Текст книги "Вяземская Голгофа"

– Не спишь? – спросила женщина.

– Матрас жесткий. Подушка – ещё хуже, – отозвался летчик Ильин.

– Иди в храм.

– Не могу. Выпил с вечера. Пьяный в храм теперь не хожу. Давай здесь помолимся, а?

– Погоди. Я принесу часослов. – Женщина скрылась за дверью.

Ильин поначалу ждал спокойно, потом стал волноваться, ерзать, наконец закурил. От крыльца потянуло махорочным дымом. Ольга поначалу видела красный огонек папироски. Потом он пропал, а высокая санитарка всё не шла. Ольга вслушивалась и всматривалась. До неё долетали обрывки фраз:

– …оборони меня, Господи! Сбереги от соблазна… не хочу…

Похоже, летчик Ильин всё же начал молиться, не дожидаясь своей товарки. Ольга, стараясь ступать как можно тише, подобралась поближе. Остановилась за стволом яблони. Вот скрипнула дверь. Сохви снова появилась на крыльце.

– О чем плачешь? – в своей суховатой манере спросила она.

– Влюбился…

– Ха-ха! – смех финки походил на воронье карканье. – Все девушки с материка выйдут замуж. Вот увидишь.

– Она за меня не пойдет.

– Пойдет. Куда ей идти?

– Она – красивая, а я…

– Не очень.

– … безногий.

– Опять с колокольни будешь кидаться? Забыла русское слово.

– Забудь! Давай молиться.

– Влюбливый. То Лада, то Оля. Ха-ха! Дурак!

Ольга дрогнула. В числе двадцати девушек, прибывших вместе с нею на остров, были две её тезки. Которую же Ольгу они имеют в виду? Она задумалась.

* * *

Ольга много раз слышала о коварстве Ладоги, о бушующих на ней штормах, о внезапных туманах, наползающих на острова невесть откуда. С наступлением осени Ладога сделалась неспокойной, но деда Фадея это не останавливало. Он продолжал ходить на лов, будто нельзя ловить рыбу с берега! Словно спокойная монастырская бухта вовсе обмелела и не стало в ней рыбы! Нет, им надо, надрывая жилы, выходить на открытую воду. А там туманы, там ветра, внезапно нагоняющие высокую опасную волну. Да и зачем брать с собой в крошечную лодку безногого инвалида? Ольга, бегая взад и вперед по пирсу, всматриваясь вдаль, туда, где расходились в стороны берега островов Валаам и Скитского у входа в монастырскую бухту. Ольга ждала попусту. Ладога вторую неделю была неспокойна, и суда с материка не приходили.

– Работу забыла? – услышала она окрик Сохви.

– Высматриваю деда и летчика, – отозвалась Ольга.

– Зачем?

– Волнуюсь. Говорят, на Ладоге шторм. Странно. В бухте всё спокойно.

– Пойдем на мыс. Я покажу тебе Ладогу, – сказала Сохви.

Они пересекли площадь, прошли мимо машинно-тракторной станции и вышли за околицу центральной усадьбы. Здесь Сохви повернула налево и пошла неожиданно быстро. Ольга едва поспевала за ней. Хорошая, недавно отсыпанная щебнем дорога шла лесом. Сосняк рос на едва прикрытой почвой скале. Дождь кончился, солнце сияло ярко. На хвоинках и листочках подлеска роились блескучие искры. Им встречались люди, пешие и на конных повозках. На острове все были знакомы. Сохви, скучая, здоровалась с каждым. Ольга делала вид, будто смотрит по сторонам. Невежливо, зато откровенно. На Островах Благодати не существует этикета. Многим страдание смыкает уста, и смотреть в лица земляков становится невмоготу. Пусть думают, что и она страдает.

