Текст книги "Вяземская Голгофа"

– Ты, кажись, комсомолец? – осторожно поинтересовался Вовка.

– Бери выше!

– Коммунист?

Анчутка смачно затянулся дымом.

– Ты почто тут крамольные слова произносишь? – с появлением Евгении Фридриховны в погребе сделалось тесно и тепло. – Коммунистов больше нет. Тем более нет комсомольцев. А есть старший унтер-офицер Раутенберг.

При этих словах анчутка скривился, закашлялся, выронил курево. Лампу нечистый загасил. Тлеющий огонек «козьей ножки» не позволял видеть ровным счетом ничего. Евгения Фридриховна явилась в погреб со свечой, но тут же её задула. Вовка успел рассмотреть длинную, до пят, одежу погребного жильца – утепленное подобие подрясника, ветхий клетчатый платок, клочковатую бороду и ясные, небесной синевы глаза, лукавые, бесовские.

– Всегда знал, что у сатанинской прислуги глаза синего цвета, – внезапно произнес Вовка.

– Вот знала я, что ты до сути доберешься, – вздохнула Евгения Фридриховна. – Что смотришь на него зверем, Вовка? Это есть беглый из лагеря человек. Летчик и герой!

– Летчик? – несмотря на пробиравший до костей холод, Вовка все же решил ещё раз закурить.

– Летчик, – подтвердил анчутка, но хозяйка погреба не дала ему разговориться:

– Его с почетом в лагерь-то привезли. Вместе с генералом и другими высокопоставленными офицерами. Он герой, и потому даже от немцев высокий почет.

– Что же это все герои в плен-то посдавались? И генералитет туда же? – усмехнулся Вовка.

Он ждал удара и сумел вовремя дать отпор. Благо на ногах были не мягкие валенки, а сапоги покойного мужа Фридриховны, эдакие колоды на деревянной подошве. Удар получился звонким и метким. Вовка не хотел бить в коленную чашечку, метил в пах, ударил со всей силы и остался доволен результатом. Если б анчутка мог кататься по полу в тесном погребе, он и катался бы. А так просто скорчился в углу, но не стонал. Лишь скрежетал зубами да громко и часто дышал. Не дожидаясь упреков Фридриховны, Вовка отправился в дом. Неприятный разговор случился лишь утром.

– Ты зачем героя войны по яйцам ударил? – строго спросила старая нянька. Она уже поставила на стол завтрак: горячий чайник и нарезанный крупными ломтями серый хлеб.

– Досадую я, старая, – вздохнул Вовка.

– На что досадуешь, милый? Не на летчика ли?

– Не-а. На то досадую, что Михаилом мне не побыть более. Наново придется в Вовку оборачиваться. Да так мне тошно всё время Вовкой быть! Да и Михаила-то во мне уже с наперсток осталось!

* * *

Результатом осторожных хлопот Евгении Фридриховны стал надежный документ на синем бланке, со свирепым орлом на обложке. Вовка рассматривал своё изображение и дивился.

– Почему же я, Фридриховна, на синей бумаге прописан, если твой племянник и племенной немец?

– Ничего не племенной, а лишь на четверть. Видишь? Тут всё указано. И рожа твоя в полоборота. Господи, а ухо-то? Пришлось соврать, что ухо комсомольцы порвали. Немцы не поверили, но бумагу дали. Теперь ступай на работы. Немцы тунеядцев не любят. Сегодня-завтра не явишься – пришлют за тобой.

* * *

Вязьма утопала в сугробах. Окна нижних этажей смотрелись в непроглядную белизну, но улицы были очищены от снега. Вовка заметил группу полунагих, едва прикрытых лохмотьями людей в сопровождении взвода конвоиров. Вовка задержался на минуту посмотреть, как пленные разбирают руины, как чистят улицу от снега. Серые лица, запекшиеся губы, покрасневшие от холода, израненные руки, обуты-одеты бог знает во что. Лагерное воинство, вооруженное кирками, лопатами да тачками, шатаясь, заходясь сухим кашлем, разбирало руину, нагружало ветхие розвальни мусором. Вот понурая лошадка, повинуясь оклику возницы, тронула санки с места. На смену груженым саням тут же явились другие, порожние.

– Немецкая организация, – буркнул Вовка в бороду.

