Текст книги "Вяземская Голгофа"

– Кто такой? Какой части? Фамилия? – прогавкал Гусельников.

– Ополченец. Четвертый запасный полк или шестой, дополнительный полк шестой дивизии, саперный взвод. Отступаем от Дорогобужа.

– Так четвертый или шестой полк? – Ксения заметила, как побелели костяшки на кулаке политрука, сжимавшей пистолет. Нет, он не успел заменить обойму. Это Ксения знала твердо.

– Я гражданский человек, рабочий, – бормотал мужичонка. – Нас отправляли строить укрепления, а уж под Смоленском раздали винтовки. Я заводской с Дзержинского района, слесарь.

– Член партии?

– Сочувствующий.

– Почему бежите?

Взор мужичка помутнел, нижняя губа затряслась, выпуская изо рта слюну.

– Да он не контужен ли? – едва слышно прошептал Пеструхин.

Дверца полуторки поддалась не сразу. Широкая спина Пеструхина мешала выбраться из кабины.

– Пропусти, дядя, – взмолилась Ксения, и старшина посторонился.

Гусельников ещё раз воздел руку к небесам, щелкнул курком, выматерился.

– Как же вы так просто отступили? – проговорил Гусельников.

– Да не просто! – отозвался мужичок. – Нас отпустили до Москвы, до дому. А там капитан остался.

– Держит оборону?

– Мины они ставят! Мины! Дорогу минируют! Мы не виноваты! Немец прет! – звонким дискантом выкрикивал мужичок.

– Чего ор-р-решь! – политрук вытаращил глаза, положил ладонь на кобуру, пошел на мужика широкой, перетянутой портупеей грудью. – От кого минируют?! От нас?!

– Да не бычься ты на него! – встрял Пеструхин. – Не видишь разве, контуженный он!

– За нами идет немец, – едва слышно прошептал мужик.

Казалось, перебранка с политруком отняла у него последние силы. Теперь его страх иссох, сделался тихим.

– Той же дорогой шествует, торжественным маршем, как в тысяча девятьсот шестнадцатом году, – шептал он.

– Он думает, мы его не слышим! – рыкнул политрук, а мужик, словно и впрямь ничего не замечая вокруг, продолжал.

Ксения выбралась из кабины полуторки, подобралась поближе, придвинулась к рассказчику, опасаясь упустить хоть единое слово из страшной повести о падении Дорогобужа.

– Мы видели, как горел Дорогобуж. Звено немецких самолетов… юнкерсы… Первый самолет пикировал над городом по прямой, по крутой дуге. Мы думали – как пить дать упадет. Он летел беззвучно, выключив мотор, и так низко спустился, что нам одно время казалось, что уж упал на землю. Корпус его за деревьями скрылся. Но он сейчас же показался над городом. А потом был взрыв от сброшенных им бомб. Все остальные самолеты повторили тот же маневр, но они выходили из пике раньше, и было видно, как от них отделяются бомбы. А потом были взрывы и земля дрожала. А потом мы увидели столб огня и дыма…

– Похоже на правду, – тихо проговорил Соленов. – Я видел, как они бомбят.

Лейтенант незаметно для Ксении присоединился к их группе и теперь стоял рядом с политруком. Тут же оказался и фабричный мальчишка, шестнадцатилетний паренек, тот самый курилка, что участвовал в расстреле провокатора с листовкой.

– Демонстрируют виртуозную технику пикирования. Хладнокровны, бесчеловечны, – продолжил Соленов. – Где, говоришь, это было? Под Дорогобужем?

– Да им хладнокровие и ни к чему, – отозвался ополченец из шестой бригады. Он будто бы пришел в себя, взгляд его прояснился. Чувствуя настроение слушателей, он продолжил рассказ:

– Они не встречали сопротивления. Никто с земли им не ответил. Выстроились в ряд и улетели в западном направлении! – рассказчик махнул рукой назад, откуда тянулась поредевшая колонна отступающих.

Теперь среди них стало больше раненых. Некоторые едва тащились, ведомые легко раненными бойцами. Показались и беженцы с узлами, котомками, тележками, а некоторые и вовсе налегке. Многие с детьми. Ксения кинулась к кабине. Там ещё оставались полторы пачки галет и плитка поседевшего шоколада. Найденное Ксения раздала беженцам. Не обращая внимания на благодарности, она продолжала прислушиваться к рассказу ополченца.

