Текст книги "Вяземская Голгофа"

– Es ist Zeit, damit aufhören! Zibelman shot![20]20
  Пора это прекращать! Зибельман ранен! (нем.).


[Закрыть] – произнес хриплый голос.

Перестрелка возобновилась. Одиночные выстрелы всё чаще перемежались короткими очередями.

Пальба оглушала. Ксения очутилась в плотном коконе, сплетенном из свиста, грохота и металлического звона. Ей чудилось, будто монстр из иного мира, ощетинившийся тысячами щупалец, отплясывает феерический танец, ломая сочленения и разбрасывая в стороны сегменты своего тела. Пеструхин орал, широко разевая черный рот. Она с трудом разбирала слова:

– Беги… стреляют не по нам… там Гусек… на той стороне дороги…

– Я не побегу, – буркнула Ксения.

Когда стрельба прекратилась, замолчал и Пеструхин. Он успел перезарядить винтовку и теперь, похоже, намеревался произвести новый выстрел, когда на край дорожного полотна вышел немец с автоматом на груди. В длинной шинели и низко надвинутой поверх вязаного шлема каске, в сапогах с высокими, плотно прилегающими к ноге голенищами и толстых нитяных перчатках, он зачем-то вглядывался в чахлую березовую рощу у них за спинами. Ксения краем глаза заметила, как Пеструхин вжался в снег, спрятал лицо, замер. Она последовала примеру старшины, и длинная автоматная очередь, прогремев у неё над головой, укоротила припорошенные снежком кусты ивняка. Какое-то время Ксении казалось, что она оглохла и ослепла. Ледяная рука лезла ей за ворот и таяла там, а сверху навалилась каменная тяжесть.

– Станешь стрелять – не расходуй всю обойму, оставь один патрон для себя, – прохрипел Пеструхин. – Не сдавайся. Лучше сразу, хоть и грешно это…

Потом были громкие хлопки, перемежаемые металлическим лязгом. Старшина успел совершил пять выстрелов, прежде чем замертво повалился в снег. Ксения подняла голову и уставилась на подбитые гвоздями подошвы солдатских сапог. Пеструхин лежал чуть выше на дорожной насыпи, как бы закрывая её своим мертвым телом. Борьбе с паникой Ксения отдала последние силы.

Паника! Она подобна тифозному ознобу, горячечному бреду, страшному сну во время тяжелой болезни, когда сердце мучительно колотится в висках, не позволяя совершать обдуманные действия. Пистолет дергался и прыгал в её руках. Сама не помня как, но она обнаружила себя лежащей в тающем снегу посреди дороги. Враги в длиннополых серых шинелях копошились перед ней, пытаясь укрыться за мотоциклом с коляской. Их было двое. Живых. Третий лежал прямо перед Ксенией рядом с мертвым Соленовым. Другие, прятавшиеся за мотоциклом, были живы, но почему-то не двигались. Ксения ясно видела их округлые, похожие на шляпки поганок, головы. Наступила странная тишина, казавшаяся особенно глубокой после оглушительной трескотни перестрелки. «Оставь последний патрон для себя», – так сказал старшина. Это значит застрелиться? Так вот просто? Ксения как зачарованная смотрела на пистолет. Увесистая железная штука. Она глянула в око смерти. Сейчас оттуда вылетит огненный вихрь, вопьется в её тело – и тогда… Неужели она умрет? Ксения нажала на курок. Раздался громкий щелчок. Затем второй, третий, четвертый.

– Тима, – едва слышно прошептала она. – Похоже, я не справилась, Тима.

Немец смотрел на неё насмешливо.

– Sie können nicht, Idiotchen. Und warum? Zeb![21]21
  Ты не сможешь, дурочка. Да и зачем? Живи! (нем.).


[Закрыть]

Ксения подняла глаза. Круглоголовый возвышался прямо перед ней. Затвор фотоаппарата щелкнул ещё раз. Немец присел. Он хотел сделать снимок крупным планом. Автомат болтался на его груди. Второй враг стоял чуть поодаль с оружием наизготовку.

– Mach dir keine Sorgen, Johann, alles andere ist tot, – сказал фашист с фотоаппаратом. – Und das Mädchen blieb keine Patronen. Nein, so was! Dreckig, stank, aber immer noch niedlich! Ah, russische Frauen![22]22
  Не волнуйся, Иоган, остальные мертвы. И у девчонки не осталось патронов. Надо же! Грязная, вонючая, а всё равно хорошенькая! Ах, русские женщины!


