Текст книги "Тридцать три ненастья"

Детская горка

Пролетая над Аралом

Объявили посадку на рейс Москва – Алма-Ата. Народ потянулся на регистрацию. Засуетилась и я около. Первым в образовавшейся очереди оказался секретарь правления Союза писателей Юрий Суровцев. В его руках трепыхались листки.

– Сначала делегация! Товарищи, сначала делегация! – начальственным тоном заявил наш предводитель.

Народ перегруппировался, вперёд начали продвигаться писатели. Прошли Римма Казакова с Константином Скворцовым, следом – Анатолий Преловский, Галина Услугина, волгоградский прозаик Борис Екимов, едва удостоивший меня взглядом, группа журналистов из «Литературной газеты», втиснулась в очередь и я, а за мной ещё десяток неопознанных пока личностей.

Суровцев отметил прибывших по своим листкам и заволновался: нет ещё двоих. В предпосадочном терминале все держались крайне независимо. Казакова активно общалась со Скворцовым, Екимов переговаривался с Преловским, я одиноко стояла в сторонке. Суровцев подходил то к одним, то к другим, подал знак рукой и мне, мол, всё идёт своим чередом, всё в порядке, а сам с беспокойством поглядывал на стеклянный вход, надеясь, что опоздавшие ещё объявятся. Не объявились!

В самолёте руководитель делегации пригласил меня сесть рядом с собой, уступив место у иллюминатора. Взлетели. Сидеть рядом с тучным Суровцевым было неудобно, я поджимала локти, втягивалась, испытывая неловкось.

– Первый раз летите в Казахстан? – спросило соседнее кресло.

– Лечу впервые, а на поезде ездила. Я жила в Целинограде один год, когда училась в 9-м классе.

– Почему только год?

– Тётка после интерната к себе забрала. У меня даже медалька есть «Участник сбора десятого целинного урожая».

– Очень кстати в нашей поездке! Мы же летим на 30-летие освоения целины. Не забудьте сказать об этом.

– Кому?

– А тем, кто нас будет принимать.

Поговорили об учёбе на ВЛК, литературе в Волгограде.

– Я знаю некоторых ваших… Леднёва, Окунева, Агашину, Макеева… Вот Екимов с нами летит. Хороший прозаик.

– А Макеев – мой муж. Почти муж. Гражданский…

– Да что вы? Жив-здоров? Почему-то он потерялся в последние годы.

– Книжек в Москве не издаёт, по журналам не толкается… А в Волгограде он первый номер. «Советская Россия» планирует издать его книжку.

– А у вас как с этим делом?

– Лежит рукопись в «Совписе», с двумя положительными рецензиями. Но, говорят, Семакин болеет, особо некому книжку продвигать.

– А кто редактор?

– Храмов, Евгений Львович…

– Добрый парень, но нерасторопный. Когда вернёмся в Москву, напомните мне – я позвоню. А лучше осенью, после отпускного сезона.

За лёгкой беседой время в полёте шло незаметно. И вдруг раздался голос бортпроводницы:

– Уважаемые пассажиры, летим над Аральским морем. Видимость хорошая.

Все прильнули к иллюминаторам.

С высоты полёта панорама открывалась удивительная. В даль и в ширину расстилались оголённые пролысины светло-бежевого волнистого песка, абсолютно чистого. Казалось, ушедшее море оставило на донной поверхности рябь своих волн. Фантастическими призраками чернели мёртвые корпуса и остовы судёнышек и кораблей, вросших в песок. В иллюминаторе виделось их сверх десятка, причём не по одной некогда береговой кромке, но дальше и ближе от старого берега. По ним можно было судить, как уходило море. Засверкало и оно, сузившееся до размеров озерца. И никаких признаков судоходства! Печальная картина!

Суровцев, плотно привалившийся ко мне, чтобы тоже смотреть в иллюминатор, сказал досадливо:

– Арал уничтожил хлопчатник…

– Разве хлопок поливают солёной водой? – изумилась я.

