Текст книги "Тридцать три ненастья"

Здравствуй, Новый, 1984-й!

Медленно лязгая колёсами, подошёл поезд. Из вагона вышел скрючившийся от боли Василий – его расшиб радикулит.

– Твою мать! Лучше бы ты приехала домой! Еле дочикилял, – заявил он, чуть ли не отворачивая щёку от поцелуя.

До общежития пришлось брать такси. Распахнули тяжёлую дверь, вошли. И вдруг пронзительный клик вахтёрши бабы Шуры:

– Макеев? Васенька, это ты? Каким ветром тебя занесло к нам? Дай я тебя поцелую.

– Вот, к жене приехал. Она на ВЛК учится.

Не успели мы разобраться с вещами, как прибежал общежитский завхоз Петрович:

– Баба Шура сказала, что Макеев объявился. Дай, думаю, погляжу на озорника. Сколько лет-то прошло? Тринадцать!? А мы и не знали, что у нас проживает твоя супружница. Как ты, Вася? Жив-здоров, бедолага? Вась, ты помнишь, как Колька Рубцов всех классиков поснимал со стен и спрятал у тебя в комнате? Сначала на тебя подумали, а потом разобрались. Дело до Пименова дошло… Помнишь? А помнишь, как Третьяков в шкафу вешался? Это же надо – зять Наровчатова!

– Помню, Петрович, помню! – ответил Василий. – Третьяков-то по дури – спасли, слава богу. Страшнее, когда Борька Шишаев вешался на люстре… Его, слава богу, тоже спасли. Прекрасным стал прозаиком, пишет мне до сих пор, книжки присылает.

– Вась, а помнишь?..

– Ребята, прекратите говорить о висельниках! У меня в родне такая же беда стряслась недавно. Прямо напасть какая-то!

Разговор этот длился бы вечно, если бы я не додумалась налить Петровичу стопку водки, да другую… Выпив законное, он нехотя ретировался.

Перед Новым годом этаж опустел, почти все разъехались по домам. Оставшиеся постояльцы снесли к вечеру снедь и выпивку в общую комнату с телевизором. Мне с Васюшкой было бы славно везде, а уж в трёх шагах от родного «сапожка» и пововсе! Беда лишь, что радикулит его крючил, но он терпел, намазанный обезболивающей мазью и затянутый пуховым платком.

Шампанским под куранты чокались с семьёй Таифа Аджба и ещё пятком вээлкашников. Не скажу, что было очень весело, но вполне дружно. Мне понравилась жена Таифа, Римма, и их дети. Абхазских мандаринов было вдоволь, а кукурузная мамалыга, обязательное блюдо на абхазском праздничном столе, не впечатлила. Так началась новогодняя ночь с «Голубым огоньком» по телевизору.

Помню, как на лестничной площадке между этажами целовались взасос две девицы, совсем ещё молодые студентки. Такое я видела впервые. Аж затошнило!

В первых числах января мы уехали в писательский Дом творчества «Малеевка», что в Старой Рузе. Скрипели высоченные сосны, роняя шишки в сугроб, похрустывал голубой снег под ногами, звенела тишина. Тут и там обязательные таблички «Тише! Писатели работают». И мороз, о котором не скажешь – лёгкий морозец. Путёвки нам достались в новый корпус, а столовая, библиотека, кинозал и всё остальное – в старом, основном. Это и хорошо, если душа приходит в трепет от окружающей красоты и снежного скрипа. Мы сразу же сдвинули кровати, за что наутро нас отчитала горничная. Однако настаивать не стала.

Это был один из лучших январей в нашей с Василием жизни, может быть, лучший. В зимние сезоны Малеевка всегда бывала переполнена писателями. И мы многих увидели, со многими познакомились. В нашей семейной паре верховодил, разумеется, Макеев, его знали, подходили пожать руку. Из тех, с кем особенно хорошо общалось, помню Юрия Прокушева, Станислава Куняева, Валентина Устинова, Сашу Боброва, Мишу Синельникова.