[Закрыть]

– В лесу кто-то ест, – русская речь Иоганна оказалась забавно корявой. – Там прячется ведмед, Хенрик! Бродя, ходя. Эй, выходя! Wir müssen Zibelmanu helfen! Er blutet. Ein russisches Mädchen soll warten. Wo es dazu kommen wird?[23]23
  Надо помочь Зибельману! Он истекает кровью. А русская девка подождет. Куда она денется?


[Закрыть]

Немец по имени Иоганн целился небрежно. Одиночный выстрел из автомата сшиб заиндевевшую ветку. Чахлая поросль на болоте ответила метким попаданием. Пуля ударила в грудь Иоганна, выбив из неё фонтан алых брызг.

«Лейка» Хенрика упала в тающий снег. Ксения кинулась в сторону, скатилась с дорожной насыпи. Сила и ловкость внезапно вернулись к ней. Ей вслед стреляли и незадачливый фотограф, и тяжело раненый Зибельман. Теперь немцы экономили патроны, стреляли одиночными выстрелами. Чахлая поросль на краю дороги отвечала им огнем. Вот уже и Хенрик с громким воплем повалился на дорогу. Ксения пыталась ориентироваться на вспышки выстрелов, но стреляли несколько человек из разных мест. Сколько же народу засело на обочине дороги? Кто эти отважные бойцы? Наверное, те самые партизаны, о которых не раз упоминал Соленов. А может быть, отступающая часть РККА? Они могут знать место расположения штаба сто первой дивизии! Казалось, способность здраво и быстро рассуждать вернулась к Ксении, когда она с разбегу вломилась в огромный заиндевевший куст бузины. Бездонная пропасть разверзлась под ней. Она долго падала в холодную глубину. Сильный удар по голове, обильный ледяной душ, внезапный яркий свет и отвратительный гнилостный запах.

* * *

Ксения открыла глаза. Лохматый, засаленный волчий треух, странные, с прожелтью глаза, мокрая бородища – перед ней стоял кладбищенский сторож Вовка Никто.

– Ты привел партизан? – Ксения попыталась осесть в снег, но Вовка крепко держал её за плечи.

– Если не пойдешь за мной, то немцы заберут тебя в лагерь. Помнишь, я говорил о лагере под Вязьмой?

– Это вражеская агитация, – пролепетала Ксения.

– Забудь о вражеской и слушай дружескую, – зрачки Вовки были узки, как у кота, изо рта отвратительно смердело. – Становись на лыжи и иди следом за мной.

– Немцы мертвы. Я не могу идти. Я ударилась головой. – Ксения пыталась возражать, а сама прислушивалась к звукам, доносящимся с дороги. Там отрывисто тарахтел мотор, слышались немецкая речь, собачий лай, топот. Похоже, к немцам подоспела подмога.

Вовка поставил её на лыжи, сунул в руки палки, а пистолет отобрал. Широко размахнувшись, закинул его подалее. Оружие с громким бульком погрузилось в озерцо. Вовка кинулся в противоположную сторону. Ксения замешкалась было, но, заслышав собачий лай, поспешила следом.

* * *

Сколько раз он пересекал дорогу? Два, три раза? Ксения скоро догадалась, что Вовка кружит вокруг одного и того же места, путая следы, часто меняя направление бега. Снег всё усиливался, вьюжило. Их следы быстро заметала поземка. Они постоянно слышали лай собак и отдаленный гул. Теперь Ксения знала, как гудит передовая. Там идет сражение, там полыхает фронт. Они идут туда? Не может быть! Звуки орудийных разрывов доносились то справа, то слева от них, а иной раз она слышала пальбу у себя за спиной. В густом снегу терялись ориентиры. Собачий лай то приближался, то затихал в отдалении. Слева чернело низкое редколесье, перемежающееся неровными пятнами воды. Ксения понимала одно: они всё время идут по краю болота. Наконец Вовка резко повернул влево; не снимая лыж, изловчился и перепрыгнул через бочажок, остановился. Впервые за всё время их бегства кладбищенский сторож заговорил с ней.

– Снимай лыжи. Это болото, на нём от лыж никакого толку. Вот если только вымерзнет, но это не завтра. Лови!

Пачка махры в желтой обертке упала на снег рядом с Ксенией.

– Я не хочу курить. Есть хочу! Я всё время хочу есть!