На груди, под линялой рубахой, исходил последним теплом ломоть серого хлеба – подарок Фридриховны на дорожку. Разве подать нерадивым героям? Но позволят ли конвоиры? Они так надменны, так сильны. Сытые их собаки вывалили наружу розовые языки. Горячая слюна плавит снег. Черные морды овчарок покрыты инеем, из пастей вырывается горячий пар.

– Lassen Sie den Appell, Herr Offizier?[38]38
  Позвольте обратиться, господин офицер? (нем.)


[Закрыть]

– Говори рюськ оборванц! – Румяный фельдфебель казался настроенным дружелюбно. Конвоиры рядом с ним передернули затворы шмайсеров. Овчарки подняли зады со снега.

– Дозвольте подать пленным хлеба ради христианского милосердия. – Вовка низко склонил голову, стараясь не смотреть в глаза овчаркам.

– Versuchen Sie es! Werfen![39]39
  Попробуй! Кидай! (нем..)


[Закрыть] – был ответ.

Вовка достал из-за пазухи волглую, пахнущую льном краюху Фридриховны.

Пленные побросали работу. Пустые глаза их сделались осмысленными. Вовка попытался посчитать пленных по головам. На двенадцатом сбился. Как же так? Он ведь не Иисус, чтобы накормить жалкой краюхой толпу голодных.

– Я не стану кидать, – одними губами произнес кладбищенский сторож. – Пусть один из вас подойдет и возьмет хлеб.

Один из пленных сделал неуверенный шаг в сторону Вовки. Овчарки, как по команде, разразились свирепым лаем. Пленный уставился на их черные пасти, усаженные огромными клыками. Взгляд его снова потерялся, словно душа отлетела вон.

– Werfen Sie![40]40
  Кидай! (нем.).


[Закрыть] – конвоир старался перебрехать своих овчарок.

Вовке удалось кинуть краюху так, что та угодила прямо в грудь тщедушного солдатика. Израненные руки вцепились в хлеб, затолкали драгоценный подарок под ватник. Другие пленные с алчным интересом смотрели на счастливца.

– Не волнуйся, божий человек, – проговорил пленный. – Я поделю твой подарок.

– Ступи! Пошел! Прочь! – лаял конвоир.

– Гав! Гав! Гав! – вторили ему псы.

Вовка снова поклонился, придерживая на голове треух. Псы проводили его внимательными ореховыми глазами. Как же отыскать лагерь?

– Их гоняют на работы каждый день. И я, горемычный, днем вожу щебень, а вечером – мертвецов. Если кто из них за день ослабеет – в вечеру пристрелят без сожаления. Ты, бродяга, ныне кому-то из них на единый денек жизни прибавил.

Вовка огляделся. Одетый в длиннополый тулуп и валенки, голова поверх шапки укутана пуховым платком, говорливый самаритянин грудился на передке саней. Всё пространство между дощатыми бортами розвальней заполнял битый кирпич. Вовка принял бы говоруна за бабу, если б не белесая от инея, закрывающая половину груди борода.

– Куда тебе, дурачок? – спросил мужик снисходительно.

– Тут где-то лагерь есть, ваше благородие.

– Садись! – мужик подвинулся, освобождая для Вовки место на передке. Вовка суетливо уместил тощий зад рядом с теплой глыбой возницы. Тот тряхнул вожжами. Сани тронулись с места.

– Да ты не из прежних ли? Не из бывших дворян? По-немецки трандишь складно! – спросил бородач.

– Да кто его знает?

– Тогда почему такой вшивый? Эх, с этой войной повылазило из щелей всякой мерзости. Вот и ты… Откуда вылез?

– Кладбищенский сторож я, из деревни Скрытня. Тамошний уроженец. Тут гощу у тетки, Евгении Фридриховны.

– Экий докладчик! И тетка-то у него – немка! То-то немцы тебя залюбили и нас вместе с тобой!

Путь их оказался недолог, но пролегал по незнакомым местам. Вовка уж смирился с тем, что не узнает Вязьмы. Мало стало улиц, много горбатых пустырей. Вот и ещё одна незнакомая площадь – огромное, лишенное жилых строений пространство. В нос ударил острый дух человеческих испражнений. Вовка завертел головой. Лошаденка припустила резвее, будто и ей смрад был противен. Санки понеслись вдоль изгороди: столбы, ряды колючей проволоки, сторожевые вышки по углам, неумолчный собачий брех, шелест тихих голосов: то ли молитва, то ли стон, то ли плач. Вовка спрыгнул с саней на ходу.