– Нет, конечно! Но все реки, питавшие Аральское море, развернули в сторону хлопковых полей, понарыли каналов и арыков. Теперь мы видим, что видим. Этого уже не изменить.

В алмаатинском аэропорту нас встречали прямо у трапа. Восточное солнце горело слепяще, в воздухе ощущалось дыхание горной свежести, а внизу с букетом роз сиял лицом самый знаменитый русскоязычный поэт Казахстана Олжас Сулейменов. Первыми на трап выпустили женщин. Я шла за Риммой Казаковой. Олжас чуть ли не подхватил её, расцеловал, вручил цветы. Мне лишь вежливо кивнул, что было вполне естественно. Впрочем, букеты вручили всем и всех окружили гостеприимной заботой с первых шагов на этой прекрасной земле.

Потом во всех казахстанских газетах напечатают снимок, как мы, обукеченные, отходим от своего самолёта: впереди Сулейменов, а по бокам мы с Риммой Казаковой. Моё место в этом кадре было явно преувеличено.

Изо всех икарусных окон открывались большие и малые, близкие и далёкие картинки незнакомой жизни, малопонятной страны. Целиноград, где я жила двадцать лет назад, помнится мне степным, ветреным, новопостроенным городом с весьма суровым климатом. Алма-Ата – совсем другое. Город-яблоко! Этим всё сказано.

На приём в ночной рубахе

Заселились в гостиницу «Казахстан». Великолепно! Свой двухместный номер я делила с московской поэтессой Галиной Услугиной. Честно говоря, мы не испытывали большого интереса друг к другу, но и отчуждения не было.

Хозяева во всём старались угодить гостям, выражая тем самым не столько интерес к личностям, сколько уважение к советской литературе, её признанному значению в общественной жизни страны. Сказано витиевато, но так оно и было. Писатель – тогда звучало гордо! И началась вереница выступлений, экскурсий, творческих встреч, пресс-конференций, мастер-классов. К приехавшим подключили группу казахских писателей, среди которых радостно было увидеть моего сокурсника Улугбека Ездаулетова и казахского мэтра, известного всей стране поэта Сырбая Мауленова, с которым познакомилась ещё в Волгограде. Он приезжал в составе большой писательской делегации, подобной нашей. На одной из встреч Сырбай-ака предложил мне попробовать переводить его стихи на русский. И мы сотрудничали много лет. Переводы мои Мауленову нравились, он включал их в сборники и подборки для толстых журналов.

С Улугбеком и его женой мы посидели в скверике напротив гостиницы, весело поболтали. Я, с простой головы, предложила ему присоединиться к гостевой группе на предмет участия в вечернем банкете.

– Нет, Тань, нет! Нас строго предупредили, чтобы мы не липли к гостям, не лезли за банкетные столы. Здесь с этим чётко.

– Неужели и Мауленову нельзя?

– Мауленову, конечно, можно. Он же Мауленов! Его все уважают.

За ужином Римма Казакова, сидевшая напротив меня рядом с Константином Скворцовым, сказала:

– Татьяна, ты молодец! В твоих стихах чувствуется школа. Кто тебя пестовал?

– Да почти никто до ВЛК! Василий Фёдоров на VII совещании, Фёдор Сухов – больше своими книжками, Освальд Плебейский… Неудобно сказать, но главным учителем в поэзии считаю своего мужа, Василия Макеева. Сейчас вот – Межиров…

– Про Плебейского ничего не знаю, а Макеев как-то на слуху… Он учился в Литинституте?

– Учился в одно время с Рубцовым, Примеровым, Кузнецовым. Чаще всего его печатала «Сельская молодёжь».

– О! Я вспомнила! Это не он плеснул Егору Исаеву шампанское в лицо?

– Большой скандал вышел. Из трёх издательств разом выкинули его книжки.

– А за что плеснул-то?

– Исаев обидел Сухова. Макеев заступился: «А вы сам-то кто со своими поэмами лесенкой?» Тот обозвал Василия щенком. Ну и…

Доброе слово о моих стихах сказал и Скворцов. Сидевшая рядом со мной Услугина потеплела глазами, мол, и я того же мнения. Мелочь, а приятно! В гостиничном номере попросила почитать стихи Макеева. И я долго читала ей в темноте «Не надо плакать о былом», «Оставит мать мне тихий угол дома», «В моей крови течёт степная горечь», «Семь погод» и всё, что приходило на память.