– Пройди туда-сюда по полтора десятка аршин да рассыпь табак.

Ксения повиновалась.

– Теперь сигай через бочаг. Да смотри не угоди в воду.

– Я хорошо плаваю!

– Да не потонешь тут! Но если вымокнешь – быстрая смерть по такой погоде.

Ксения кинула ему лыжи, потом прыгнула сама, ударилась лицом в пропахшую махрой бороду лесника, чихнула.

– Что будем дальше делать? – без надежды на ответ спросила она.

– Там Москва ваша поганая. – Кладбищенский сторож махнул лапищей вправо. – Мы туда не пойдем, потому как немец идет туда же. Да и неча делать на Москве-то.

Ксения задохнулась.

– Антисоветчик, враг!.. – едва слышно прохрипела она.

– Там фронт, – кладбищенский сторож невозмутимо махнул рукой налево. – Красноармейские олухи попусту под немецкие танки кидаются. Туда-то и надо податься. Пока дойдем – там будут одни мертвецы. Среди мертвых безопасно.

– Я не пойду! – насупилась Ксения. – Я комсомолка, и мне ваши речи слышать противно. Лучше сразу убей.

– Пусть лучше немец тебя убьет, чем я, – осклабился Вовка. – Пойдем, дура. Будешь слушаться, может, выживешь.

Он порылся за пазухой, достал тряпицу, развернул, показал Ксении большой ржаной сухарь.

– Дайте мне! – давясь слюной, попросила она, и Вовка отломил половину сухаря. Другую половину он спрятал.

Она, позабыв науку Пеструхина, торопливо съела скудную пайку. Ела стоя, словно опасаясь, что, насытившись, уже не сможет подняться на ноги. Ранние сумерки начала ноября равнодушно смотрели на них сквозь снеговую пелену.

– Надо бы горячей воды попить, – задумчиво молвил кладбищенский сторож. – Но это попозжее, ближе к ночи.

– Может быть, доедим хлеб? – спросила Ксения. – А вы? Вы же не поели!

– Мне не надо. Рано ещё.

– Жадный вы! Вот и вчера пожадничали. Зажали табак. Не дали мужикам. А теперь они все мертвы! – голос её зазвенел в вершинах дерев.

– Дура!

Замах был коротким, удар внезапным. Потеряв дыхание, Ксения свалилась в снег. Вовка упал сверху, зажал ей рот грязной ладонью. Она не могла вскрикнуть, не могла укусить его твердую ладонь. Но она могла видеть серые силуэты немцев, их черные автоматы, их длиннополые шинели. Вытянутые тела их собак находились в постоянном движении. Два огромных черно-коричневых пса обнюхивали снег, чихали, поводили острыми ушами. Ксения, обретшая возможность дышать, едва слышно всхлипнула. Тогда Вовка снова ударил её. На мгновение белые снежные хлопья обрели розоватый оттенок. Ксения притихла.

Автоматчики ушли и увели своих псов. Последний из них задержался, чтобы дать длинную очередь. Ксения, не опуская головы, смотрела на огненные вспышки, извергаемые дулом автомата. Немец палил в белый снег, будто именно он и был его злейшим врагом.

* * *

Вовка выждал не менее получаса, прежде чем позволил Ксении подняться. Они продолжили путь в темноте. Ксения потеряла счет часам. Происходящее казалось ей горячечным сном, и она надеялась лишь на скорое пробуждение. Они снова шли по краю болота. Теперь Ксения боялась потерять Вовку из вида. Но вот лес кончился, и они вышли в поле. Вовка смело двинулся по припорошенной стерне. Снегу навалило много. Если идти без лыж – можно провалиться по колено. Да и на лыжах-то шибко не разбежишься. Они двигались всё время в гору, вверх по пологому подъему. Вершина холма терялась в снежной круговерти. Небо сливалось с землей, Ксения почти ослепла от усталости. Всё, что она хотела, это видеть спину лесника, его тощий сидор, его лохматый треух. Ей чудились запахи, звуки: то лязг винтовочного затвора, то глухой стон, то чад солярного выхлопа. Постепенно запах гари становился всё ощутимей, а склон холма всё круче. Наконец они натолкнулись на первое препятствие. Огромная глыба возниела перед ними. Поначалу Ксения решила, что это каменный валун – кусок черного гранита, припорошенный снежком. Но запах! Ужасающая вонь! Если бы желудок не был пуст, её бы вывернуло наизнанку. Превозмогая рвотные позывы, она продолжала двигаться следом за Вовкой в обход препятствия. Каменный валун оказался подбитым танком. Ксения узрела кресты свастики на броне и опрокинутый навстречу падающему снегу пушечный ствол. Желудок отчаянно бунтовал, одолевала дурнота. Ксения осела наземь, прислонилась спиной к танковой гусенице. Та оказалась на удивление теплой.

