: не подойти ли к урезу трясины, не посмотреть ли, что сталось со старшиной. Если он и смог выбраться, то, наверное, уже ушел далеко.

Она быстро разыскала солдата. Прыгая с кочки на кочку, добежала до соседнего, поросшего частым кустарником, крошечного островка. Солдат был там, где она его оставила. Вытащив на поверхность левую руку, он уснул и в посмертии стал частью Зверь-Болота, простой глыбой льда с едва заметными, размытыми потусторонним покоем чертами помолодевшего лица.

– Как же так? – спросила его Ксения. – Выходит, я струсила? Выходит, оставила живого человека просто так помирать?

Зверь-Болото молчало.

Ксения несколько раз бегала на двор и снова возвращалась к вмерзшему в лед старшине. Пыталась и так, и эдак, и колуном, и ломиком, и даже пилой. Трудилась до темноты, взмокла, оголодала, но отняла старшину у Зверь-Болота. На остров тащила уже по темноте, да так устала, что бросила на тропинке, так и не доволочив до амбара. Сбегала в избу, отыскала на печи ветхую кошму, вернулась, прикрыла покойника да едва сама не свалилась без чувств от голода и усталости. Поутру нашла мертвеца изрядно пострадавшим. Правая рука его и часть лица вместе с ухом были съедены. Кем? Ксения вернулась в дом за карабином. С той поры она уж не покидала жилище безоружной. После того как старшина оказался в амбаре, где непогода и покушения хищников были ему не страшны, Ксенией овладел азарт спасательницы. Сколько дней она бродила по болоту, рискуя стать его безвестной жертвой? Сколько трудов положила она, извлекая мертвецов из ледяного плена? Сколько кровавых мозолей набила она, работая от зари до глубокой темноты? Часто поутру оказывалось, что спасенные ею мертвецы – вовсе не бойцы РККА. Наоборот, они были врагами. Одетые в чужую форму, иногда юные, чаще – взрослые, они стали такими же безвестными жертвами Зверь-Болота. Земляк ли, пришелец – Чудовище пожирало любого. Значит, для неё, Ксении, нет разницы во спасении. Всех мертвецов без разбора чинов, званий и принадлежности к той или иной из воюющих сторон она складывала в амбар до тех пор, пока тот не оказался полон.

А потом снова наступила оттепель. Зверь-Болото начало просыпаться, пугать Ксению утробными звуками. Захваченные им в плен жертвы стали уходить под воду. Ксении пришлось прекратить свои труды.

* * *

Тимофей выпрыгнул на берег. Болото отняло у него последние силы. «Наступишь в эту лужу – и провалишься прямо в ад» – вспомнились ему слова кладбищенского сторожа. Конечно, на болоте страшно. Но разве это ад? В лагере было пострашнее, в лесу – тоже не сахар. Да и какая разница, где мерзнуть, голодать да вшей собой кормить? Да и кто знает, прошел бы он через болото, если б не все эти покойники, странным образом пугавшие его. Что и говорить, за лето и осень навидался он смертей. Но гибель на болоте – это как-то уж слишком. А так, бежал себе борзо, прыгал с кочки на кочку, как белка. От того теперь и жив. Пока жив. Но без еды долго не протянешь. Тимофей осмотрел остров. Сколько мог видеть взгляд, кругом были ели. Высокие да широкие. Снег под елями устлан рыжей хвоей. Не поискать ли хоть шишек? Тимофей двинулся в глубь острова, но, не пройдя и десятка шагов, замер. Вот она, сказочная жизнь чудесная! Непролазная чаща, остров среди бескрайних болот – чем не вотчина для Бабы-яги. А это и есть её изба. Всё, как положено: сруб из потемневших бревен, окон не видно, только дощатая, плохо прилегающая к коробке дверь, крыша кое-как крыта тесом и давно не чинилась, трубы вовсе нет. Все сооружение кривобоко стоит на трех подпорках – неошкуренных сосновых бревнах.

– Как же так? У избушки должно быть две курячьи ноги, – ухмыльнулся Тимофей. – Непорядок! А ну-ка, избушка …

Тимофей не успел произнести просьбу, как явилась хозяйка избы. Неказистая, одетая в волчью доху, голова покрыта немыслимым драным платком, лицо так чумазо, что не разобрать – стара или молода. Она возникла из ниоткуда с хорошо чищенным и, видимо, заряженным изделием заводов Маузера в руке. Винтовку баба держала неумело, будто и целиться не собиралась, а там кто её знает. Тимофей на всякий случай поднял руки кверху. А вдруг баба – не голодное видение?

– Сдаюсь! – засмеялся он.

– Что надо?

– Дай хлеба, – попросил Тимофей.

– Хлеба нет, – лицо женщины исказила ехидная улыбка, обнажились поразительно белые, ровные, жемчужного оттенка зубы. Тимофею вдруг почудилось, что обитательница острова молода. Разве снять с неё шкуры? А вдруг да под ними окажется пусть не чистое, пусть штопаное-перештопаное, но цветастое платьишко, а под платьишком настоящая женщина? Эх, если б не голод, не вши, не многомесячные мучения!

– Если дашь пожрать и помыться, то я могу… – Тимофей запнулся. – Ну я ещё могу пригодиться, к примеру, в хозяйстве.

Взор бабы помутился. Неужто собралась зареветь? Неужто думает о том же? Тимофей шагнул вперед. Она отступила в сторону, опустила карабин, сказала неожиданно миролюбиво:

– Проходи.

Он шел следом за ней, недоумевая. Как же они полезут в избушку? Ведь та слишком мала. Как в таком сооружении могли поместиться стол, кровать, утварь, всякое необходимое в хозяйстве мелкое барахло? Но баба прошла мимо сказочного сооружения, по тропке, ведущей за хилую изгородь на двор. Тут всё оказалось нормально сотворено, по-человечески. Обычная пятистенная изба с крылечком и сенями; неподалеку, в пределах изгороди, дровник и сарай. Подворье завалено сугробами, в которых прорыты ходы к хозяйственным постройкам. На волнистой снежной поверхности лишь птичьи следы.