– Ты близко к изгороди-то не подходи, божий человек! – крикнул ему возница.

Да Вовка и не смог бы. Ужасная вонь вышибала из глаз слезу, да и вертухай на вышке неустанно крутил круглой головой. Вовка занял позицию на почтительном расстоянии от колючей проволоки. Вяземский лагерь предстал перед ним, полуприкрытый ласковой снежной завесой. Холодное солнце поливало пространство призрачным светом. Вовка высунул язык, стараясь поймать им редкие снежинки. Он смотрел, как за снежной пеленой двигались темные тени. Беспорядочно, спонтанно, подобно броуновским частицам, они перемещались в разных направлениях, сталкиваясь и отдаляясь, и снова сближаясь. Тонкие, ломкие частицы очертаниями походили на людей. А может, это были вовсе не люди? Может быть, это хрупкие метелки степного ковыля, обезвоженные злым морозом, надломленные, почернелые? Подойти бы поближе, посмотреть на лица, помочь. Вовка сделал несколько робких шагов. Снежная пелена расступалась, открывая перед ним преддверие ада.

Внутри периметра, огороженного колючей проволокой, не было снега. Снег съели вместе с травой, зимовавшей под ним. Люди сидели, лежали, стояли на голой земле, отдавая ей последнее тепло. Ни на одном из них не было лица. Лишь серые пятна, будто стертые веками непогод изображения ликов на древних скалах. Только изредка и ненадолго тут и там на чистом холсте потустороннего безразличия появлялись выражения страдания, страха, тоски. Они стояли и лежали, сидели и бродили неприкаянно. Нет, не таких людей он видел на работах. Те могли ещё бороться, могли побежать, если их начать травить овчарками. А эти приняли бы смерть без сопротивления, но она не приходила за ними, давая возможность в полной мере ощутить горечь земной юдоли. Вот оно, ужаснейшее из наказаний за безбожие – лишение возможности умереть, нерушимость союза гниющей плоти и пустой души. Вовке мучительно хотелось курить, но он опасался показать живым мертвецам свой полный кисет. Живые могут явить милосердие живым, поделившись с ними тем, что имеют. Но мертвецов надо просто хоронить, в этом суть милосердия к мертвым.

Глотка уже привыкла к вони, глаза перестали слезиться. Вовка собирался отправиться восвояси, когда его внимание привлекло сооружение, состоявшее из двух столбов с перекладиной. Под перекладиной болталось пять петель. Виселица стояла вне периметра лагеря, на высоком, добротно сколоченном помосте. Вокруг помоста толклись какие-то люди, обряженные все, как один, в черную чужую униформу, все со шмайсерами на груди и с выражением брезгливого высокомерия на простоватых славянских мордах. С напускной рассеянностью посматривали на людей за колючей проволокой: они шарили взглядами по площади, как форточное ворье шарит по ящикам хозяйского комода.

– Эй, треух! – обратился один из них к Вовке. – Куда наладился? Господин Раутенберг приказали никого с площади не отпускать. Стой, где стоишь!

Вовка замер, уставился по полицая.

– Экая рожа у тебя деревенская! – скривился тот. – Понаползло вас из деревень, как вшей на мудя.

– Я Евгении Фридриховны племянник, Вовка.

– Который тебе год, Вовка? Наверное, на седьмой десяток перевалило, всех старух голодный племянник?

С прилегающих улиц стекался народец: женщины, старухи, старцы и взрослые, не годные к военной службе мужики. Некоторые везли на санках хворост, иные вели за руки детишек. Постепенно вокруг помоста сбилась небольшая толпа. Всюду сновали остроглазые субъекты с ружьями. Вовка достал из-за пазухи плотно набитый кисет.

– Откуда у тебя столько табаку, треух? Поделись-ка!

Вовка отдал кисет, но этого полицаю показалось недостаточно. Он забрал и кусок газеты, и спички.

– А газета-то советская! Агитацией занимаешься? Грамотный?

– Куда мне! – вздохнул Вовка.

– Смотри сюда, деревня! – полицейский сунул ему в руку листовку.