– Мы думали – конец бомбежке. Не тут-то было! И получаса не минуло – они вернулись.

– Кто? – уточнила Ксения, но рассказчик лишь устало махнул на неё рукой.

– Сначала на дорогу высыпал народ. Так и чесали от Дорогобужа. Без оглядки, пёхом. Кто на горбу вещи волок, кто буквально раздетый, в чем мать родила. Бабы тащат детей. Дети орут. Куда побежали? Зачем? Лучше бы под немцем остались. Могли ли мы их, к примеру, накормить? Нам-то самим мало. Краюха хлеба и полбанки сгущенного молока на человека в день. А в это время снова лаптежники нагрянули.

– Как вы сказали? – Ксения видела – Соленов волнуется, но ей же надо знать в точности!

– Юнкерсы! – рявкнул Соленов раздраженно.

– Они, гады! – подтвердил рассказчик. Губы мужика дрожали, обметались розоватой пеной. Он бормотал речитативом:

– Не могу забыть пылающий город в дыму, взрывы бомб, бегущих по дороге жителей, и над всем этим – парящих в высоте черных птиц. А ведь это было двадцатого августа. Сегодня-то которое число?

– Уже октябрь, – тихо проговорил Пеструхин.

– И то я думаю, что-то похолодало!

Рассказчик умолк, словно подавился собственным ужасом. Продолжая мычать и давиться словами, он закатывал глаза так, что были видны одни лишь желтоватые белки.

Политрук завертелся на месте, заерзал выпученными глазами, но расстрельная команда разбрелась кто куда, только фабричный мальчишка всё стоял на обочине дороги посматривая в окровавленное лицо мертвеца.

Ксения приблизилась, протянула рассказчику фляжку.

– Попейте чайку. Он остыл, но настоящий, цейлонский.

– Все в машину! – рявкнул лейтенант. – Водитель! Смоковников! По местам! И вы, Ксения Львовна!

Ксения стушевалась, не в силах удержать слезы, а лейтенант больно сжал её плечо.

– Это война, девушка. Мы обязаны выполнить приказ. Полезай-ка в кабину! Что бы ни ожидало нас впереди, мы обязаны выполнить приказ!

* * *

Полуторка тронулась. Ксения легла на колени Пеструхину, высунувшись в окно, чтобы посмотреть назад. Они лежали бок о бок на краю дороги – тяжело раненный офицер и расстрелянный Соленовым провокатор. Мимо них бесконечной вереницей брели равнодушные призраки. На понурых плечах, в опустевших зрачках, на покрытых запекшейся кровью бинтах они несли войну. Война прилипла к голенищам их сапог, война забралась под опаленную одежду.

– Это война, Тимка! Война, война, вот она! – шептала Ксения. – А я иду к тебе, Тимка. Держись, я найду тебя!

– Экая ты говорунья! – усмехнулся Пеструхин. – Да и счастливец же твой Тимка! Вот повезло мужику!

– Да жив ли? – Ксения смутилась, закрыла губы ладошкой, уселась ровно, стараясь смотреть вперед на шныряющую между перелесками дорогу. – Посмотри, дядя, что творится!

* * *

Дело шло к вечеру. Дорога опустела. Беженцы и отступающие войска исчезли. Казалось, будто измученные люди убрались прочь с дороги, залегли по медвежьим берлогам в надежде переждать войну и ненастье. Замерзающее, напуганное войной мироздание бросало в ветровое стекло снеговые заряды, словно желая обратить полуторку в бегство, вернуть в Москву. Ксения смотрела, как счетчик спидометра наматывает километры: десять, пятнадцать, двадцать. На пустой дороге им попадались только воронки, но водителю удавалось их объехать. Густой лес по бокам дороги сменился редколесьем. Чахлые деревца тут и там торчали из подмерзающей болотной топи. Пеструхин встревожился первым.

– Тормози, раззява! – закричал он водителю, на ходу распахивая дверцу полуторки. – Или не слышишь?