– Боже! Какая вонь! – выдохнула она.

– Надо же, Господа вспомнила, комсомолка. Это паленое мясо, обгорелая человечина так смердит, – отозвался Вовка. – Танкисты не успели выскочить наружу.

Он взобрался на броню, завозился там, звеня железом.

– Зачем мы лезем на эту гору? Почему мы всё ещё живы? Куда ты меня завел? Я не хочу здесь умереть! Я есть хочу!

Слезы согревали её щеки, превращаясь в льдинки на подбородке.

– Ты помрешь не здесь. Неподалеку городишко Вязьма. А гора эта зовется Голгофой. Это я её так назвал. На вершине должна быть церква, при церкве моё кладбище, холупка с «буржуйкой». Там и заночуем…

– Что ты ищешь?

– Оружие, харчи.

– Мародерствуешь?

Вовка грузно опустился на снег рядом с ней.

– Ты богохульствуешь, я – мародерствую. В том справедливость.

Он протянул Ксении руку. Она отшатнулась.

– Бери! Это еда немецких танкистов. По-комсомольски называется сухой паек. Ешь!

Сухой паек был аккуратно запакован в жестяную коробку. Металл упаковки покоробился, покрылся копотью и был ещё чуть теплый. Замерзшими, непослушными пальцами Ксения достала пачку галет и странно мягкую плитку шоколада. Остальное Вовка отобрал. Галеты крошились на снег. Шоколад оказался горше негаданной разлуки, да и Вовка торопил.

– Лезем, лезем на Голгофу. Нам надо туда! Вставай, девка! Почему же так тихо, а? Почему никого нет?

Ксения поднялась, тяжело опираясь на теплый бок танка.

– Не стони, девка! Заночуем на кладбище, а там видно будет.

– Я не стонала! И потом, как я должна к вам обращаться? Звать вас просто Владимиром…

Стон не стон, вопль не вопль. Звук походил на стенание раненого животного. В нём было всё: и боль, и страх, и сознание близости неминуемой гибели. Он сливался с монотонными завываниями вьюги, но на несколько тонов выше и звучал непрерывно, на одной ноте.

– Что это? – Ксения подскочила. Усталости как не бывало. – Это волк? Он совсем рядом! Где-то спереди танка, там, где пушка. Владимир, Володя! Вы слышите меня?

– Моя фамилия Никто. Так меня и окликай, – был ответ.

Голос Вовки звучал глухо. Теперь он зачем-то залез под танк и возился там. Стоны сделались громче. Кто-то, но не человек по фамилии Никто, то внятно звал маму, то грязно матерился. Ксения опустилась на колени, поползла на звук. Над ней возвышалась неестественно теплая громада танка. Какое чудовище вгрызалось в это железо, срывая цепи гусениц с ободов? Какая тварь буравила броню, обжигала огнем, долбила, корежила, кромсала, рвала? Какой же силы огонь нужно раздуть, чтобы так опалить железного монстра? Ксения ползла по вздыбленной мерзлой земле, вековой пашне. Наверное, это она воспротивилась нашествию вражеского железа? Это она поднялась подобно океанским волнам, одержимая желанием не пропустить, сожрать, схоронить врага на склонах горы Голгофы неподалеку от городишки Вязьма. Ксения слышала слабый голос. Кто-то разговаривал с Вовкой.

– Там, на высотке наша батарея… была… снаряды кончились… у меня было две бутылки… коктейль Молотова…

– Антихристово зелье…

– Ты кто?… Ты враг…

– Да не щерься ты! Кровью истечешь! Эй, девка! Подползай! Сумка-то при тебе? Не потеряла, чай?

Ксения и думать забыла о своей сумке с красным крестом. Да и на что она! Еды-то в ней нет. Зато вот теперь понадобилась.

– Есть два-три перевязочных пакета, жгут, йод, – бормотала Ксения, заползая под самую тушу танка.

Там, между гусениц шевелилась чернота. Вовка был там.