– Прекрасно! Прекрасно! Какой поэт! И явно недооценённый… – восторгалась Галина, проливая бальзам на мою душу.

– Почему недооценённый? Все его знают… Ну, пусть не все, но поэты современные знают. Василий совсем ведь молодой, на год старше меня. Он шесть лет был самым молодым членом Союза писателей СССР, – повторяла я свой горделивый аргумент в его пользу.

– А с кем он был особо дружен, когда жил в Москве?

– С Рубцовым, с Примеровым, с Сашей Третьяковым, с Борей Шишаевым, с Геной Фроловым, да со многими… Лариса Тараканова с ним училась, Таня Смертина. Озорничал он ужасно, но его любили. Да я же, по-моему, называла их Римме Казаковой? Вы же рядом сидели! Не прислушивались? О макеевских проделках многое можно рассказать. Тут ещё и такое дело: он же мальчишкой был на своём курсе, старшие часто его подначивали, но и защищали, если в общаге поднималась мордобойная свара.

– А сейчас он чем занимается?

– Именно сейчас сенокосит у матери на хуторе, стихи там пописывает, пьёт парное молоко. Думаю, ему хорошо. После Казахстана поеду к нему в Клеймёновку. Я и сейчас душой там, около него. Это сложная тема. Знаете, мне вспомнилось сейчас, как он с Женей Маркиным летал из Москвы в Рязань – отпадная история! Если хотите – завтра расскажу. А сейчас давайте спать, глаза слипаются. Спокойной ночи.

– Сразу видно, вы любите его. Спокойной ночи.

История, обещанная в тот вечер Галине Услугиной, но так и не рассказанная на следующий день, такова.

Рязанский поэт Евгений Маркин, окончивший Литинститут ещё до Макеева, всякий раз, наезжая в Москву, забредал на Тверскую, 25, или в студенческую общагу – повидаться с друзьями. А тут и повод значительный: получил в «Советском писателе» гонорар за книжку «Стремнина». Гонорар большой. Егор Исаев посоветовал ему не шататься по Москве, а сразу ехать в Рязань. Но у Маркина была мечта – пройтись хоть раз в жизни по всем питейным заведениям на улице Горького, от Белорусского вокзала до Красной площади. В безденежное время он не мог себе позволить и одного захода.

С полным карманом денег Женя Маркин зашёл в Литинститут и выкликнул Макеева с занятий, выбрав его как самого молодого и стойкого. А познакомились они и подружились в 1966 году, в дни проведения телевизионного поэтического конкурса, где абитуриент Литинститута Макеев занял первое место. Молодыми поэтами тогда считались до тридцати пяти. Маркин едва прошёл по возрасту. Как поэт он был на хорошем счету, все его знали. Тогда же Маркин познакомил Василия с относительно молодым Булатом Окуджавой. Конкурсанты были заселены в гостиницу «Москва». Именно туда Евгений привёл Окуджаву. И сам Булат, и его песни Макееву понравились. В конкурсе том, кстати, Макееву проиграл даже Юрий Кузнецов.

И вот Маркин явился, похлопал себя по карману.

– Васька, давай осуществим мою мечту! Деньжищ навалом. Ты как?

– Да обеими руками! – отреагировал Василий.

– Только договоримся так: в каждом месте пьём по одной рюмке, а то не дойдём до цели.

Сели на троллейбус и поехали к Белорусскому вокзалу. Первым было кафе «Охотник». Там закусили бутербродами с медвежатиной. Мясо хоть и жёсткое, но экзотика! Двинулись далее, позволяя себе на закуску самые изысканные деликатесы.

Шли долго. И вот финишная точка – кафе «Марс». Выпили, закусили сёмужкой. Зигзаг получился многокилометровый.

– Ну всё, Василий! Теперь я хочу домой, в милую Рязань. Ты полетишь со мной?