Водитель вдавил педаль тормоза в пол с такой силой, что Ксения больно ударилась грудью о торпеду. В кузове зароптали бойцы, но командирского лая не было слышно. Ксения вылезла из кабины полуторки, встала бок о бок с Пеструхиным, прижалась плечом к его боку. В сером, набухшем снеговыми зарядами небе кружили кресты истребителей. Траектории движения крылатых машин пересекались огненными трассами, казавшимися особенно яркими на фоне блеклого предзимнего неба. Было ветрено. Первая поземка завивалась куделями между голыми стволами. Ветер гудел, раскачивая кроны недальнего, сильно прореженного бомбежкой леска. Рев моторов, треск пулеметных очередей казались едва слышными. Истребители вертелись, закладывая крутые виражи в равном бою, которому, казалось, не будет конца. А на земле люди стояли неподвижно, затаившись от ветра под обшарпанным боком полуторки.

– Кто это? – растерянно бормотала Ксения. – Что происходит? Воздушный бой?

– Так и есть, – отозвался один из солдат. – Наших – два истребителя и бомбардировщик. Эк они их оцепили, немцы-то! Впятером на троих навалились. Да в такую погоду! Не боятся обледенения! А говорили ведь, что немцы в плохую погоду не летают! Вранье! Летают!

– Я слышал на станции метро «Парк культуры», мы там налет пережидали. Там кто-то говорил за авиацию Западного фронта. Будто её уже нет… – сказал другой голос.

– Вранье! – рявкнул Пеструхин.

– Отставить пораженческие разговоры! – пролаял Гусельников.

– Ничего! Прорвутся! – голос паренька, того самого, фзушника, звенел хрупкой надеждой. – Они должны прорваться! Комсомольцы же!

– У меня сын – летчик, – тихо проговорил Пеструхин, и голос его пресекся. – Авиация Западного фронта…

Ксении хотелось посмотреть ему в глаза, узнать, не плачет ли. Но для этого надо было стать лицом к лицу, подняться на цыпочки.

– Дяденька, а сколько тебе лет? – тихо спросила она, только чтобы вновь услышать его голос.

– Пятьдесят пять, – ровно ответил он. – Других уж детей не будет и внуков не дождаться.

– Может, враки это? Про гибель авиации?

– Не враки, – едва слышно ответил лейтенант. – Всё правда.

– Тише ты! – огрызнулся Пеструхин. – Смотри, партеец-то наш начеку. Если и не расслышит – по губам прочтет. За провокационные разговоры полагается расстрел!

Ксения глянула на Гусельникова, но тот сидел на корточках, привалившись спиной к стволу сосны. На его коленях лежал раскрытый планшет. Политрук рассматривал карту.

– Что он там ищет? – шепотом спросила Ксения. – Вот здесь, на этом самом месте должны были находиться наши тыловые части. Но их здесь нет! Я сама смотрела…

– Ты попутала, девочка. Что можешь ты разобрать на полевой карте? – Пеструхин обернулся к ней, положил руку на плечо привычным отеческим жестом.

– Мы изучали картографию… факультативно. Я зачета так и не сдала, но…

Её слова потонули в усиливающемся гуле. Все подняли головы к небу. Даже Гусельников вылез из-под сосны и задрал голову. Самолет падал, всё больше заваливаясь на левое крыло, пачкая небо густым дымным хвостом.

– Падают красные звезды, – тихо проговорила Ксения.

– Наверное, пилот убит! Почему не прыгает? – горячился лейтенант.

Он зачем-то извлек пистолет из кобуры, будто собрался расстреливать из него кружившие в поднебесье мессершмиты.

– Какой это самолет? Какого типа? – волновалась Ксения.

– СБ-2, – ответил лейтенант. – Сразу четыре мертвеца.

– Тогда это не он, – с облегчением вздохнула Ксения.

А бой в воздухе продолжался до тех пор, пока преследуемые противником краснозвездные истребители не исчезли за верхушками леса.

– К Москве полетели, – проговорил лейтенант, пряча пистолет в кобуру. – Водитель, за руль! Бойцы – в кузов. Вы, Ксения Львовна, на место! Гусельников! Пеструхин!

Но политрук уже запрыгнул в кузов и протягивал лейтенанту руку, предлагая помощь. Бойцы суетились, торопясь занять положенные им места, полуторка чадила выхлопом. Пеструхин выбежал из леска последним.

– Как там, дядя, волки причинное место не откусили? – пошутил кто-то их солдат.