– Не пакеты! Жгут давай! Вот так! Не лезь сюда! Погоди! Теперь берись за эти концы! Тяни! Тяни сильней!

Она ухватилась за край плотной ткани, влажной и странно теплой. Крик раненого оглушил Ксению. Разве знала она, что человек способен так вопить? От испуга она выпустила концы ткани. Она зажимала ладонями уши и почему-то рот. По запястьям за шиворот текло теплое, липкое, знакомо пахнущее. Кровь!

– Тащи его! – рычал Вовка.

– Я не могу! Он слишком громко вопит!

– Тащи!

* * *

Они тащили раненого на пропитанной кровью шинели. Вовка прикрыл бойца своей телогрейкой. Сам в одной рубахе и байковом жилете исходил густым паром. Ксении тоже было жарко. Под языком застрял горьковатый привкус немецкого шоколада.

К счастью, парень потерял сознание ещё на середине склона. Что там вонь, что искореженные трупы танков! Стон человеческий, под аккомпанемент усиливающейся вьюги, вопль и скрежет зубовный – вот что слышала Ксения, поднимаясь на высотку. Они тащили его волоком, с трудом удерживая заиндевевшие края шинели. Парень умолк лишь в тот миг, когда над вьюгой в неверном свете луны показалась скособоченная, израненная снарядами колокольня и крест над ней. Вовка приостановился, сорвал с головы треух, перекрестился.

– Вот они, родные тополя! – пробормотал он.

А тополя-то погорели, превратились в обугленные, изломанные головешки. Когда-то, совсем ещё недавно, они росли вокруг кладбищенской ограды. Летом отбрасывали густую тень на погост, зимой потрескивали на холодных ветрах. А зимой в их кронах шумели морозные ветры, летом щебетали птахи, осенью их листва устилала тропки, проложенные между могил. Многие годы жители деревни Скрытня и окрестных деревень хоронили на этом пологом склоне своих мертвецов, а деревья над ними становились всё выше, смыкались кронами. Ныне южный бок холма казался странно пустым. Останки вековых тополей устилали истоптанную землю. Обожженная щепа хрустела под ногами. Они пробирались мимо развороченных могил. Ноги застревали в переплетениях изогнутых кованых прутьев. Один из них пропорол сапог Ксении. Боль на короткий миг обожгла ногу, но страх и усталость оказались куда сильнее. Они протискивались меж развороченных могил вдоль ограды. Ксения уже видела их цель – приземистую, кособокую избушку с невысокой трубой. Каменная кладбищенская ограда местами обвалилась, но домик сторожа, по счастью уцелел.

Наказав Ксении оставаться снаружи, Вовка распахнул дощатую дверь в сени. Избушка выдохнула наружу уютное тепло. Изнеможение давило на плечи, принуждая улечься на снег рядом с бойцом. И она легла, подсунув под себя край окровавленной шинели. Теперь Ксения видела его лицо совсем близко. Юное, с едва пробивающимся пушком над верхней губой, оно казалось фарфорово-бледным и неживым. Тогда Ксения узнала его. Это был один из курсантов, тех самых веселых парней, которые обогнали их на Минском шоссе, на выезде из Москвы. Над его губами поднимался едва заметный парок – значит, он был жив. Ксения, опасаясь провалиться в сон, вспоминала веселых парней: Матвей, Федор, Иван, Славка, Илья. Этого вот, кажется, звали Петя. Он угощал её суррогатным коньяком, весело смеялся, пытаясь поцеловать. Высокий, румяный, сильный – таким он запомнился ей. Сколько же дней минуло? Неделя? Десять дней? Нет, кажется, прошло не более недели, и за это время весь мир перевернулся.

Скоро неотвязная пороховая вонь разбавилась запахом печного дымка. Кто-то разжег костер. Совсем рядом, близко, но Ксении не хотелось поднимать голову. Хотелось прижиматься грудью к боку малознакомого, едва живого парня. И только не вставать, ни в коем случае не подниматься на ноги. Опасаясь закрыть глаза, она неотрывно смотрела на его фарфоровое, странно чистое лицо. Правильный нос, округлый, с ямочкой подбородок, пушистые ресницы. Вот они дрогнули, парень приоткрыл глаза, грудь его приподнялась. Первый стон оказался тихим, но Ксения уж знала, что за ним последует. Она вскочила на ноги раньше, чем он начал вопить.