– Полечу.

От Москвы до Рязани в то время летали лёгкие самолётики «Пчёлка» чешского производства – без особого расписания: если набиралось на рейс не менее четырёх пассажиров. А их только двое! Что делать? Маркин выкупает четыре места, и «Пчёлка» поднимается в небо. На борту добавили ещё немного из закупленного «на всякий случай». А в Рязани… ехать некуда: Маркина выгнала жена, и обретался он на старом дебаркадере полулегальным способом. Взяли такси, поехали на Оку. Дебаркадер чуть покачивался на волне и охотно распахнулся перед покачивающимися поэтами. Переночевали на узеньких шконках, а наутро решили махнуть в Константиново: душа просила есенинских просторов и свежести. Два дня прогостили в Константиново и вернулись в Рязань, где погрустневший Женя Маркин посадил Василия на электричку до Москвы.

Дружба эта длилась бы годами, если бы не одно обстоятельство: Рязанская писательская организация под руководством Василия Матушкина исключала из своих рядов Александра Исаевича Солженицына – как злостного антисоветчика и диссидента. Нужно было стопроцентное голосование, а Маркин упёрся, сказал нет. Его сломали обещанием двухкомнатной квартиры, чем и наскребли сотый процент. Московские друзья отвернулись, не простив отступнику предательства.

Позже стали известны покаянные строчки Маркина:

 
Всё простит Александр Исаич,
Только подлости не простит.
 

…Рассказать Услугиной об этом макеевском приключении я просто не успела. С утра нам объявили, что вечером состоится приём у первого секретаря Компартии Казахстана Динмухамеда Кунаева. Женщины принялись осмысливать туалеты, а у меня самое нарядное – светлое хлопковое платье, переделанное из импортной ночной рубахи. Ушила в талии, поменяла пуговки, приспособила плетённый из шёлка поясок.

Нарядилась и пошла, уверенная, что никто не определит истинного назначения рубахи в мелкую сиреневую искорку.

Банкет оказался фуршетом – очень, кстати, изысканным и вкусным. Чёрная икра была точно! Понравился и Кунаев – высокий, приглядный, в чёрном костюме. Говорить тост и читать стихи мне не пришлось. За всех отдувалась самая знаменитая из нас – Римма Казакова.

Я заметила, что весь вечер она пристально поглядывает в мою сторону.

На лестнице, когда уходили с приёма, Римма Александровна взяла меня за локоть.

– Слышь, Тань, ты чего в ночную рубашку вырядилась?

– С чего вы взяли?

– У меня такая же, только в зелёную искорку.

– Было бы хуже, если бы обе пришли в одинаковом. – И захохотали.

А наутро всех разделили по группам и повезли в аэропорт: кому в Кокчетав, кому в Караганду, кому в Целиноград… К моему счастью, я попала в целиноградскую группу. Со мной летели ещё четыре человека. Помню адыга Исхака Машбаша и двоих ребят из «Литературной газеты» – Аристарха Адрианова и фотокора Володю Богданова. Нас встретили на новеньких «Волгах». Всю дорогу по просьбе Аристарха я читала свои и макеевские стихи вперемежку. Тогда Аристарх сказал:

– Вот бы хорошо издать книжку-перекличку: его стихи – твои стихи, его стихи – твои стихи!

Идея казалась невероятной, слишком красивой, чтобы быть досягаемой. И что вы думаете! Пройдёт больше двадцати лет, и такая книжка выйдет. Мы её назвали строчкой из стихотворения Василия «Наверное, это любовь…»

Главное – память!

Целиноград встретил нас прекрасной погодой. Здравствуй, город юности беспечной!

На одной из прогулок в парке за дворцом «Целинник» я заметила две детские горки, обитые по склону жестяными листами. Кто бы ещё полез на эти горки? Конечно я! Душа находилась в восторге и требовала чего-то исключительного. Вот я и полезла, не заметив загнутого в одном месте металлического листа. Резанула боль. И пришлось организаторам вызывать «скорую помощь». Рану на бедре обработали, заклеили, забинтовали. До сих пор стыдно!