Вовка потер кулаком левый глаз. В горле пересохло. Он наклонился, зачерпнул с обочины снега побелее, сунул в бороду – полегчало. На листовке был изображен молодец в летном шлеме. Распахнутые полы куртки являли миру боевые награды. «Красная Звезда», «Боевое Красное Знамя», несколько медалей – иконостас. Летчика со всех сторон обступили добрые молодцы в форме летчиков люфтваффе. Немцы задорно улыбались, а советский орденоносец смотрел на мир со знакомым Вовке выражением хищного лукавства. В заголовке листовки значилось: «Сбежал особо опасный враг русского народа и христианства Тимофей Петрович Ильин». Далее перечислялись боевые подвиги летчика, к коим немецкой комендатурой было отнесено разрушение нескольких мостов и переездов.

– Экая анчутка! – пробормотал Вовка.

– То-то и оно!..

Полицай хотел забрать листовку, но мироздание взбунтовалось, изменив его намерения. Толпа заволновалась, двинулась в сторону, кто-то робко взвизгнул:

– Ведут! Ведут бесноватую!

Вовка сунул руку под полу ватника. Потайной карман оказался пуст.

– Сообразительная ты у меня, Марфа! – обрадовался Вовка.

Толпа вокруг него волновалась. Радость его могла показаться мирянам неуместной, и Вовка надвинул на брови треух, опустил глаза, стараясь вовсе не смотреть по сторонам. Ему удалось вытащить из ослабевшей руки полицая четверть листа советской газетенки и вложить на освободившее место ненужную теперь листовку с портретом анчутки. Не пропадать же, в самом деле, из-за такой ерунды! А полицай-то раздухарился не на шутку. Снял шмайсер с предохранителя, навел дуло на толпу. От живота палить собрался в случае чего. К чему такая прыть? Народец наладился померзнуть-поглазеть. Убегать и без того никто бы не решился. Вовка видел валенки разного размера в галошах и без, подшитые кожей и штопанные суровыми нитками. Видел полы зимних одежд и разноцветные подолы женских юбок. Из разговоров, невнятных выкриков, едва различимых шепотков, жалостливых всхлипов и выплесков яростной брани он понял главное: сейчас будут казнить женщину. Полицаи называли её партизанкой, вяземские обыватели – бесноватой. Кто-то ведь и жалел её, кто-то сочувствовал страшной участи, но и жалость, и сочувствие глубоконько прятались под ватой и овчинами, таились в заскорузлых, истерзанных антихристовым учением душонках. Вовка догадывался: преступницу выведут на площадь под конвоем, с помпой. И действительно, сначала он узрел две пары подкованных, с короткими голенищами, немецких сапог, потом – другую пару. Вторая пара сапог шествовала по кровавым следам. Наконец возникли босые девичьи ноги, с девственно-розовыми, нежными пяточками и кровоточащими ранами вместо ногтей. Наверное, каждый шаг доставлял ей мучительную боль. Тяжелые сапоги слева и справа, спереди и сзади. Наверное, девчонка – опасный враг, если её так стерегут. А она старалась идти ровно, осторожно ставя на снег маленькие ножки. Порой ей не доставало сил, терпение иссякало, и она приостанавливалась. Тогда солдаты дружно приподнимали её за локти, проносили несколько шагов и снова ставили на снег со странной деликатностью. Вовке мучительно хотелось посмотреть ей в лицо. По тому, как затихла, замерла толпа, он понял, что, наверное, девушка эта суть опасный враг и её стоит бояться. Страх-то победить можно, но как перебороть жалость к этим розовым пяточкам?

– Ты чего это глаза долу опустил, на уши шапку натянул? От кого спрятался?

Голос Евгении Фридриховны вернул его к жизни.

– Не вздумай воевать сейчас! Слышишь, нелюдь? Столько лет себя берег от коммунистов, чтобы немчуре на растерзание отдаться? Девку вздернут – и поделом ей, мерзавке! – Старая няня нашептывала, крепко держа его локоть жесткой ладонью. Её вишневый платок одуряюще пах репейным маслом.

– За что её?

– Жгла избы, сволочь! Да у ней на грудях всё написано.