Ксения поставила ногу на подножку кабины, когда Пеструхин крепко ухватил её за локоть.

– Не советую в кабину, – тихо произнес он.

– Почему? В кузове холодно. С неба валится то дождь со снегом, то снег с дождем.

– Зато из кузова выпрыгивать проще. Что станешь делать, если дверь заклинит? Эй, малой! Не хочешь ли в кабине погреться? – добавил старшина, обращаясь к посиневшему от холода фабричному пареньку. – Вы не против, товарищ лейтенант, если Ксения Львовна поменяется местами вот с этим вот снеговиком? Пусть малой погреется, товарищ лейтенант!

– А почему должно непременно заклинить дверь? – прокричала Ксения, когда полуторка уже тронулась.

– Не вопи, девушка, – отозвался кто-то из солдат. – Или не видела, как опушка леса перепахана?

Ксения плюхнулась на твердую скамью, уставилась на говорившего.

– А что там, на опушке? – мучительно припоминала она. – Разве не трактором вспахано? Свежая пахота.

– Вот именно – свежая, – покачал головой солдат. – Вид такой, будто несколько танков ерзали туда-сюда, но почему-то из пушек не стреляли. Следов разрыва снарядов нет.

– Может, это наши танки? – обрадовалась Ксения. – Точно, наши! Иначе и быть не может! Мы же в глубоком тылу!

Солдатик покосился на Гусельникова и отвел глаза, пробормотав едва слышно:

– Кажется, миновали Московскую-то область. Вязьма совсем близко.

Ответом ему был явственный гул – густой, тяжелый звук, походивший на отдаленный вой страдающих чудищ. Звук то усиливался, то притихал, заглушаемый мерным урчанием движка полуторки и звяком железа кузовных частей. Ксения ежилась от пронизывающего ветра. И сама дорога, и лес по бокам её казались совершенно пустынными. Ах, если б не пронизывающий холод и не этот отдаленный вой, да ещё кровавые пятна на дощатом полу кузова – напоминание о раненом офицере, которого Соленов приказал оставить на обочине… Ксения заметила, что некоторые из солдат стали поддаваться дреме. Но тут Гусельников заговорил, и взоры бойцов просветлели.

– Фашисты подкупили часть немецкого народа, используя националистические и реваншистские настроения, которые, конечно, имеют место быть. Теперь немецкий народ ещё и в ослеплении от легких последствий своих военных авантюр в Европе. Но ничего! Скоро разумная часть немецкого народа, а она составляет большинство, восстанет и ударит в тыл…

– Мечтатель политручок, – буркнул пожилой солдат, сидевший рядом с Ксенией.

– Почему? – изумилась Ксения.

– А потому, что в тыл врагу никто не ударит. А потому, что всё придется делать самим и большой кровью.

– … партия большевиков и правительство ждут пробуждения классового сознания в солдатской массе немецкой армии, – голосище Гусельникова срывался на крик, заглушая тарахтение автомобильного движка. – Мы обязаны верить в то, что большинство этой армии воюет против своей воли.

Ответом на речь политрука стал оглушительный грохот. Что-то тяжелое с невероятной скоростью пронеслось над их головами. Какая-то тяжесть навалилась на Ксению сверху, бросила на пол полуторки, придавила, распластала.

Наверное, за первым последовали новые удары. Сколько их было? Один? Два? Десять? Ксения ясно помнила пронизывающий ветер, скучные, сосредоточенные лица солдат, гавкающий голос политрука, пасмурное, набухшее мокрым снегом небо над головой. Мгновение назад она могла видеть и слышать. А сейчас она ничего не видела и не слышала. Холодный ветер не тревожил её, зато донимала сырость. Ксения попробовала пошевелить руками. Они подчинились ей. Потом она ощупала своё тело. Шинель совсем вымокла, шапки на голове не было, зато сапоги оказались на положенном им месте и ноги тоже. Она приготовилась терпеть боль, но та не приходила. Тогда Ксения попробовала подняться. Она осторожно ощупала пространство вокруг себя. Мир все еще существовал. Мягкий, мокрый, едва слышно шуршащий, устилающий, а потом твердый, корявый, холодный, леденящий. Ксения обхватила руками ствол дерева, попыталась подняться и, ударившись головой о толстый сук, снова осела на землю.

– Где ты, девочка? – прохрипел кто-то.