– Петя, Петруша, – приговаривала она, хватаясь за полы плащ-палатки. – Не кричи, милый! Всех мертвецов на кладбище перебудишь!

Из темноты явился Вовка и помог ей затащить раненого в избушку. В домишке пахло обжитым жилищем и березовым дымом. Внутри дома было темновато. Лишь живое пламя засвечивало из-за печной заслонки да в красном углу теплилась лампада.

– Я затопил печь, – проговорил Вовка. – Конечно, могут заметить. Но вокруг столько дымов курится! До света можно передохнуть. А потом в лес, в чащу пойдем…

– Я не смогу! – Ксения кулем рухнула на пол рядом с печкой, подкатилась, прижалась к её холодноватому пока боку так же, как недавно прижималась к раненому бойцу.

Тот перестал кричать, хоть и был в полном сознании, а может быть, и благодаря ему, понимая, как тягостны для товарищей его крики. Парень, кривясь и кусая губы, смотрел, как Вовка режет на нём одежду.

– Со светом надо уходить, – продолжал Вовка. – Придут немецкие похоронные команды. Они-то всегда своих хоронят.

Ксения с тоской вспомнила о павших своих товарищах, о тех, кто остался лежать по обочинам дорог незахороненными.

– Они железо берегут. За танками подбитыми обязательно вернутся. Всё, что можно починить, починят. Одно слово – немцы.

Раненый вскрикнул.

– А как же он? – Ксения приподнялась. – Его с собой понесем?

– Он до утра помрет, – глядя в искаженное болью лицо бойца проговорил кладбищенский сторож. – Вон, на месте спиридоньевской могилы большая воронка. Там его и захороним. А пока надо соборовать, что ли.

Вовка полез на скамейку, достал из-за образа растрепанную книжицу и пару свечек. Из сеней принес ковш воды, из-за печи достал полотняный мешочек и ступку, а для Ксении – вялую, подмерзшую репу. Потом он что-то долго тер и толок, подливая понемногу воду в ступку. Раненый непрерывно стонал, то и дело срываясь на крик. Когда Вовка затеплил свечу, вялая репка взорвалась в желудке Ксении, вытолкнув в горло ком горькой желчи. На миг она ослепла, и это было к добру, потому что Вовка успел прикрыть исковерканные, кое-как перетянутые жгутами и бинтами ноги раненого грязной кошмой.

– Помрет он, девка. Скоро уж, – проговорил кладбищенский сторож, вливая в горло юноши снадобье из ступки.

Скоро тот впал в забытье, а Вовка принялся читать из книжки и читал всю ночь. Он продолжал читать, даже когда прогорели и обе свечи, и дрова в печи. Читал он без запинки, словно помнил все молитвы наизусть. Ксения то забывалась сном, то пыталась плакать. Слезы кладбищенский сторож одобрял.

– На то она и Голгофа, – приговаривал он. – Самое подходящее место для плача.

Умершего завернули всё в ту же шинель. Ксения не захотела оставаться с ним одна и пошла следом за Вовкой на кладбище. В бледных сумерках поздней осени можно было кое-как рассмотреть место недавнего побоища. Расположение артиллерийской батареи было выбрано удачно. Стали поперек дороги, ведущей от подножия высоты к церковной ограде. Пять пушек, их них три – разбиты. Две уцелели, но расчеты мертвы. Вовка осмотрел каждого убитого. Каждому подносил зеркальце к губам.

– Их должно быть два десятка, – приговаривал Вовка. – А тут всего десять да четыре, да пятый помер в моей избушке. Где остальные, девка? Пойти на поле поискать? Если кто из них и был жив по нашем приходе, все ночью померли от холода. Тех пусть немцы хоронят.

Ксения со странным равнодушием смотрела на убитых артиллеристов. Она узнавала многих. Первым из опознанных ею оказался командир батареи. Он сидел, привалившись боком к орудийному лафету. Старший лейтенант не был изувечен, и Ксения без боязни приблизилась к нему, прикоснулась пальцами к красивому лицу, но он не моргая смотрел куда-то мимо неё отрешенным, скучающим взором. Ресницы его стали белы от инея, губы посинели. Нет, он не похож на Тимофея, слишком уж мертвый.

– Любуешься? – Ксения вздрогнула, обернулась.

Вовка стоял над ней, исходя густым паром и с большим топором в руках. Откуда-то он притащил ветхие розвальни с короткими обломанными оглоблями. Кладбищенский сторож со всей силы ударил по прицелу орудия обухом топора один раз и другой, и третий. Железо отвечало ему печальным звоном.