Кто-то ударил его по затылку. Нет, это не Фридриховна. И старая няня, и другие бабы, роившиеся вокруг него, ростом не удались, не дотянуться им до Вовкиного треуха. Это давешний полицай сбил его шапку на снег. Бритой голове сразу сделалось зябко, Вовка встрепенулся и узрел наконец приговоренную к казни врагиню во всей её мерзости. Неказистая девчонка, такая же, как давешний анчутка. Эх, неудачная у комсомольцев порода: ноги и руки – корявые ветки, личико невзрачное. Но глаза! Вовка едва не ослеп. Такую муку и тоску доводилось ему ранее видеть лишь на иконописных ликах. Неужто девчонка – и впрямь комсомолка некрещеная? Не может быть! Она была по пояс обнажена. Лишь драные, подвязанные лохматой веревкой портки да табличка с бранной надписью на шее – более никакой одежды. Плечи, руки, грудь – всё изранено. Раны свежие, кровоточащие, но лицо целое, свежее, будто только что умытое, лишь бисеринки пота на лбу. Вовка невольно подался к ней. Так хотелось взять ее за руку, но остерегся причинить новые страдания. Кисти рук девчонки были так же изувечены, как ноги. Плетьми висели они вдоль тела. Кровь обильно капала с пальцев, оставляя на снегу алые дорожки.

Приговоренную подвели к помосту. Осталось преодолеть три ступени. Но подняться по ним у девчонки не хватило сил. Полицаи же брезговали, не желали пачкать шинели в крови.

– Что стоишь, дрянь? – рявкнул полицай. – Помоги!

И Вовка помог. Он обхватил девчонку спереди поперек тела. Ожидал оглохнуть от вопля, но девчонка молча смотрела на него глазами новозаветной великомученицы. Вовка старался не потерять, не уронить, не сморгнуть девчачьего взгляда. Осторожно, стараясь не потревожить раны, приподнял её и водрузил на помост. Хотел отпрыгнуть в сторону, опасаясь ревнивого полицая, но тот дал знак, и Вовка полез на помост следом за девчонкой.

– Не больно будет? – едва слышно прошептала она.

– Не больней, чем было досель.

Он поставил девчонку на шаткую скамью, надел на тонкую шею петлю, затянул потуже, отступил в сторону, ждал терпеливо, пока полицай громко зачитывал список девчачьих прегрешений. Что и говорить, хрупкая, а добра пожгла немало. Полицай огласил приговор, оскалился:

– Может, ты и скамью выбьешь?

– Могу. Как прикажете. – Вовка поклонился.

С поклоном он изловчился достать из голенища и спрятать в рукаве обоюдоострый свой нож.

Всё сложилось удачно. Он успел ударить врагиню ножом сзади под сердце, а потом уж вышиб ногой ящик. Новой крови на его руках никто не заметил, потому что весь уж он и без того был ею перепачкан.

– Бесноватая! – завопил кто-то.

– Много вы понимаете в бесноватости, – буркнул Вовка.

Его быстренько согнали с помоста, и для того имелась веская причина. Пять петель на виселице оставались пусты. Народ на площади начал замерзать, ерзать. Толпа задвигалась. Послышались недовольные оклики полицаев, один из них дал очередь из шмайсера, но не по людям, а для острастки – в воздух. Толпа, начавшая было растекаться, снова сбилась в плотный ком.

– Чернь во все времена одинакова, – проговорил Вовка себе под нос. – Ей всё равно, кого распинают.

Следом за девчонкой на помост втащили несколько оборванных вояк. Бойцы прославляемой РККА выглядели не то чтобы жалко. Просто вдевать их головы в петли уже не стоило и пули тратить ни к чему. Они не то чтобы сдались в плен врагу, они сдались смерти задолго до того, как их привели к помосту. Дело обошлось без торжественности. Вздернули – и вся недолга. И что тут Вовка мог поделать? Он просто старался глянуть каждому в глаза, послать последний привет, но приговоренные не хотели его приветов. Глаза их были незрячи. Ни лица площадной толпы, ни хари палачей, ни холодная, заснеженная равнина – ничто не отражалось в них. Тела ссохлись, будто вытекла из них вся кровушка, плоти нет, душе не зацепиться. Всё утратило смысл, умерло в муках. Какая разница: веревочная ли удавка, нож ли, пуля добьет – всё едино.

Они повисли в петлях, и тела их сделались игрушками внезапно налетевшей метели. Наверное, и она, вольнодумка, присягнула искалеченному прежней войной, крикливому, мюнхенскому безумцу.