Ксения не отозвалась. Ведь это не её зовут. Она и не девочка совсем. Странный человек, кого он ищет в осеннем лесу? Откуда здесь взяться детям? Ведь сейчас глубокая осень, детишки ходят в школу. Она словно видела сон: противотанковые ежи, вереницы машин, полные кузова ополченцев. Толпы беженцев на улицах пригородных поселков. В город, не пускают. Все школы в поселке имени товарища Молотова закрыты. На окнах полотнища маскировки. Труба кирпичного больше не подсвечивает ночь веселыми огонечками, зато веселят частые, прерывистые сигналы воздушной тревоги. Но почему они звучат так странно, будто кто-то жмет на автомобильный клаксон? Ксении сделалось холодно. Она потерла лицо мокрыми рукавицами, но этого оказалось недостаточно. Она пошарила вокруг, нагребла ещё снежку. Стало совсем зябко, но холодные прикосновения талой воды приводили в чувство, изгоняли похмельную дурь из звенящей головы.

– Вот так ты поил меня шампанским, Тимка, – тихо бормотала она. – Где же ты, Тимка-Тимоша?

– В Москве твой кот остался, – ответил ей смутно знакомый голос. – Если мы плохо будем воевать, скоро немцы сделают из него начинку для пирогов.

– Не-е-ет! – возразил другой знакомый голос. – Это она жениха своего зовет. Всю дорогу с ним разговаривает. Тимофей Ильин. Летчик.

Сигнал воздушной тревоги внезапно умолк. Что это значит? Можно вылезать из укрытия? Сильные руки схватили её, приподняли, и вот она уже стоит лицом к лицу с лейтенантом Соленовым.

* * *

Ксения шла, равняясь на темные пятна их спин. Соленов первое время часто оборачивался, проверял, не отстала ли она. Потом он зашагал быстрее, а потом и вовсе побежал.

– А что случилось-то? – твердила Ксения. – Что стряслось?

– Война! – тявкнул где-то совсем рядом голос политрука.

Сначала им попался фабричный мальчишка. Соленов сначала грязно выругался, потом назвал паренька по имени, да усомнился, он ли? Политрук чиркнул спичкой, осветил лицо мертвеца.

– Он! – подтвердили оба хором.

– Вот незадача! Сапогом в кровищу вляпался! – Соленов вытирал сапоги о снег, оставляя на нем темные следы.

– Нам повезло, лейтенант, что упали в болото. Его-то о ствол шибануло.

– А остальные? Не вздумай шмалять в воздух!

– Почему?

– Слишком уж тихо. Мало ли кто может быть тут, в лесу!

– Панические разговоры? Кто тут может быть, в глубоком тылу наших войск, в ста пятидесяти километрах от Москвы?

– Волки! – отозвался старшина Пеструхин.

Он был где-то наверху, выше Ксении и офицеров. Неужто на дерево взобрался?

– Выбирайтесь на дорогу! – позвал Пеструхин. – Остальные тут. Все, кроме Смоковникова, мальчишки и Ксении Львовны.

– Я тут, дядя! – Ксения уже взбиралась на дорожную насыпь.

Там в световых сполохах метались летучие тени, на поверку оказавшиеся перепачканным сажей старшиной Пеструхиным.

– Вот так и выглядит прямое попадание танкового снаряда. – Старшина Пеструхин даже заулыбался.

На его покрытом копотью лице ярко блестели белки глаз. Брови и усы его были опалены, из-под шапки по лбу стекали редкие темные струйки. Полуторка догорала. Остов кабины почернел. Обуглившийся кузов тлел частыми угольями. Кабина полностью выгорела. Метущееся в агонии чахлое пламя вспыхивало, чтобы на короткое время осветить окровавленный снег и мертвецов, разбросанных по дороге. Глаза Ксении привыкли к темноте, и она, стараясь не смотреть на мертвые тела, подобралась поближе к старшине. Под ногами хлюпала жижа – талый снег вперемешку с чем-то темным. Кровь, грязь, мазут? Лейтенант засветил фонарь.

– Надо же, горит! – изумился политрук. – Смотри-ка, Соленов, вот и оружие. Ну-ка посвети на полуторку.

Луч света елозил по обгорелым, начавшим остывать останкам машины.