Лес кончился. Они вышли на узкий мыс. Справа буйная Ладога билась о разбросанные вдоль кромки воды осколки скал, слева беспокойно колыхались воды монастырской бухты. На открытом месте властвовал пронизывающий ладожский сквозняк. До зимы ещё далеко, а он кусает щеки настоящим холодом. Сохви ускорила шаг. Её прямая спина, разделенная на две половины светлой косой, стала быстро удаляться. Ольга остановилась. Общество финки тяготило её. Хотелось получше рассмотреть противоположный высокий и лесистый, берег бухты. Там, из-за вечнозеленых крон, как охотник из схрона, выглядывала конусовидная головка часовни. Деревянный потемневший купол местами обвалился, но кованый крест стоял прямо, поблескивал, отражая солнечные лучи. Ольга перекрестилась. Сохви тут же обернулась, глянула на неё, строго спросила:

– Разве ты не комсомолка?

За грохотом ладожских валов, за свистом бандита-сквозняка Ольга не расслышала её слова, но сумела угадать по губам. Ей не хотелось отвечать и торопиться не хотелось. Зачем бежать следом за финкой к берегу беснующейся Ладоги? Что увидит она среди свинцовых валов? А здесь красота и блеск. Вода хоть и волнуется, а гладкая, и отражает солнечный свет, как зеркальце.

Ольга пересекла свободную от деревев, поросшую высокой пожелтелой травой поляну и пошла вдоль берега монастырской бухты. Бушующая Ладога скрылась за пригорком, оставив с нею только свой рокочущий голос. Ольга двигалась по наитию вдоль берега, где-то по щиколотку увязая в заболоченной земле, а порой прыгая с камушка на камушек. Как же хорошо на свободе, где нет ни сумрачных коридоров, ни шныряющих крыс, ни вечно наполненных страданием бессонных и бессмертных глаз! Почему она раньше не ходила гулять по Острову Благодати? Почему не смотрела на эти воды, на это странное небо? А запах! И вода, и лишайники на скале – всё пахнет вечной жизнью, бессмертием. Она услышала запах дымка, огляделась. Ах, вот оно в чем дело! На пригорке примостилась небольшая серенькая банька. Из трубы струится дымок. А вот и прямая фигура Сохви. Зачем финка хлопочет о бане? С чего вдруг такой каприз? Но Ольге не хотелось искать ответы на вопросы. Ей хотелось прыгать с камня на камень, хотелось рисковать. Пусть она свалится в воду, пусть ладожская вода проберется под одежду. Пусть она вымокнет и замерзнет. Ах, ей так хочется всё испытать!

Берег по правую руку становился всё выше. Простор бушующей Ладоги распахивался перед ней. Ольга припомнила свое плавание по этим водам. Ещё и двух месяцев не прошло, а кажется – целая жизнь прожита. Вечность! Она смотрела на бесконечную вереницу серых, увенчанных белыми шапками валов. Солнце играло на их боках, а они катились к каменистому мысу. Нет, дальше идти нельзя. Страшно покидать бережок спокойного залива. Страшно идти на орошаемый бриллиантовым дождем мыс. Что, если Ладога настигнет там да и утащит на илистое дно? С коварного чудовища, пожалуй, станется! Страшно даже издали смотреть на его беснование. Ольга взобралась на большой валун, гревшийся у края воды. Она смотрела, как утихомиривается Ладога, как на глазах разглаживается её гневный лик под ласковыми прикосновениями осеннего солнышка. Она заметила лодку не сразу. Синие борта её сливались со свинцовым фоном ладожской воды. Кто же эти смельчаки, отважившиеся пуститься в плавание по такой погоде? Ольга впервые увидела лодку, когда та падала в яму меж двух покатых валов. Вот она низринулась на дно водяного ущелья, вот поднялась на гребень волны, чтобы снова скатиться вниз. Нет, суденышко не плывет по воле ветра. Им правит, налегает на весла высокий человек в брезентовой ветровке. В лодке он не один. Ольга смотрела, боясь моргнуть. Страх болезненно ворочался под ложечкой, мешая дышать ровно. Что, если лодка, попав в очередную водяную яму, не сможет выбраться наверх? Но вот, миновав бушующее пространство, лодка вошла в более спокойные воды монастырской бухты. Гребец устало поднял весла. Ольга ясно видела, как устал он, как трудно дышит. А его товарищ? Почему не приходит на помощь? Да, да, в лодке с высоким гребцом есть и второй человек, низкорослый и очень подвижный. Ребенок?