Резиденция, где нас разместили, меня поразила. Уютные номера, просторный обеденный зал со столом, накрытым круглые сутки: напитки, чай-кофе, сладости, фрукты, тонко наструганная копчёная конская колбаска изумительной вкусноты. Но кормили нас так, что до перекусов дело не доходило. Помню банкет, где мы сидим, важничаем, произносим высокопарные тосты. Хозяева подливают и подливают, но сами не пьют.

– Что так? Почему не выпиваете? – спросила я.

– Нельзя. Если мы будем пить с каждой делегацией, то просто не выживем.

Нас и в шатры вывозили, и в гости к немецким выселенцам, живущим своей диаспорой. Там кормили куропатками. И везде подарки – красивые, щедрые, не просто сувенирные. В Алма-Ату я вернулась с кумысным набором, чайным сервизом, домброй и тюбетейкой.

Вернулись и другие группы. Все хвастаются своими подарками, радуясь по-детски. Мы жутко смеялись, что группу, в которую входил наш Екимов, одарили гипсовыми бюстами Чапаева, выкрашенными бронзовой краской. Ладно бы статуэтки, но ведь почти с ведро размером. Говорят, что Борис своего Чапаева обменял на тюбетейку.

В последний алмаатинский вечер собрались в номере Казаковой. Это был просторный двухкомнатный люкс. Приехал Олжас Сулейменов и преподнёс Римме Александровне символ казахстанской столицы – золотое блюдечко с золотым на нём яблочком. Весело посидели, дружно, вперебой говоря комплименты хозяевам, их гостеприимной земле, Алма-Ате, горному Медео, где многие из нас побывали в те дни.

Когда гостей привезли на Медео – подвели к огромному валуну размером с дом.

– Посмотрите! Его занесло сюда селевым потоком. У нас есть кинохроника, как сходил сель, так этот валун вертело легче спичечного коробка.

А потом и фильм показали. В самом деле – дикий ужас!

У меня сохранилась целая пачка газет из той поездки, целы и подарки. Но главное – благодарная память. Так и хочется произнести: «Я помню тебя, Казахстан! Я не забуду тебя, Целиноград, ставший Астаной, самой, быть может, красивой столицей некогда родных азиатских республик!»

Вернувшись в Москву, уже в аэропорту все стали деловыми и отчужденными. Одних встречали легковушки, другие брали такси, я поехала на автобусе, радуясь скорой поездке на Васин сенокос. Юрий Суровцев прошел к служебной «Волге», лишь чуть кивнув мне головой, но довезти до Москвы не предложил.

Держись, подруга!

Без заезда в Волгоград попасть в Клеймёновку не получалось. А как бы хорошо сойти с поезда в Новой Анне! Но нужно было отвезти домой многие вещи, в том числе и казахстанские дары. В опустевшем на лето общежитии меня ждал деловой конверт из ЦК комсомола. Нас согласны послать на 25 дней во Владивосток, только оформляться нужно в Волгоградском обкоме комсомола. Вот и ещё одна причина срочно ехать домой.

И вот я в Волгограде. Оставив вещи в Союзе писателей, побежала в обком. Требовалось заполнить множество каких-то бумаг, оставить паспортные данные. «Свои, – говорю, – пожалуйста, а макеевские – через неделю». – «Но не позже!» – предупредили меня.

А дома – разор и пылища! Убрала квартиру, расставила в серванте подаренные сервизы, повесила на гвоздик домбру, на домбру – тюбетейку. Заглянула в холодильник – почти пусто. Сердце сжалось от тоски и горечи: как же он жил здесь? Чем питался? Бедный мой Вася!

Наутро поехала к поезду и едва не опоздала. Влетела в уже тронувшийся вагон. И такая обида на меня нахлынула! Всё бегу, спешу куда-то, хватаюсь за все дела сразу, за всё сама отвечаю, и не на кого положиться, неоткуда ждать помощи. А в Кирсанове ждут отец с крёстной, обижаются в письмах, что не еду, что променяла их на человека, которого и мужем-то назвать нельзя. Уткнувшись в пыльную вагонную шторку, я заплакала.