После завтрака Макеев с Устиновым шли кататься на лыжах, иногда к ним присоединялась и я. Потом ребята делали вылазку в деревню Федотово, чтобы разжиться горячительным попроще и не по буфетной цене, а я спускалась из вестибюля в полуподвал на водные процедуры. Душ Шарко и струевой массаж казались неземной благодатью после долгой лыжной пробежки.

Но однажды Устинов заявил:

– Всё, ребята! Завтра сажусь работать. У меня поэма начала складываться в голове. Будем встречаться по вечерам.

Василий от лыж отказаться не мог. Вернувшись с лыжни, отряхивал снег, устраивал лыжи, наполнив ванну горячей водой, кричал:

– Тáнюшка, запиши стихотворение – на лыжне сочинил!

Ему всегда лучше писалось на ходу или во время монотонной физической работы: на сенокосе, в парке, в сквере, в саду. И я под диктовку мужа записывала в блокнот свежие строчки, радуясь за него и немного завидуя. Мне не писалось. Мне и без стихов было хорошо.

В столовой мы оказались за одним столом с Юрием Прокушевым, исследователем творчества Есенина, и его женой. Они приехали раньше нас, о чём говорила недопитая бутылка коньяка на столе. Тогда была такая мода: все отдыхающие держали на столах какие-нибудь бутылки – с вином ли, с водкой ли, ещё ли с чем. За завтраком не пили, конечно, но в обед и под ужин наливали по рюмочке – больше для форса и демонстрации политеса. В бóльших количествах употребляли по номерам. Мы тоже поставили на стол свою бутылку, купив её здесь же, в буфете. Я ворчала, когда Василий тянулся налить по второй, на что мужчины резонно возражали, мол, зачем жить по чужому уставу – хочется выпить – выпей!

Когда же объявили борьбу с алкоголизмом, через год по-моему, алкоголь в буфете продавать перестали. Уже и с собой приносить стало нельзя.

Очень смешно мы заказывали себе еду. Василий мудро брал котлеты и лангеты, а я выискивала в меню чего позаковыристей. В итоге он уплетал за обе щёки, а я ковырялась вилкой в кучке какого-то малосимпатичного фрикасе. Вскоре и я перешла на котлеты.

Библиотека в Малеевке была великолепная, и фильмы демонстрировали из категории «закрытый показ». Одним словом, отдыхалось нам более чем хорошо. По вечерам резались в карты, в «дурака», то с Куняевым, то с Синельниковым – кто раньше придёт. Находиться вместе они не могли по национальной причине. Если, скажем, играет у нас Синельников – Куняев, заранее глянув в окно, ни за что не войдёт. И наоборот. Но самыми славными были посиделки с Устиновым. Однажды засиделись до такого поздна, что он не успел в главный корпус до закрытия дверей. Не достучался и вернулся к нам. Пришлось на сдвинутых кроватях ночевать втроём, благо, было запасное одеяло.

Утром Валентин хохмил, обращаясь к Куняеву:

– Стас, ты когда-нибудь проводил ночь втроём: двое мужчин и одна женщина?

– Не приходилось, Валёк. А ты? Неужели ночевал?

– Сегодня! С Макеевыми! Ха-ха-ха-ха! Васька лежал посерёдке!

Поэму Устинов дописал и пригласил нас на первую читку, поставив на стол бутылку крепкача. Поэма вышла хорошая – про любовь с восторгом.

Я упрекнула Макеева:

– Эх, Вася! Что же ты отстаёшь? Всего три стишка набегал по лыжне! Валентин довольно похлопал себя по груди, мол, «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!».

В кинозале перед сеансом подошёл к нам знаменитый Пётр Проскурин, обратился к Василию:

– Вась, слышал, Волгоград ваш на бишофите плавает, и его легко достать… У моей жены проблема – ноги сильно болят. Может, поможешь?

– Пётр Лукич, про бишофит я мало что понимаю и доставальщик из меня хреновый, но Татьяна моя постарается. Кстати, Лариска Тараканова, моя однокурсница, тоже просила достать бишофит для своей матери. Вот и порешаем заодно.

Проскурин коснулся моего плеча.

– Таня, я прошу вас.

И я закивала как болванчик, хотя понятия не имела, где и через кого можно достать волшебное снадобье.