Вовка маялся по улицам Вязьмы дотемна. Он и с наступлением темноты не пошел бы домой, если б не патруль. Строго проверили каннекарт и велели в ночи не таскаться, не то…

Вовка не стал внимать угрозам. Низко кланяясь, он упятился в темный переулок. Что ж поделать! Надо предстать перед лицом старой няньки. Она-то ещё жива и, наверное, ждет его.

* * *

Дом Евгении Фридриховны был освещен так, словно вновь настало Рождество. В окнах второго этажа мелькали головастые тени. По лестнице, громко топоча, сновали люди в немецких шинелях, стучали молотки, шелестели пилы. Вовка едва решился войти во двор и аккуратно, по стеночке, добрался до входной двери.

У бабки на кухне дым стоял коромыслом. Налила воды, взбила в лохани мыльную стружку до густой пены. В корыте, в чистой воде, дрейфовали чьи-то белые сорочки.

– Что затеяла, старуха? – прохрипел Вовка.

– Стирка. Сородичей обстирываю. Энтических.

– Немцев подселили?

– Ну да. Да может, оно и к лучшему. Дом пустой выстывает. А они крышу перекроют, станут топить. Соседи-то то ли вернутся, то ли нет по такой-то жизни. Ты слышал ли, что в лесах творится?

– Что?

– Красная Армия в наступление пошла, да в наших болотах и увязла. Ты давеча спал, а я всю ночь антиллерийскую пальбу слушала. Люди говорят, будто в лесу под Вязьмой Красная Армия бродит-умирает.

Вверху, над их головами кто-то оглушительно зареготал, затопал.

– Ich wette Ihre Ration Schnaps, Gunther![41]41
  Спорим на твою пайку шнапса, Гюнтер! (нем.)


[Закрыть] – прокричал мальчишеский голос.

И снова топот, грохот, свист, внятная брань.

– Ничего я не знаю, старуха! Одно понятно – бежать надо, – вздохнул Вовка.

– Как так? По морозу?

– Не нужен тут твой летчик. Сам уйду и его сведу со двора.

– Сгинете в лесу. – Евгения Фридриховна оставила стирку, уставилась на воспитанника строгими глазами.

– Они сегодня ребенка вздернули. Не посчитались ни с возрастом, ни с умственной ущербностью. И тебя, старая, вздернут, хоть всей их дивизии кальсоны перестирай.

* * *

Во двор решился выйти лишь затемно, под утро, когда задорные и бранчливые хлопотуны давно уж убрались восвояси. Вовка снизу осмотрел кровлю дома. Немцы – хорошие работники, умелые, дисциплинированные. Всего-то день утруждались, а кровля уж приобрела нормальный вид: дыра заделана, стропила на скорую руку восстановлены. Кое-как, но можно жить.

В погребе было темно и тихо, как в могиле. Анчутка как мог зарылся в ларь с картофелем. В хлипком свете тонкой свечки его синие глаза стали похожи на котовьи буркалы.

– Мы уходим сейчас, – бросил Вовка.

– Куда? – анчутка осклабился, завозился. Неужто снова драться наладился?

Латаные валенки с глухим стуком ударились о земляной пол.

– Переоденься, черт. – Ватные штаны и теплую фуфайку Вовка метко бросил в искаженную ехидством образину. – Уходим в лес. Там части РККА. Видать, ваши пошли в наступление.

– А ваши? – прошипел антихрист.

– Не плюйся ядом. Добром не пойдешь – тут прибью, справлю панихиду и закопаю. Баба Женя – живой ещё человек, одушевленный. Не хочу видеть её на виселице. Ну?! Пойдешь добром?

* * *

Оставив за спиной окраинные домишки Вязьмы, они долго кружили по овражкам и балкам. Благополучно миновали две полосы укреплений. На одной из них часовой окликнул их, и племянник Евгении Фридриховны внятно отозвался ему на хорошем немецком языке. Правда, часового всё равно пришлось убить, воспользовавшись тем самым ножом, что племянник носил в голенище валенка. Тимофей быстро сообразил: его проводник польстился на хороший паек и фляжку шнапса. С собой-то у них были только сухари.