Ехать шесть часов до Новоаннинского, а там – добраться до автовокзала, ждать автобуса до Клеймёновки, идти пешком от грейдера до хутора… Он и не подумает меня встретить! Неужели всю жизнь так? Неужели у всех так? И где любовь? В чём её мера? Может быть, в стихах? О, стихов написано много – можно всю квартиру оклеить. А женщина – что ж… Не нравится – живи одна!

Во дворе меня встретила матушка.

– Приехала, дочка? Садись к столу – я тебя покормлю.

– А Вася где?

– С ребятами на плесу.

– С какими ребятами?

– С волгоградскими… К нему же Петька с Олегом приехали, говорят, друзья. Дочка, они меня совсем заели. Уж не знаю, чем их кормить. Петька-то хоть на человека похож, а Олег этот… бородатый, с пузом, ходит в драных штанах выше коленки.

И я догадалась: приехали Петя Таращенко и его друг Олег – саксофонист из похоронного оркестра. Штаны выше коленки – должно быть, специально обмахрённые шорты? Они больше всего и напугали маму.

– Я уж хотела подштопать их, штаны-то… А они смеются.

Похлебав окрошки, пошла и я на Фетисов плёс, где троица дружков сидела под копёшкой сена, травила байки и хохотала, распугивая лягушек.

Макеев радостно заверещал:

– Откуда ты, прелестное дитя?

– Ты чего же, меня не ждал?

– Ждал, ждал… Ну, рассказывай!

Надышавшись сенным духом, погревшись на хуторском солнышке, выговорив кучу переполнявших меня новостей, я отошла душой. Под мышкой у Василия, в чистом облаке его родного запаха мне и вовсе стало легко и спокойно.

На следующий день Пётр с Олегом уехали, а мы пошли купаться на Панику. И тут Макеев увидел не до конца заживший шрам на моём бедре.

– А это что такое? Кто тебя так драл? И как ты посмела явиться сюда с этим?

Моему честному рассказу он бы не поверил. Да и кто бы поверил, что баба в здравом уме умудрилась так порваться на детской горке? Бред! Я рыдала и клялась – бесполезно! Но сглупила ещё больше, когда начала врать, что сорвалась с подножки комбайна на целиноградском заводе «Казахсельмаш». Уж лучше бы сразу говорила правду.

– Чтобы завтра же твоей ноги здесь не было! – с холодной расстановкой огласил Василий свой приговор.

– Опомнись, Вася! А как же Владивосток?

– Лети с тем, кто тебя рвал.

Отчаяние смяло меня, и я пошла собирать свою сумчонку, боясь материнских вопросов. Что я ей скажу? Чем оправдаюсь? Как по детской горке скатилась?

Василий опамятовался сам. Уж слишком нелепо выглядело его обвинение, слишком жестокой была бы расправа, успей я уйти за ворота их с матушкой усадьбы.

– Куда ты собралась на ночь глядя? С ума не сходи. Ладно уж, поверю на этот раз, что неудачно сорвалась с подножки комбайна.

О, если бы он знал нелепую мою правду! Менять показания было уже поздно.

Сон не шёл ко мне, душа скулила. Понимаешь ли ты, Таня, на что себя обрекла? Понимаешь, всё ты понимаешь! Ну что ж, тогда держись, подруга!

Мать почувствовала неладное, но молчала, горько сжимая губы. Наутро я включилась в её домашние хлопоты. Сварила щи, постирала бельё в корыте, перемыла полы. Бельё на уличной проволоке высохло быстро – солнышко да ветерок! Я и бельё перегладила, сложив его, как по линейке. Мать была довольна, зазвала Шурку Бочкову показать, какая сноха рукастая.

– Мам, мы завтра уезжаем. Нам надо во Владивосток собираться, – сообщил вечером Василий.

– Ой, какой же гостинчик мне вам собрать? Огурцы возьмёте? Хоть ведро дам.

– Только пять штук. На дорогу, – разумно определилась я.