– Ну, спасибо, ребята! Я в долгу не останусь. Запишите мой телефон.

Бишофит мы достали, и без больших хлопот – помогли ребята в Союзе писателей. Две бутылки дефицитного лекарства я привезла в Москву уже в апреле, дозвонилась, раздала. Ответно меня одарили толикой столичного дефицита, типа растворимого кофе, индийского чая, финских конфет и бутылки «Токая» – помню, как сейчас.

Пётр Лукич встречу назначил в ЦДЛ, угостил меня, просил обращаться без церемоний, если чего. Было отрадно знать, что ещё один большой писатель готов оказать мне поддержку, но острой необходимости не возникло. Была мечта издаться в «Современнике», но я не посмела просить об этом. Слишком велика разница в услугах. Год спустя до «Современника» я доехала сама, сдала рукопись, получила положительную рецензию, но началась перестройка, и многие издательские планы рухнули в одночасье. В «Советском писателе» моя рукопись зацепилась как-то за подножку уходящего поезда, и вышла книжка «В ожидании грома». Чуть раньше там же вышли мои переводы Мзии Хетагури – «След стёртого слова». А с книжкой курда Карлене Чачани, которую я переводила больше года, случился и вовсе обидный облом. Ведь уже и договор заключила, и в темплане прочла свою позицию, а итог нулевой. Редактор Эдуард Балашов развёл руками:

– Прости, Татьяна! При рыночной экономике всё теперь будет по-другому. Ты бы хоть аванс вытребовала – многие успели!

Но всё это позже, позже… А тогда, в январе 84-го, дожив положенный срок, мы с Василием собирались покинуть Малеевку. Твёрдо решили приезжать сюда каждую зиму, что и совершали несколько лет кряду. Провожать нас вышли все друзья-приятели. Миша Синельников поднёс к автобусу сумку, Станислав Куняев, остановившись у колонны, лишь помахал рукой. Макеев сам подошёл к нему попрощаться.

В общежитии у меня Василий пробыл не больше пары дней, познакомился с ребятами, вернувшимися с каникул. И собрались они в Останкинский парк искать заветную пивную времён Коли Рубцова. Федька Камалов, Игорёк Кудрявцев, Сашка Родионов, Улугбек Ездаулетов, ещё кто-то, а впереди, поводырём – Вася Макеев. Не знаю, то ли они нашли, что искали, но вернулись весёленькие и довольные собой.

Василий уехал, и начались будни без общих с ним радостей. Я снова скучала, искала по городу, откуда бы ему позвонить.

Сорокин был суров

Валентин Васильевич Сорокин пригласил зайти к нему в кабинет, усадил напротив. Чуть помолчав, спросил в упор:

– Макеев обижает?

– Почему обязательно обижает? По-разному бывает.

– Казак, забияка… Я хорошо его помню по журналу «Волга». Мы часто его печатали, встречались, спорили. Поэт он настоящий. Сейчас-то чем занимается? Служит ещё в Нижне-Волжском издательстве?

– Нет, уже не служит. Но стихи пишет, книжки издаёт.

– Денег-то вам хватает? Нина Аверьяновна жалуется, что половину стипендии ты тратишь на продукты для него. Это не дело! Два года в Москве – редкая удача. Ты собой занимайся, по театрам ходи, по выставкам… Хочешь, дам билет на встречу в Ильёй Глазуновым в концертном зале Чайковского?

– Хочу.

– Сходи послушай. Он умный человек, с русской душой. И вот ещё… Говорят, ты много лекций пропускаешь, постоянно рвёшься в Волгоград. Ревнуешь его, что ли?

– Ревную, Валентин Васильич. Вечно его заманивают в какие-то шалманы. То малярши вьются рядом, то продавщицы из овощного магазина. И как только они его находят? Мне соседка прямо говорит: «Таня, если в Москве останешься – будешь молодец. Твой сожитель весь подъезд возмущает». А он мне вовсе не сожитель, я его считаю мужем – хоть и гражданским. Уж такая любовь мне досталась!

– Ну, в Москве остаться трудно. Что здесь делать без жилья и постоянной прописки? Ладно, иди. И учти, будешь плохо заниматься – отчислим. Я не шучу.