Ведомый странным наитием, племянник Евгении Фридриховны всю ночь бежал через лес, лишь изредка останавливаясь, чтобы отдышаться. Умел же находить правильные пути, пусть не прямые, пусть не ровные – то в горку, по кочкам, то с горки, по колдобинам. Зато ни разу и сам не увяз в снегу, и Тимофею не дал сгинуть. Бывало, они останавливались. Племянник падал на колени и, тяжело дыша, затихал на несколько минут. В темноте зимней ночи Тимофей видел лишь его белые щеки и бледные кисти рук. Прерывистое дыхание с паром вырывалось у него изо рта. Тимофей и сам быстро уставал, но человек в волчьем треухе умел поддать жару:

– До рассвета надо перейти линию фронта. Иначе обоим смерть, и Фридриховне – смерть.

Он толкует о линии фронта. Как же так, разве они не в глубоком тылу? Что может знать дремучий мужик о тактике ведения боевых действий? Да и какой фронт в глухом лесу? На все эти вопросы у племянника не нашлось ответов. Выносливый, как лось, он просто бежал сквозь лес, и Тимофею приходилось поспевать за ним.

Поздний рассвет застал их на бегу, у опушки. Безошибочное наитие проводника помогло отыскать большую поляну, возможно, пашню или покос. Поле казалось очень гладким: ни балок, ни бугров, ни единого деревца. Лишь обгоревший, основательно припорошенный снегом остов самолета посреди пустого пространства. Самолет не расплющило, не разнесло при соприкосновении с землей. Наверное, пилот надеялся сесть, пикировал, волоча за собой хвост черного дыма. На что он надеялся? Почему не выбросился с парашютом? Ответ очевиден. Всё, как обычно: бой на низкой высоте и поражение без шансов на спасение.

Позабыв об усталости, Тимофей побежал. Чем ближе самолет, тем сильнее запах гари – обгорелое железо, сожженное человеческое мясо. Повинуясь многолетней привычке, он в первую очередь попытался отыскать бортовой номер самолета. Цифры должны быть на фюзеляже, перед кабиной или сзади от неё. Ясно главное – перед ним не «немец», И-16, «ишачок», истребитель. Тимофей скреб пальцами снег и гарь в том месте, где полагалось быть бортовому номеру. Не рассчитывая на удачу, бездумно, повинуясь жаркому порыву, он ранил кожу на пальцах – так важно было ему узнать, кто погиб именно в этом самолете. Часть номера сгорела, желтую краску сожрало пламя, но всё же цифры оказались вполне читаемы.

– Двадцать шесть, двадцать шесть, двадцать шесть… – как заведенный, твердил Тимофей. – Ах, Генка, Генка! Вот я и нашел тебя!

– Не горюй о друге! – услышал он голос. – Умер быстро. Кто знает, чем всё обернулось бы, попади он в Вязьму.

Тимофей обернулся. Из-под налобья волчьей шапки на него смотрели ясные желтые глаза, яркие, как фонари на Тверском бульваре. Жуткая тварь этот бабушкин племянник! Но ничего! Вот выберемся к своим и тогда уж возьмемся за вяземского уроженца по-настоящему!

Тимофей вскарабкался на крыло, заглянул в кабину. Стекло фонаря разбито. Осторожно! Здесь не порезаться бы стеклами! Внутреннее пространство кабины забито снегом. Трупная вонь, проникая в ноздри, заставляла желудок корчиться в напрасных конвульсиях. Тимофей разгреб снег. Он опознал бы Генку при любых обстоятельствах, как опознал бы родную мать. Только очень уж страшно смотреть на лицо с пустыми глазницами, кожа свисает со щек, волос нет, кисти рук сожжены. Одно лишь утешение – след пулевого попадания с лицевой части черепа. Генку убила пуля, а потом уж он сгорел. Что же делать? Надо похоронить друга. Надо вырыть могилу. Надо ещё что-то сделать, обязательное, непременное. Что? Сначала вытащить его из кабины. Тимофей ухватил Генку за ворот летной куртки, потянул. Тело друга оказалось странно легким.

– Да не тушуйся ты, анчутка! – сунулся с советом проводник. – Извлекем его по частям, завернем во что-нибудь… Ну снимем с другого мертвеца шинель или что другое. Так и похороним. Ты ступай, начни могилу рыть, а я тут сам… Вижу, тяжело тебе. Ступай!