– Да, это они! – прокричала ей в ухо Сохви. – Мы пришли вовремя! Я баню затопила!

А лодка уже повернула к берегу. Высокий гребец заметил их и правил прямо на большой скругленный волнами осколок скалы, к тому самому месту, где стояли Ольга и Сохви. Ольга признала Фадея не сразу. У старика борода намокла, лежала неопрятным серым комом на синей груди прорезиненной ветровки. Тимофею пришлось и того хуже. Летчик посинел от холода, его сотрясал озноб, но беззубый рот щерился в залихватской улыбке.

– Я плавал, – заявил он гордо. – В ледяной воде не утонул!

– Дурак! – отвечала Сохви.

– Августа! – вопил летчик, потрясая крюком. – Августа, я жив! Послушай, я падал в воду, но смог поплыть! Я смог!

Он лез из лодки, кидая косые взгляды на Ольгу, но быстро отворачивался, будто боялся показать ей своё сокровище. И говорил только с Сохви, и смотрел только на Сохви, будто Ольги и вовсе не существовало.

– Мне бы согреться! Водки нету? А самогона? Ну конечно! Разве у вас допросишься? Тогда – баня! Баня-то есть?

– Я там воду грею. – Сохви махнула рукой в сторону чадящей дымком избушки. – Знала, сегодня Бог меня услышит. И он услышал.

Тимофей двигался, подобно странному, ракообразному существу. Цеплялась крюком за что придется, подтягивал тело, снова цеплялся, снова карабкался. Что-то глаза застит. Это яркое солнышко или порывы ветра вышибают слезу из глаз? Ах, эта финка! Стоит на обеих ногах, крепко стоит. И старик – будто двужильный. Ольга видела, как он работал веслами. Сколько ему лет? Как угадать, если все люди старше пятидесяти лет ей кажутся глубокими старцами? Эти двое, схожие друг с другом, словно родные брат и сестра, и в то же время такие разные. Кто они друг другу? И почему Фадей тоже называет финку Августой?

* * *

– Почему он так называет тебя? Ну-ка, отвечай! – Ольга спрашивала нарочито назойливо и даже ухватила Сохви за рукав, не давая возможности уйти от ответа. – Отвечай! Я хочу знать!

– Человека нельзя узнать, не доверившись ему. Ответь ей, Августа. Всё в руках Божьих. – Фадей всё ещё оставался в лодке. Днище суденышка под его ногами заполняла трепещущая рыба.

– Мало ли предателей по церквам ходит… – буркнула финка. – Лбами о паперть трутся, а потом…

– Я смотрю – вы и знать меня не хотите. – Ольга отвернулась, стала смотреть, как упрямый летчик вползает на берег.

Убогое зрелище! Разве нельзя изготовить человеку протезы, раз уж он так непоседлив, что совсем, ну ни минуты не может усидеть на месте? Зачем же заставлять его эдаким червем стелиться?

– Я окрестил её именем Августа, – сказал из лодки Фадей. – Вот и весь секрет. А Тимофей у нас так и зовется – Тимофеем. А тебя каким именем крестили? В честь равноапостольной княгини Ольги?

* * *

Женщина втащила в комнату большое ведро. На поверхности исходящей парком воды, словно ладья на волнах, покачивался деревянный ковш. Тимофей настороженно смотрел на женщину: невысокая, коротконогая, щупленькая, личико широкое, простенькое. Зато коса знатная и ручки маленькие, юркие, гладкие. Странно, когда же он в последний раз замечал красоту женских рук? Платья, чулки, колечки, сережки, уют московских двориков, страстная темнота кухоньки, совсем юная девушка в шелковом платье, упругое тело, жгучая теплота, робкий ответ на его грубые ласки. Какой-то давний, полузабытый сон, вымороженный в болоте возле деревни Скрытня. Тимофей тряхнул головой, силясь освободиться от наваждения. Женщина была одета в телогрейку поверх ситцевого платья, чулок на ней не оказалось. От неё пахло кедровой смолой и печным дымом.