Предупреждение Сорокина меня встревожило, но Василию я решила ничего не рассказывать. А он на том конце провода заливался соловьём:

– Тáнюшка, скоро март. Помнишь, что у меня день рождения? Я тебя жду. Купи мне новый спортивный костюм и чего-нибудь вкусного, московского.

Есть ли у меня деньги, он не спрашивал. А денег почти не было, и я поехала в Литфонд за материальной помощью. Ещё съездила в Бюро пропаганды, попросила несколько выступлений.

– Вам обязательно в Москве?

– Можно и в Подмосковье.

– В Железнодорожный поедете?

– Поеду.

Металась я, как савраска, умудряясь лишь изредка навестить родню: тётю Клашу с бабушкой Дуней в Струнино, Олю – в Подольске, двоюродную сестру Галю – на Ждановской. Где-то мне были рады, где-то не очень. Тихая, робкая бабушка Дуня брала мою руку и грустно смотрела васильковыми глазами. Она была уже стара, лежала в постели, перемогая перелом шейки бедра. В доме к ней относились хорошо, с любовью. Но тётя Клаша могла и прикрикнуть в сердцах, если замечала слёзы в глазах матери:

– Что ты плачешь? Кто тебя обидел? Таню жалко? Она давно уже не сирота – молодая, красивая, сильная женщина! В Москве учится. Будет известной писательницей.

Бабушка пугливо смахивала слезинки и пыталась улыбнуться:

– Да, я ничего, Клаш, я ничего. А Таню всё равно жалко.

Не зная, чем меня потешить, доставала из-под подушки конфетку.

– Люся дала. Только я отвыкла от сладкого, не хочу.

У Ольги в заводском общежитии царила девичья суета: кто над книжкой сидит, кто слушает новую песню Пугачёвой «Миллион алых роз». Только сестра моя была грустна. Она очень изменилась, посуровела, стала неразговорчивой. Девчонки понимали её беду, но им хотелось жить весело. Забегали в комнату, выбегали, судачили о своём. С добрым сочувствием относясь к Ольге, соответственно и меня принимали душевно.

– Таня у нас поэтесса и муж у неё поэт! – представляла меня Оля девочкам, которых я ещё не знала.

– Да ты что??? Настоящая поэтесса? – удивлялись соседки.

В нашей молодости Ольга была для меня очень родным человеком, мы кровно нуждались друг в друге. Но пройдёт тридцать лет, и всё поменяется. Думаю, нашу дружбу надломили личные беды, усталость, козни семейных же доброхотов. Мы созваниваемся иногда, обсуждаем общесемейные проблемы, но я уже не могу сказать: «Оля, мне плохо – приезжай!» Я не узнаю её, но чувствую вечную к ей благодарность. Она протягивала руку помощи в трудных для меня ситуациях, жалела, но очень посуровела с годами.

К нашей старшей сестре Галине мы чаще ездили вдвоём, а иногда я приезжала и одна. Очень близки мы не были, но родственности не теряли. Галя отчитывала меня за хождение по морозу в тонких колготках, доставала из бесконечных мешков то гамаши, то водолазку.

– На! Постираешь, подштопаешь – будешь носить. Мне некогда вас обслуживать.

И я стирала, штопала, носила, ни в малой степени не чувствуя унижения. Ещё чего!

Галя и её муж Павел были профессорами того же МЭИ, где училась Оля. По большому счёту – очень славные люди, романтики, туристы. Но дом их меня удручал. С одной стороны – импортная мебель, большая библиотека, хрусталь, ковры, натуральные шубы. А с другой – залежи мешков и коробок, набитых лоскутками, трикотажем всех размеров, обувью про запас – всем, что покупалось в уценёнках и на распродажах. К моей учёбе на ВЛК Шмелёвы относились насмешливо.

– Таня, зачем ты занимаешься ерундой? Ну какой ты поэт? Вот Рождественский – поэт, и Евтушенко с Вознесенским!.. Их знает вся страна, книжек не достать. А тут поэт с Висожар!