– Что смотришь? – ощерился Вовка на Ксению. – Клади красавца, в санки – потащим хоронить. Всех уравняем: и красавцев, и неказистых.

* * *

Они успели забросать могилу мерзлой землей, когда в отдалении загудели моторы. Вовка несильно толкнул Ксению, заставляя её упасть на землю, и сам прилег рядом. Он с опаской оглянулся на печную трубу. Не вьется ли предательский дымок? Но, по счастью, огонь в печи давно погас. Наверное, печка ещё хранила домашнее тепло, но уж не для них. Наверное, уже и не ночевать им под этой крышей. Ксения глянула на мерзлые комья черной кладбищенской земли. Там, на дне воронки, они сложили всех – и потревоженных покойников деревни Скрытня, и убитых бойцов героической батареи. Всех, кого смогли разыскать.

– Ты погляди, кто там на моторе едет, – наказал Вовка, отползая в сторону. – А ночевать будем под крышей. В этом не сомневайся. Если сейчас утечем, то поживем еще, и предолго!

Ксения подобралась ближе к разрушенной ограде. С неба сыпал редкий снежок. Он уж успел превратить подбитые танки в снеговые горы, которые было непросто распознать на фоне белой же равнины. Но лента дороги с наполненными жидкой грязью, раздолбанными колеями, была всё ещё хорошо видна. По ней, от дальнего леса на западе, через поле, мимо сгоревшей дотла деревеньки, двигалась колонна грузовиков, сопровождаемая несколькими мотоциклами. Немцы! Ах, хоть бы они увязли в этой жидкой грязи! Пусть русская глина помешает крутиться вражеским колесам!

– Наша грязь – им не помеха, – услышала она Вовкин голос. – Совсем другое дело – мороз. А зима-то в этом году будет ранней!

Ксения обернулась. Сам Вовка уже стал на лыжи, другую пару лыж, её сумку с красным крестом и тощий мешок он протягивал ей. Нашлось и оружие – старенький револьвер с деревянной рукояткой и полным барабаном патронов.

– Больше патронов нет, – пояснил Вовка. – Только эти. Так что береги и в себя не стреляй. Помни: грех – в себя стрелять.

– А если…

– А если дело дойдет до дела, то я сам тебя убью. – Вовка раздвинул бороду в улыбке. Кладбищенский сторож бесцеремонно, по-хозяйски, посматривал, как она застегивает крепления лыж.

– У меня лыжи хорошие, комсомольские, партийные. Мы на них до леса быстро добежим. Хорошо бежать, когда следом страх спешит.

– Куда мы пойдем? – осмелилась спросить Ксения. – Станем пробиваться к своим, к Москве?

– Ну да. – Вовкина борода снова зашевелилась. – Здесь тебе не Москва, здесь тебе не свои. Пойдем в хорошее место.

– Послушайте! – Ксения распрямилась, стараясь не показывать кладбищенскому сторожу страха. – У нас было задание – найти генерал-лейтенанта Лукина. Михаила Федоровича. Он ранен. Мы должны были найти его, оказать помощь и доставить в Москву. Ну вот! Теперь меня можно расстреливать! Я рассказала тебе секрет!

– Фу! – фыркнул Вовка. – Видел я Лукина!

– Где? Врешь!

Внизу, под высотой, длинно затарахтела автоматная очередь.

– Пойдем! – Вовка снова толкнул Ксению. – Не то тут ваши с нашими станут воевать. И тогда нам крышка. Беги, девка!

* * *

Дорога шла по открытой местности. По обе стороны – сонные поля. Перепаханная рыжая почва, застуженная первыми холодами, припорошенная белым снежком, из-под которого кое-где проступает желтая стерня. Голова кружится от голода. Время от времени Ксения обнаруживает себя на обочине дороги. Ноги, словно живя какой-то своей, отдельной жизнью, несут её в сторону поросшего редкими рощицами поля, под сень голых ветвей, туда, где хоть немного безопасней, чем на пустой дороге. Над пространством висит мертвая тишина. Будто и нет войны, будто ужасы последних месяцев суть лишь болезненное наваждение. А теперь она выздоровела и видит прекрасный, пустой мир, Ах, если б не сосущее, неотступное чувство голода! Раньше она жила в Нагорном поселке и дружила к Клавдией Наметовой. А теперь? Подумать только, Вовка Никто! Вон, впереди маячит ватная спина и рваный треух её странного проводника. Вовка шагает устало. Ноги плохо слушаются его, и Ксении порой кажется, что ещё немного и упадет на мерзлую твердь усталый житель деревни Скрытня. Время от времени он оборачивается, чтобы глянуть на Ксению. Всякий раз ищет её глаза, цепляется за них своим желтым взглядом, шевелит заиндивевшей бородой.