Вовка протянул Тимофею штык-нож. Тимофей мельком глянул на клеймо. Изделие заводов Маузера. Занятную штуку носит в голенище его проводник. Нож изготовлен из штыка немецкой винтовки. Сколько же ему лет? Сколько жизней осталось на его острие? А сколько ещё останется? Ответ на второй вопрос прямо зависит от его, Тимофеевой, живучести. Но уж теперь-то он должен жить! Теперь-то он выживет наверняка!

Уютное местечко. Над головой – плакучая крона старой березы. Много их, белоствольных, выстроилось вдоль опушки. Но эта – самая большая. Под кривыми корнями – нора не нора, но вместительное углубление. Место тихое, ветрам неподвластное. И снегу здесь навалило поменьше. Тимофей расчистил площадку. Земля зазвенела под ударами немецкого штыка. Он взмок и выбился из сил, прежде чем сумел вырыть яму глубиной в полметра. Товарищи его – и мертвый, и живой, куда-то запропали. В горячечном азарте Тимофей и думать о них забыл, не вспоминал, пока усталость и неотвязный голод не вырвали из ослабевшей руки изделие заводов Маузера. А тут и племянничек подоспел. Где-то ковырялся, видать, в полуистлевших останках, сорвал с врага обгоревшую шинель, завернул в неё Генкины останки. Маленький получился узелок. Ни дать ни взять, новорожденный младенец. Тимофею стоило немалых усилий сглотнуть плотный ком и снова сделать вдох.

– Зачем так-то уж? – выдохнул Тимофей. – Не надо так-то!

Голос его сорвался на крик, голова закружилась, земля оказалась совсем близкой и такой горячей – не усидеть на ней, не, тем более, улечься. Он катался по земле не в силах остановиться, так, словно вяземский суглинок пылал адским пламенем. Тимофей не чуял твердых корней, острых сучьев и увесистых пинков незнакомца. Наконец острая боль в подреберье заставила его остановиться. Во рту сделалось солоно от крови.

– Ты что? – прохрипел Тимофей, сплевывая розовую юшку на истоптанный снег.

Ильин лежал на боку, уставившись на бывалые валенки, старался пореже дышать, надеясь, что боль скоро отпустит его. Эх, покоя бы, тепла и хоть один глоточек водицы! Тимофей сгреб ладонью грязный снег, кое-как затолкал его в рот. Немного полегчало. Желтые глаза незнакомца возникли перед ним как бредовое видение. Тимофей протер глаза. Странный человек лежал рядом с ним на снегу, совсем близко. Так просто прилег, словно пристроился на ночку к возлюбленной под бочок. Всклокоченная борода, худое, усталое лицо, синеватые губы, голодные тени под глазами. А глаза, желтые, яркие, как у обезумевшего от мартовского гона кота. Шапка его мятая, грязная, пошитая некогда из хорошего меха, валялась рядом. Тимофей в немом изумлении рассматривал голову незнакомца. Волосы выбриты кое-как, будто выдраны клоками, давно не мыты. В серой их поросли что-то непрестанно шевелится.

– Конечно, мерзко смотреть, понимаю, – хмыкнул проводник. – Но для того, чтобы вшей окончательно вывести, нужно два раза в неделю баню посещать или принимать корыто.

– Ты черт? – едва слышно спросил Тимофей.

Улыбчивое молчание незнакомца оказалось страшнее незлобивой его брани.

– Отвечай капитану Красной Армии, командиру краснознаменной эскадрильи! Кто таков? Фамилия? Звание? Или ты гражданский? – собрав последние силы, рявкнул Тимофей.

– В Бога не верит, в красножопую эсадрюлю верит, – тихо произнесли синие губы. – А где твоя эсадрюля? Нет её! Черти подрали эсадрюлю! А где Бог? Вот он! Перед тобой, над тобой, под тобой, всюду Бог. Бедолага! Какой я тебе черт? По-твоему выходит, Бога нет, а черт есть? А по-моему, если есть черт, то и Бог должен быть…

– Ты из лишенцев?! Антисоветчик? Террорист? – Тимофей попробовал подняться. Тело ослабло, плоть стонала, утроба требовала отдыха и пищи, но пока повиновалась. Незнакомец же подскочил с земли легко, словно пружина. Тимофей подхватил с земли его шапку, повертел в руках. Действительно, волчья и мех выделан хорошо, и сшита на совесть, но очень уж грязна.