Но я и на это не обижалась, лишь посмеивалась. Александр Петрович Межиров меня бы защитил, он думал по-другому. В тот памятный март я заняла у Гали пятьдесят рублей. Она дала без выкаблучивания и разрешила долг не возвращать.

Ещё одни родственники жили на Тёплом Стане. Это родная сестра Василия, Оля, с мужем Николаем и дочкой Настей. До этого Николай служил в Туркмении, на границе. Ему дали направление на учёбу в Москву. Они приехали недавно, сразу же отыскали меня в общежитии Литинститута. Я своим глазам не поверила, увидев их в дверях моей комнаты. С тех пор чуть ли не каждые выходные гостила у Васильевых. Они делили прекрасную двухкомнатную квартиру с друзьями Завгородними. Когда я приезжала, радовались все, накрывали общий стол.

В один из Васиных приездов в Москву мы отправились на Тёплый Стан. Вошли. Максимка, сын Завогородних, внимательно осмотрел Макеева и спросил:

– Дедушка, ты кто?

– Вася, – ответил Василий. И добавил в шутку: – Дедушка Вася.

Ребёнок чинно прошествовал к своим дверям и объявил:

– Таня приехала с дедушкой Васей.

Ездить к Васильевым любила и Мзия. Они очень привязались друг к другу, часто вспоминали Аджарию, где Николай начинал погранслужбу. Пусть Аджария и не совсем Грузия, но грузинке Мзии было дорого возвращаться мыслями в родные края. По тёплой погоде шли в недалёкую рощицу жарить шашлыки, Коля заранее предупреждал:

– Мзию привози!

…Купив Василию новый спортивный костюм, «Обязательно шерстяной!» – как он просил, я засобиралась в Волгоград. Обняла Нину Аверьяновну.

– Прикройте меня ради бога, я денёк-другой прихвачу к выходным. У Васи день рождения.

– А если Сорокин узнает?

– Ну, придумайте что-нибудь! Скажите, что выступаю в Клязьме или Мытищах. Да он же не каждый день здесь бывает, может, пронесёт?

– Нет, Татьяна, врать я не буду. Доносить не пойду, но и врать не буду.

Я метнулась в Домодедово, прихватив заранее собранную сумку. Василий ждал дома, ничего не закупив к столу, не прибравшись в квартире. Стало досадно и горько, когда он сообщил, что пригласил ребят на завтра. Давай, Танюшка, засучивай рукава!

Стол накрыла из того, что привезла, подкупив картошки, выпивки и овощей. Каково же было моё изумление, когда припожаловали гости – почти сплошь незнакомцы: художники и художницы, журналисты из Средней Ахтубы, Рубен Карапетян с Володей Мызиковым. А вечером, когда народ стал разъезжаться, пришла телеграмма: «Срочно возвращайся. Тебя отчисляют. Мзия».

– Да это они пугают! Не отчислят! – принялся успокаивать меня пофигист Василий.

Такого варианта я тоже не исключала, но плюнуть на ситуацию не могла. Упрекать его в чём-то не имело смысла. Он уже спал, а я перемывала посуду, собирала в кучки оставшуюся еду, стирала его заношенное бельё. Сказала себе: «Отчислят – ну и пусть! Лишь бы он был со мной!»

Наутро поехала в Волгоград. Тянуть Василия в аэропорт посчитала неразумным. Пусть догуливает на родной территории! Мы не плакали, расставаясь. Поцеловались, махнули друг другу на прощание. Вечером я была уже в Москве. Мзия покормила меня, уложила в своей комнате, рассказала, как ярился Сорокин:

– Он просто выходил из себя – ужас! Велел дать тебе телеграмму.

Приказал Нине Аверьяновне готовить приказ об отчислении. Таня, Таня, какой у тебя измученный вид! Почему ты не любишь себя? Его больше любишь?

Следующим днём был четверг – семинар. Я сразу же пошла к Сорокину.

– Ты уже здесь? Быстро обернулась!

Не предложив мне присесть, вперился долгим тяжёлым взглядом.

– Я тебя не отчислю, конечно. Межиров очень просил. Но хоть немного подумай о своей судьбе, курья твоя голова! Мы тебя включили в делегацию для поездки в Казахстан на 30-летие освоения целины. Лес-невский только тебя назвал для встречи с современными литературными критиками в ЦДЛ, а ты… Может, зазвездилась?