– Восемьдесят восьмой калибр, – проговорил Соленов. – Не меньше. Немецкий танк. Точно бьют, сволочи. Прямо в бензобак.

Гусельников считал убитых.

– Здесь десять человек да мальчишка под насыпью. Итого одиннадцать. Да нас четверо. Одного не хватает.

Старшина суетился, оттаскивал на обочину дороги какие-то доски. Ксения присмотрелась. Так и есть: лыжи, палки закопченые, некоторые изломаны, но старшине удалось отобрать пять пар целых.

– Нас не оставили заботами. Я нашел вещмешок с пайками, автомат и к нему два магазина. О ружьях уж и не говорю, – бормотал Пеструхин. – Наверное, это Карл Маркс с того света позаботился.

– Отставить провокационные разговоры! – тявкнул политрук, и старшина умолк.

Лейтенант собирал красноармейские книжки. Он вполголоса перечислял фамилии солдат, сокрушаясь о том, что водитель сильно обожжен и его книжка обуглилась. Наконец, посовещавшись с политруком, они решили, какого именно бойца не хватает. Ксения, прислушиваясь к их голосам, вглядывалась в черноту болот. Во рту у неё пересохло, но она не испытывала голода, не чувствовала холода. Запахи исчезли для неё. Из звуков остались лишь потрескивание пламени да тихие голоса офицеров.

– Надо уходить отсюда, – говорил Соленов. – Видишь, политрук, на той стороне дороги следы гусениц? Девка вроде цела и не хнычет. Эх, воняет горелой мертвечиной. А она ничего, не блюет, крепкая!

Ксения втянула ноздрями воздух, но снова ничего не почуяла.

– Надо уходить, – услышала она голос Пеструхина. – Надевай-ка лыжи. Слышишь ли меня?

– Слышу, – покорно отозвалась Ксения. – Но как-то мне не по себе.

– Это ничего. Тебя далеко взрывом отбросило. – Он подошел совсем близко так, что Ксения наконец почувствовала солоновато-приторный запах. Она часто задышала, заволновалась.

– Да-да, – проговорил Пеструхин шепотом. – Так кровушка пахнет. Но я не ранен, и ты не ранена. Пока Господь нас спасает.

Старшина украдкой перекрестил её и подал лыжи.

– Надо уходить немедленно, – проговорил где-то в темноте Соленов. – Немцы могут появиться в любую минуту.

И Гусельников не возразил ему.

* * *

Ксения наконец-то разошлась. Свежие запахи припорошенного снежком леса и мужицкого пота радовали её своей яркостью. Выбеленный лес был светел и тих. Она испытывала голод, но это чувство радовало её. Нет, она не мертва. Интересно, как долго она сможет выдержать без горячей пищи? Ещё Ксения думала о тёплом ночлеге, о возможной встрече с Тимофеем. Но они оставили на дороге убитых бойцов, ушли, не захоронив. Такое решение принял Соленов. Почему? Да и как хоронить? В братской могиле? Молодой снежок скрипел под лыжами, баюкал тревожные мысли. Она старалась не смотреть по сторонам. Мертвый лес пугал её. То ли дело широкая, исходящая теплым паром спина Пеструхина. Она являлась надежным ориентиром, безопасным прибежищем. Да и тело припомнило былые навыки. В школе она бывала первой в лыжных состязаниях. Почему же ей теперь-то не быть первой? Ксения сделала рывок, обошла Пеструхина. Теперь ей приходилось прокладывать лыжню по снежной целине. Трудновато. Винтовка тяжелела с каждым шагом. Но ничего! Она выдержит!

* * *

Первая ночевка в лесу плохо запомнилась Ксении. Соленов расположился под боком мертвого лесного исполина – полого трухлявого ствола. Будто в полусне, она собрала дрова – с громким треском выламывала ветки мертвых дерев. Потом из последних сил притащила их к месту стоянки и бросила к ногам лейтенанта, а тот просто отпихнул их движением ноги, грубо бросив:

– Не годится!

Офицеры оказались опытными туристами. Нашли огромную сгнившую и иссохшую лесину, развели в ней огонь.