– Меня зовут Ольга, – напомнила она.

– Знаю! – огрызнулся Тимофей.

Жаркий пот струился между его лопаток. Ольга поставила ведро на пол и быстро выскочила за дверь помывочной, но вскоре, как и ожидал Тимофей, вернулась. Она приблизилась, держа обеими руками мятый оловянный тазик. Над водой клубился теплый парок. Руки и лицо девушки покраснели от печного жара. Голову её покрывало свернутое на манер чалмы полотенце. Ноги её, обутые в литые галоши поверх толстых носок, округлые колени, плотные ляжки, угадывавшиеся за ситцевым цветастым подолом, хвойно-лиственный запах её – всё пробуждало в Тимофее неудобное вожделение.

– Страшный ты, дармоед, – тихо проговорила Ольга. – Посмотри, по башке вши прыгают. Тифа не боишься? Моя бабушка померла от тифа.

– Отец-мать, братья-сестры? – настороженно поинтересовался он.

– Никого нет, – отозвалась она и добавила, улыбнувшись:

– Дай волосы обрею и бороду. Что молчишь? – карие глаза пристально, с необъяснимым интересом смотрели на Тимофея.

– Большая ты, – неохотно отозвался он. – Высокая. Понаехали вы сюда на горе нам.

– На горе? – изумление её казалось искренним. – Вы не одну неделю с дедом Фадеем по островам болтались. Вон от тебя рыбой разит, ещё бог знает чем. Помыться-то – разве грех?

Она поставила таз на скамью, неосторожно расплескав часть воды. Достала из кармашка передника небольшой кусок желтого мыла, показала его Тимофею, как показывает мать непутевому дитяти сладкий леденец в цветной обертке, желая с помощью такого вот незамысловатого подкупа заставить повиноваться своей воле. Готовый на самый решительный отпор, Тимофей следил за ней.

– Оставь всё и уходи. Я сам привык.

– Позволь хоть крючок твой отстегну.

– Я сам! Говорю же, сам!

Он просунул острие крючка в щель между половицами и ловко подтянул тело ближе к скамье. Она следила, как он отстегивает протез. Пальцы её суетливо перебирали подол передника, она вся подалась вперед, готовая в любую минуту прийти на помощь. А Тимофей, как ни старался, не мог отвести взгляда от этих округлых розовых коленей. Пальцы его дрожали, узелки и пряжки никак не поддавались.

– Я из Лодейного Поля, – внезапно сказала она. – Это поселок на материке. Мать, отец, братья… Словом, никого нет. А я смогла восьмилетку закончить и курсы медсестер. Но на берегу жрать совсем нечего. Мы с бабушкой выращивали огурцы. Но на продажу, сами-то не ели. А здесь и паек, и получка. Я знаю, ты второй месяц за мной следишь. А мы ведь говорили с тобой там, на пирсе. Помнишь?

– Я детдомовский. Родом из Саранска. Вся семья померла в голодовку. Я забыл потом. не хотел вспоминать. И войну не хочу. Всё забыл. Теперь только мать помню. Я такой, как есть. Принимай!

Тимофею удалось справиться с ремешками и острый крюк со звоном упал на половые доски.

Она сделала шаг вперед, сказала робко:

– Я помогу.

– Ты не смотри, что я короче тебя в два раза! – рявкнул Тимофей. – У меня баб было знаешь сколько? Знаешь, как бегали за мной?

– Хочешь, чтобы и я побегала? Так давай, убегай. А я следом!

Он подтянулся, закинул тело на скамью. Надо избавляться от одежды. Но как совершить такое, когда она всё ещё смотрит на него?

– Проваливай, я сам всё сделаю.

Он стянул через голову фуфайку и рубаху, и тельник, бросил всё на пол и принялся развязывать бечевку на штанах. Он знал, Ольга всё ещё стоит и смотрит на него. Вот она наклонилась, чтобы поднять с пола его одежду.

– Пошла вон! – рыкнул он. – Оставь мои тряпки.