– Нет, Валентин Васильевич!

– Молчи! Даже непробиваемая Нина Аверьяновна тебя защищает. – И вдруг помягчел, сказал: – Садись. Рукописи-то куда-нибудь пристроила?

– Пока только в «Советский писатель».

– Надо в «Современник» пробиться. Я позвоню.

Милый Валентин Васильевич, я столько видела холодного равнодушия к себе, была готова к худшему, а вы… Да и не стою я такого милосердия!

– Можно идти?

– Иди, думай о поездке в Казахстан, готовь стихи.

– А когда вылетать?

– Не скоро ещё, в июне. Сразу после сессии. Но состав делегации уже утверждён.

Семинар в этот день вёл Лесневский, но мне совсем не хотелось говорить о стихах. Душа рвалась на улицу, в апрельскую Москву. За последние дни столько всего произошло, столько вопросов осталось без ответа. И никто ведь не гнал – сама загнала себя. Хотелось дышать ранней весной, выспаться наконец, съесть горячего супа. А Станислав Стефанович проводил монотонные аналогии стихов Мишки Андреева с ранним Заболоцким. Ужас! Какие здесь могут быть аналогии?

После семинара попросила Мзию:

– Свари, пожалуйста, супчика… У меня душа в полном надрыве. Слава богу, Сорокин меня пожалел. Я уж не думала, что выкручусь.

– А Вася-то что? Денег дал на обратную дорогу?

– Откуда у него деньги? Исхудал весь. Ждёт подкормки из Москвы. Представляешь, пошлю ему коробку с проводницей, а он идёт встречать передачу в сопровождении ещё троих обормотов, таких же голодных бедолаг. Чуть ли не всё сразу и съедается. Мзия, не дави на больное! Ну, не могу я включить эгоистку, не умею.

– Вижу-вижу! Сейчас буду суп тебе стряпать, с варёной колбаской, но по-грузински.

В общежитии столкнулись с Федей Камаловым.

– Подруги, вы что такие грустные?

– Ой, Федя! Татьяну чуть с ВЛК не отчислили, за прогулы.

– А кто из наших не прогуливает? Опять, что ли, к Макееву летала? Вот повезло мужику!

– У него день рождения был.

– Ну и что?

– Ну и то! Надо же было стол накрыть, гостей принять. А кто, кроме меня?

– Дура ты, Танька! Ему надо – сам бы и летал к тебе. Мы бы тут ему накрыли!.. – и захохотал.

– Федь, не знаешь, где денег заработать?

– Знаю. Лететь на заработки от ЦК комсомола – хоть на Север, хоть на Восток. В Сочи точно не пошлют. Могу посодействовать.

Фёдор Камалов был интересной личностью. Сам татарин, приехал из Ташкента, пишет по-русски. С юности начал печатать свои рассказики в «Пионерской правде», потом в «Комсомолке». Опекал трудную пацанву, играя с ними не то в «Зарницу», не то в индейцев. Комсомольские органы возвели эти игры в ранг организованных фестивалей с некоторым даже бюджетом. Отсюда и связи Камалова в ЦК комсомола! Как человек Федя был ясным и простым, без хитринки и подлинки. Я поверила его словам.

Через несколько дней он протянул мне листок: отдел, инструктор, телефоны – полный набор контактных данных.

– Тань, я позвонил. Мне обещали рассмотреть твою заявку. Только направление нужно взять на ВЛК, топай к Сорокину.

Без Василия решать такое серьёзное дело я не могла, но и обещать что-то было преждевременно. Дозвонилась и лишь слегка намекнула:

– Если в ЦК комсомола не откажут, куда бы ты хотел полететь?

– Конечно, на Дальний Восток! Ты думаешь, оплатят? Но одно условие: после сенокоса. А в Казахстан ты когда летишь?

– В июне. Может, не лететь?

– Решай сама. Я бы полетел. Это серьёзная командировка. Казахи умеют принимать. Давай договоримся: сейчас ты не рвись домой, а после Казахстана сразу приезжай в Клеймёновку. Дальше – по обстоятельствам. На день рождения я к тебе приеду.