– Деревни-то нет. Накрылась куполом моя Скрытня.

Вовкина борода двигается. Неужто он улыбается? Ксении холодно. Голод вгрызается в тело, копошится под пуговицами гимнастерки. Хочется распахнуть тулуп, оторвать жадную тварь от себя, бросить на обочину дороги. Но тогда под полами тулупа приживется холод. Усталость давит сверху, заставляет опуститься на колени. Нет, ползком перемещаться Ксения не может. Она же человек, комсомолка. Она сильная, ещё долго может идти. И Вовка может. Вот он и идет, не умеряя шага. Порой начинает шататься, словно пьяный. Его кидает от одной обочины дороги до другой. Того и гляди, свалится в канаву. А там, за нешироким, припорошенным снежком рвом – пашня-стерня. Почему-то припоминается витрина Елисеевского гастронома, посыпанные сахарной пудрой пирожные «Картошка». Ксения смотрит на промерзшие коричневые комья. Как же хочется есть!

Они миновали поля и вошли в мертвый лес. Невысокие облезлые березки навсегда утратили листву ещё в позапрошлые зимы. Просто умерли от чего-то, но чахлый подлесок жил. Округлые кроны ивняка утратили не все листья, не почернела от мороза высокая осока, не зачахли тонконогие рябики. Ксения подбежала к одной из них. Ягоды оказались тверды от мороза и медово-сладки.

– Эх, москвичка! – услышала она тихий Вовкин голос.

– Куда вы ведете меня?

– Домой, – был ответ. – Отдых, еда, баня, сон.

Вовка копошился в невысоком осиннике. Деревца притулились на обочине дороги. По недосмотру лесников им дали вырасти выше человеческого роста, их растущие корешки уже вцепились в дорожное полотно, изготовившись дать новую поросль. Но тут случилась война.

– Что, если все люди погибнут? Дороги тогда зарастут, – рассеянно произнесла Ксения.

Вовка не отозвался. Тогда она вошла в осинник, приблизилась к нему, смаргивая отвращение, глянула в желтые, затуманенные усталостью глаза.

– Вы меня считаете очень глупой. – Голод отобрал у неё последние силы. Сил не осталось даже на гнев.

Не удостоив её ответом, Вовка ловко выломал из чахлого осинника пару невысоких деревьев, остругал их топориком, сунул одну из жердин в руки Ксении. Другой вооружился сам.

– Ты оголодала, девка, – проговорил он. – Это голодная дурь. Потерпи.

Он пошел сквозь осинники. Ксения потащилась следом. Не сделав и двух десятков шагов, Вовка остановился и не дал Ксении обойти себя. Он достал из-под одежды веревку, привязал её сзади к сыромятному своему ремню. Конец веревки бросил Ксении.

– Берись за веревку! Слышь, ты? Смотри под ноги и узришь настоящее чудовище – вечно голодного зверя. Он может пожрать нашего ворога, буде тот сунется. Он и нас пожрет, если дадимся. На то оно и Зверь-Болото!

И она покорно ухватилась за веревку, жердину взяла наперевес. Ох и тяжела же показалась её деревяшка! Нести неудобно.

– Палку не бросай! – пробормотал кладбищенский сторож. – Нипочем не бросай, слышь ты?

Он осторожно двинулся вперед, ощупывая путь перед собой концом жердины. Сколько же сотен метров они прошли, прежде чем Ксения поняла, что они действительно идут по болоту? Поначалу Вовка шагал с кочки на кочку, с одного поросшего мерзлой травой бугорка на другой. Шагал он широко, и Ксения скоро устала приноравливаться к его шагу. Наконец её нога ступила в припорошенную снегом ложбинку между кочками. Ступила и со стеклянным хрустом провалилась по колено. Ладонь разжалась, отпуская перепояску. Ксения вскрикнула. Вовка обернулся. Борода его раздвинулась, обнажая желтые редкие зубы.