– А постирать?

– Чего стирать, если смены нет?

Она метнулась за дверь. Эх, рановато ушла! Догадалась бы подтянуть поближе ведерко с ковшом. Пришлось справляться самому. Тимофей мылся с наслаждением, мылил бедовую башку, поливал себя теплой водицей из ковша, шумно фыркал. Пена лезла в глаза и уши. Приятно! Пена пахнет лимончиком и чем-то ещё. Ах, да прошлой жизнью!

Когда она вернулась? Бог весть! Он обнаружил её слишком поздно, не успел прикрыть нахальством внезапный стыд. А она всё приметила и обрадовалась, будто только этого и ждала. Тимофей же, собрав остатки воды в горсти, хохотал, скалил пустые десны, тыкал культей в обнаженный срам.

– Не желаешь ли изведать любви летчика-героя? Что? Смотри!

Ольга держала в руках плошку, полную мыльной пены, и опасную бритву.

– Я побрею тебя. Ну? – просто сказала она.

– Не надо. Я заделался из летчиков в монахи, а те бород не бреют.

– Дак вши же.

– Ну и что!

– А то! Я вшивого тебя целовать не стану!

Тимофей опешил. Хотел было кинуть в неё веником, но и на это не решился.

– Я смотрю, крестик у тебя, – проговорила она. – В храм ходишь?

– Я живу там, среди яблок и картошки. – Тимофей осклабился. – А ты небось комсомолка? Имел я и комсомолок, было дело. Но то было давно, когда сам был партийным. Да ты не волнуйся. Мы смирные. Службы не творим. Так только, молимся втихаря. А что ещё остается? Дел других нет. На полном гособеспечении. Осталось только молиться. Секта отщепенцев! Хотя нет, Фадей не допустит тут сект. Уж он-то знает…

Захмелев от собственного куража, он не заметил, как Ольга подобралась совсем близко, как поставила плошку на подоконник, как скинула калоши и носки.

– Эй, а ты зачем это разулась? – спохватился он.

Удар ковшом по голове, потоки ледяной воды из оцинкованного ведерка. Дыхание сбилось. Он кулем шмякнулся на пол. Что-то увесистое прижало его к полу, лишая возможности пошевелиться. Где левая рука, где правая? Глаза ослепли от мыльной пены. Он тряс головой, извивался, стараясь освободиться от тяжести. Да что же это такое – мягкое, теплое и могучее? Тимофей разлепил глаза. Ольга сидела на нем верхом, так, что руки его оказались прижатыми к туловищу. От её хохота, мелко дрожа, звенели оконные стекла. Вот она склонилась над Тимофеем. Её вишневые глаза совсем близко. Её обветренные губы, ещё щеки, бледные, гладкие, вожделенные! Это хуже, чем пытка! Какой там Вяземский лагерь!

– Я буду кусаться, – предупредил Тимофей.

– Тебе нечем, – она снова засмеялась.

Ах, если б иметь ноги! Уж он сумел бы вывернуться, сумел бы подмять её под себя, и тогда…

– Не смотри на меня так! – вопил Тимофей. – Не прижимайся сиськами!

Её поцелуй оказался внезапным и болезненным, как укус.

– Зачем я тебе? – прохрипел Тимофей. – Оставь! Не издевайся! Я ведь тоже в каком-то смысле человек. Мужчина. Пусти!

– Я знаю, – отозвалась она. – Чувствую.

Её ноги плотнее сомкнулись вокруг его тела.

Горячее и настойчивое, непреодолимое желание, аромат ранних яблок и лимонного мыла – калейдоскоп звуков и ощущений, пьянящих похлеще, чем довоенный коньяк. Поначалу Тимофею чудилось, будто он танцует, потом – будто взбегает вверх по лестнице, да так быстро, что занимается дыхание. Внезапно его руки оказались свободными, но он и не подумал отбиваться. Наоборот, он жадно хватал левой рукой свое спасение, а правой осязал плавные, мучительно желанные очертания своей победы. Он крал прикосновения, как изголодавший бродяга крадет у зазевавшегося пекаря теплую краюху. Когда он уставал и в глазах его темнело, и ослабевшее тело его проваливалось в бездонную яму между беспамятством и явью, Ольга возвращала его назад.