В общежитие ехать не хотелось. Посидела на скамеечке против Герцена, покурила. Апрельские почки на кустах уже набухли, светило солнце, но зябко было ещё не по-весеннему. Сходить бы в ЦДЛ, выпить чашечку кофе с пироженкой, но не с кем. Из автомата набрала Иру Дубровину:

– Сильно занята? Может, в ЦДЛ сходим?

– О! А мы с Маринкой Нестеровой туда собираемся. Подруливай через часок.

– Я там буду ждать.

В ЦДЛ, если даже приходила туда одна, всегда находилась дружеская компания. Писатели покруче шли в дубовый зал, где прекрасно кормили и официанты перемещались с полотенцем через локоть. Не дюже денежный писательский пролетариат застревал в «пёстром» зале. Здесь было интереснее всего. Судьба могла усадить тебя с кем угодно: с Прохановым и Личутиным, с Кугультиновым и Передреевым, с Риммой Казаковой и прыгуном Валерием Брумелем. Но не по твоей охоте, а если пригласит кто-то из близко знакомых. Сидит, например, твой однокурсник Володя Дагуров с Брумелем, а ты входишь – Дагуров помашет рукой, подзовёт, усадит. И легендарный Брумель в минуту становится твоим знакомцем. Потом ещё кто-то подойдёт, ещё… Через час-полтора Брумель заявляет:

– Пойдёмте ко мне домашние пельмени есть. Я их сам леплю. И живу рядом.

Компания поднимается, но берут не всех. Если тебя лично не пригласят – вежливо прощайся и переходи за другой столик. Сходить к Брумелю в гости на арапа не получится. Не сочтите за дешёвое хвастовство, но пару раз я этих пельменей отведала. Меня с собой вёл Дагуров не под честное слово, что не буду хулиганить и приставать к хозяину, а по праву дружбы с ним.

Если в «пёстром» зале оказывался Валентин Устинов, мне всегда находилось место за столом. Его ближайшие сотоварищи Бобров с Личутиным уплотнялись вполне дружелюбно. Но однажды знаменитый поэт Анатолий Передреев, сидящий с ними, вперил в меня недовольный взгляд и резко спросил:

– Ты кто?

Я опешила. Но Устинов похлопал пьяненького гордеца по руке.

– Успокойся, это Таня Брыксина с ВЛК, жена Василия Макеева.

– Тогда пусть садится.

Передреев, если кто не знает, считался одним из самых талантливых поэтов своего поколения. В первую десятку он точно входил, но был заносчив, увы. Именно он написал:

 
Околица, родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село!
 

Ох уж, этот «пёстрый» зал! Я бы сказала: зал недооцененных поэтов. Там плакали и дрались, мерились талантом, презирали, восхваляли, плескали водку в лицо. Мне тоже доводилось там плакать, чувствовать себя побитой собакой, лишней, ненужной, но много раз в горькую минуту на помощь незримо приходил Василий Макеев. «Жена Макеева? Пусть садится». Прекрасного и доброго тоже случалось немало. А и нужно-то было всего – рюмка коньяка, чашечка кофе, бутербродик и пироженка!

К 6 мая приехал Василий, и мы собрались в ЦДЛ отметить праздник по-хорошему, в дубовом зале. Столик я заказала заранее. Были Вася, Мзия, Боря Примеров и я. Друзья не могли нарадоваться встрече. У слегка контуженого Бориса постоянно вываливалась еда изо рта, на губах оставались следы соуса. И Макеев заботливо, как малому ребёнку, отирал ему салфеткой рот, смахивал с пиджака кусочки салата.

ЦДЛ, Центральный дом литераторов, для провинциалов ты был почти сказкой, для москвичей – пиратской гаванью, для вээлкашников и студентов Литинститута – заманихой и приметой эфемерного успеха. Сейчас туда и заходить не хочется. Дубовый и «пёстрый» залы захватили коммерсанты, взвинтили цены до небес. Поголовно обнищавшим литераторам остался лишь подвальный буфет. Впрочем, рюмку коньяка и чашечку кофе можно взять и там.