Лейтенант перестал величать её Ксенией Львовной, а называл просто девушкой или бойцом. Ночью она уснула, согревшись горячим пустым кипятком. Просто провалилась в небытие, а проснулась так же внезапно от того, что стало жарко. Неужто наступило лето? Но ведь сначала должна быть зима и весна. Почему так тесно, так тяжело и снова кровью пахнет? Это добрейший Пеструхин заключил её в свои медвежьи объятия. Распахнул шинель, прижал её к себе и спит. Жарко дышит. А лейтенант и политрук будто и не ложились. Вечером она заснула под их тихие голоса и утром слышала всё те же разговоры. Лейтенант и политрук выверяли маршрут по карте, пытаясь угадать место расположения штаба сто первой мотострелковой дивизии.

Потом снова путь, гораздо более тяжелый, чем накануне. Снег превратился в дождь. Лыжня таяла, просто исчезала на глазах, но всё же на лыжах пока получалось быстрее, чем без них. К тому же Пеструхин откуда-то узнал: грядет новое похолодание, и действительно, к вечеру дождь сменился снегом, а тишина – дальней канонадой, переходящей временами в грозный рев. Офицеры прислушивались, пытаясь различить в слитном вое передовой залпы орудий, пулеметные очереди и разрывы бомб. С наступлением ранних сумерек стало видно недальнее зарево. Но Ксения устала бояться. Её грыз голод, и это перестало казаться забавным. Следуя совету Пеструхина, она долго жевала вечернюю пайку. Потом, чтобы хоть как-то унять неотвязное, мешающее размышлять чувство, она грызла древесную кору, отделяя её от деревьев ножом. Пеструхин с жалостью посматривал на неё, но от вечерней, самой сытной, пайки днем не выделил ни крохи.

Весь остаток дня они шли в сторону фронта, но не приблизились к нему ни на йоту. Вечером ударил первый по-настоящему зимний мороз. Им никак не удавалось согреться возле чахлого костерка, кое-как закусив крошечным ломтиком солонины.

Тем же вечером на огонь их костра вышел человек. Лейтенант вскинул автомат, щелкнул затвором.

– Я свой, – услышали они громкий шепот. – Не стреляйте.

– Кто такой? Назовись! Какой части? Окруженец? Партизан?

– Кладбищенский сторож я, – сказал пришелец и закашлялся.

Лейтенант засветил фонарь. Узкий луч выхватил из темноты высокую, сухощавую фигуру в грязном ватнике, перепоясанном широким самодельным кушаком из сыромятной кожи. На голове мужика громоздился огромный волчий треух. Из-под нависающего козырька на них с подслеповатым прищуром смотрели странные собачьи глаза. Бледный свет фонарика, отражаясь в зрачках, придавал им несвойственный человеку звериный блеск. Ксения прижалась к плечу лейтенанта. Луч фонаря дрогнул, принялся шарить по фигуре незнакомца. На левом плече мужика висела обычная трехлинейка, на правом – тощий сидор. За кушаком приткнулся небольшой, остро наточенный топорик.

– Я с деревни Скрытня. С погоста. Кладбищенский сторож я, – повторил пришелец.

– Назови имя!

– Вовка Никто.

– Как?!

– Никто – моя фамилия. Родители сгинули. Вот и записали в сельсовете под фамилией «Никто».

– Документы имеешь?

– Я – член колхоза.

– Почему мы должны верить?

Вместо ответа лесник покорно поднял руки кверху, позволяя себя обыскать. Обыск длился недолго. Подозрения политрука развеял июньский номер «Красной звезды», обнаруженный во внутреннем, потайном кармане ватника. Тот самый номер, в котором было опубликовано обращение товарища Молотова. На этом обыск прекратился.

– Такое носишь с собой? – хмыкнул политрук. – Не боишься? За такое фашисты повесят на первом же столбе.

Кладбищенский сторож весело закивал, скаля рот в щербатом волчьем оскале. Оглядев скудное угощение, пришелец сам, добровольно достал из вещмешка «кирпич» крупнолистовой махры в желтенькой обертке.

– Смеешься? – набычился политрук.

– За Вязьмой. – кладбищенский сторож махнул рукой в темноту, – не доезжая Дорогобужа, большой лагерь. Там вешают каждый день. И это счастье – быть повешенным. Быстрая смерть на миру, без утраты человеческого образа. Я насмотрелся, привык и теперича не боюсь.

– Может, врешь, что член колхоза? Может, ты лишенец?! – вскинулся политрук. – Против советской власти агитируешь?