– Тимка, Тимка, – звала она.

– Поцелуй меня ещё разок, – шептал он. – А я водки больше пить не стану.

– Поклянись!

– И клясться не стану, потому что грех!

* * *

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он очнулся в своем закутке, под лестницей на хоры, как дитя, до бровей замотанный в старое, пахнущее мышами верблюжье одеяло. В недрах истомленного тела тлела сладостная усталость. Снаружи, через щели между ступенями, струился дневной свет, слышались шаркающие шаги и ворчание. Сохви расставляла на полу свечи, бормоча что-то на финском языке. Наверное, клянет его, греховодника. Хотел стать монахом, а сделался блудодеем. Он смотрел на кряжистую фигуру Сохви, будто из-под воды, до тех пор, пока из полумрака храма не явилась другая фигура, маленькая и быстрая, как лисица. Тимофей украдкой рассматривал Ольгу. А она притащила два ведра воды, тряпку, щетку. Что же это за привычка такая – всё и всюду мыть? А Ольга драила каменные плиты тщательно, то щеткой, то стоя на коленях. Хорошо хоть языком не вылизывала.

Тимофей попытался освободиться из пелен. Для начала извлек левую, здоровую, руку. Пошарил вокруг себя в поисках крюка. Нашел тележку. Проклятая подпорка увечного тела опрокинулась вверх колесами с громким стуком. Тимофей замер, глянул на Ольгу. Услышала ли? Но та продолжала драить пол под ногами у Сохви. Тимофей выпростал тело из одеяла. Крюк оказался пристегнутым. Одежда – рубаха, странные порты с коротко обрезанными штанинами, не его, чужие – оказались надеты поверх чистого исподнего. Тимофей в изумлении рассматривал клетчатые, штопанные на локтях рукава. Деда Фадея одежа, не иначе.

– Ну вот и я стал «самоваром», – бурчал он. – Раздевают, одевают, укладывают.

Водрузив тело на тележку, он выкатился «в свет». Сохви равнодушно оглянулась. Ольга будто и вовсе не заметила. Тимофей елозил по полу. Колеса тележки грохотали на стыках каменных плит. Ольга вышла из храма, прихватила с собою ведра, а мокрую тряпку почему-то оставила. Сохви ходила туда-сюда, каждый раз перешагивая через неё. Тимофей растерянно ждал, и Ольга вскоре вернулась с полными ведрами чистой воды и тряпкой.

– На-ка! – Кусок старой мешковины полетел ему в лицо.

Он долго смотрел, как она трудится. Завитки влажных волос на её шее, цепкие, натруженные пальцы, выверенные движения спины, плеч и бедер. Ему хотелось отвернуться, бежать, снова лезть на колокольню, скинуться оттуда, увидеть под собою на свинцовой глади Ладоги цветные лоскуты островов, реветь и петь, чтобы она увидела, как он крутится в воздухе, как держат его мощные крыла.

– Хватит мечтать, – проговорила она, не оборачиваясь. – Надо пол помыть. Всё же храм, не свинарник.

Тимофей подкатился к ней, опасаясь, что она оттолкнет его, вскочит, убежит, пряча омерзение и стыд. Протянул левую руку, прикоснулся к плечу. Она продолжала тереть пол. Тогда он намочил тряпку и присоединился к ней. Он мел и тер, выковыривая из щелей мышиный кал. Увлекшись работой, не заметил, как кирзовые ботинки Сохви оказались прямо перед ним. Тогда он выполоскал тряпку в ведре и тщательно протер потертую кирзу. Насухо вытер рукавом, поднял голову, поймал взгляд финки, оскалился:

– Спасибо, что девочку ко мне приставила. Хорошая девочка, но уже не юная, не целая. Надо было думать головой. Понимаешь?

– Дурак! – рявкнула Сохви. – И ты дура, а значит, надо вас повенчать. Это правильное дело будет!