– Да оставь ты его! – вмешался лейтенант. – А ты – как там, бишь, тебя?

– Вовка Никто.

– … поделись, что ли, табачком. А про лагерь не трепись. Враки это. Бойцы РККА в плен не сдаются.

Пока суть да дело, Ксении удалось рассмотреть сторожа получше. Спутанная седеющая борода закрывала его шею и верхнюю часть груди. Большие кисти его рук с обломанными грязными ногтями, не знали покоя. Развязав и завязав бечевку «сидора», они принялись отделять от полей «Красной звезды» правильные прямоугольные лоскуты, пригодные для изготовления козьих ножек. И ни разу пальцы его не дрогнули под сокрушительными обвинениями политрука. Он сидел возле костра в неудобной позе, на корточках. Узкое бледное лицо его обрамляла тень усталости. Он сворачивал самокрутки и выкладывал их в ряд на поросшее изумрудным мхом бревно, то и дело с тревожной собачьей преданностью посматривая на лейтенанта и политрука. На Ксению он тоже посматривал, но изредка и с неприятным плотоядным выражением, так, словно давно не видывал женщин. Сколько ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?

– Сорок два мне года, – словно отвечая её мыслям, произнес кладбищенский сторож. – Так записали в сельсовете. Но тут может быть ошибка. Родители сгинули, и годов моих точно никто не помнит. От того и зовусь я Никто.

Ксения отвернулась, пытаясь спрятаться от его взгляда, зашла с другой стороны костра, привалилась спиной к спине Пеструхина и даже ухитрилась задремать. Сквозь сон слышала она запах ядреного курева, треск горящих веток и тихий голос пришельца из леса, на все лады произносивший одну и ту же фразу:

– Надо же, с самой Москвы люди! Вот уж не чаял, не гадал! Вот уж сподобился Вовка!

– Много у тебя табака? Ещё есть? – осторожно спросил лейтенант.

– Есть, – был ответ. – Но не здесь. В лесу припрятано.

– Запасливый, – пробормотал политрук неодобрительно. – На последние трудодни махрой запасся? Может, ты всё-таки не член колхоза? Может, с кладбищенских дел кормишься? Может, ты лишенец? Недобитый враг трудового народа?

Не обращая внимания на болтовню политрука, кладбищенский сторож каждого оделил куревом. Нашлось у лесника и вяленое мясо, и хлеб, и сушеная морковь, которую заварили кипятком и пили с наслаждением.

– Вот хорошо! – приговаривала Ксения.

– Чего хорошего? – едва слышно отозвался Соленов. – Это и есть голод.

Впервые за три дня они наелись досыта. Вовка быстро рассовал по карманам остатки еды, кисет, обрывки бумаги и коробки со спичками, не забыв наделить махоркой всех желающих с запасом. Даже для Ксении он скрутил «козью ножку». Но та отказалась.

* * *

Утром третьего дня снег валил крупными хлопьями. Лыжи увязали в белой мякоти. Они двигались медленно, а Вовка Никто вовсе отстал. Канонада утихла. Теперь они слышали только скрип снега под лыжами и собственное дыхание. Когда Соленов принял решение выйти на дорогу? Ксения не помнила этого. Она просто следовала за спиной Пеструхина. Взобраться на дорожную насыпь ей помог всё тот же старшина. Путь по большаку прокладывал Соленов. Он и пал первым. Просто распластался поперек быстро увеличивающегося красного пятна. Пеструхин, с невероятной для человека его возраста и комплекции ловкостью, прянул в сторону, прочь с дороги. Ксения последовала за ним. Скатываясь в придорожную канаву, она слышала щелчки выстрелов и внятную брань Гусельникова. Тот был ещё жив. Старшина тоже оказался неподалеку. Пеструхин сосредоточенно отстреливался, с предельной аккуратностью целясь при каждом выстреле. Ксения достала из кобуры пистолет. Противника она не видела. Слышала лишь голоса. На дорожном полотне тарахтел мотор, слышались шаги, лязг железа, брань, одиночные выстрелы. Наверное, это стрелял Гусельников. Ведь автомат был у лейтенанта, а он… Глаза Ксении затуманились слезами. В этот момент Пеструхин приподнялся, сделал выстрел. Что-то тяжело упало на дорогу.