Текст книги "Тридцать три ненастья"

Читая Довлатова

К его трёхтомнику с дополнительной книгой «Малоизвестный Довлатов» меня подтолкнула банальная усталость. Торопясь, как на пожар, я описывала тридцать три своих ненастья по 6–7 часов каждый день. И вдруг мозги заскрипели. Ведь я словно бы сама себе устраивала допрос с пристрастием, сама себя ловила на нестыковках и неточностях, выуживала полузабытые детали, выясняла мотивы и многое другое. Однажды утром проснулась и поняла, что не хочу больше писать, но погнала себя к столу. Села, расчехлила авторучку, а слова не идут – никакие, ни о чём.

Лечь на диван и включить телевизор – катастрофа! Мне понадобился собеседник. О чём могли собеседовать со мной гении Николай Васильевич Гоголь или Антон Павлович Чехов? Даже Булгаков и Платонов не подошли бы к моим терзаниям так близко, как этого требовала душа. И я вспомнила про Довлатова.

Лет пятнадцать назад я читала его «Зону», «Заповедник», «Чемодан», «Демарш энтузиастов…» Более всего помнилась «Зона» – хохмаческая жуть, надрывный стёб служителя ВОХРа – более над собой, нежели над обитателями зоны. Ничто там не вызывало сомнения, тем более – подозрения в авторской нечистоплотности. Краски сгущены, конечно, но ведь в этом и виделся Довлатову залог успеха у читателей. Он и был в этом!

Я сняла с полки первый том, долго смотрела на фотографию писателя, снятого Ниной Аловерт в каком-то бессмысленном углу сидящим на полу. Перечитывать «Зону» не стала. Сразу же принялась за «Компромисс», а далее – «Заповедник». И так до 3-го тома.

О! Это то, что нужно мне сейчас! Сергей Донатович на несколько дней заполнил мои душевные пустоты и захватил воображение. Думаю, мы хорошо общались. Злились друг на друга, гневно отворачивали лица, замолкали, не умея настоять на своей правоте, но опять делали шаги навстречу, пытаясь услышать позицию собеседника. Жаль, что предметом разговора была лишь его проза, а я даже именем своим ни разу не прозвучала в его реальной жизни. Хотя общие знакомые у нас были. Те же Евгений Рейн, Владимир Арро, Игорь Шкляревский… Да мало ли! Я и с президентом Советского Союза сиживала за одним столом! Дело не в этом.

Думаю, встреча моя с Довлатовым оказалась своевременной. Случись она полгода назад, я вообще могла бы не сесть за написание своей книги, а может быть, попав под влияние другого, более опытного, искушённого автора, сбилась бы со своего дыхания, потянулась ему вослед и ничего бы не сделала. Уж больно лёгок он в своём письме, пластичен, лаконичен, знал секрет, как писать интересно, не ориентируясь на вкусы окружающих и не потрафляя запросам социально ориентированной среды. Довлатов внутренне был свободнее меня, сам себе более ценен, но и циничнее, конечно, насмешливее.

Читая, ловила себя на мысли: я бы не решилась сказать такое, хоть думаю так же. Речь о мироустройстве моей страны, точнее – государства в 70-е годы прошлого века. Довлатов восемью годами старше меня, но бесспорно – современник не только по проживаемой эпохе, но и по отношению к ней. Кроме одного: в нём не было ни капли русской крови; во мне – ни капли иной. Он мог себе позволить не любить страну проживания, будь то СССР или США, а я неотрывна от отеческой земли по имени Россия. Уезжая в американскую эмиграцию в 1978 году, он ещё в Австрии обтаптывал башмаки, чтобы не занести на полустёртых подошвах почву нелюбимой родины в край вожделенной чужбины. А я лишь эту почву и мыслю единственной для себя с колыбели до неизбежного конца.

Всё написанное Довлатовым в Ленинграде и Таллине – суть моя боль, стыд, отчаяние, но и сопереживание. И ему, и себе, и всем нам. Написанное в Нью-Йорке за 12 лет тамошней жизни – тоже моё сопереживание, но уже с меньшей любовью. Он вроде бы не говорит плохо о России, о русском народе, но, показывая нас, изображает генетически туповатыми, ленивыми, сосущими водку чуть ли не с рождения. Это обидно, потому что несправедливо. А ещё потому, что в России Сергей Довлатов один из любимых, читаемых писателей нашего поколения. Не читавшим его я бы очень рекомендовала все три тома, изданных санкт-петербургским «Лимбус-пресс», да и любым другим издательством.

Да, великой любви к себе мы там не вычитаем, но сколько узнаем гольной правды, очень полезной нам, веками отвергаемой из детской какой-то гордыни и упрямства.

Не знаю, понимал ли Сергей Довлатов, что он и ментально, и как угодно ближе нам и роднее, чем всем американцам вместе взятым и даже эмигрантской диаспоре третьей волны? Подозреваю, что понимал, но двинуться в обратную уже не мог. Это прочитывается в его «Иностранке» и «Филиале», проговаривается в интервью, данном Виктору Ерофееву и озаглавленном «Дар органического беззлобия».

Органическое беззлобие Довлатова подтвердят, я думаю, не только его питерские и американские друзья, но и все, кто прочёл его книги.

А я вновь вглядываюсь в книжные фотографии писателя. В лице есть и мука, и смирение, и ум, и мужество, и трогательная детскость. Он был очень большой, очень громоздкий, одет всегда без лоска, но с необходимой аккуратностью приметного всем человека. И мне хочется защитить его, оправдать перед теми, кто непримирим к иной точке зрения. Бережным взглядом изучая лицо Сергея Довлатова, я, честное слово, ощущаю себя женщиной и понимаю, что могла бы полюбить его в те самые, 70-е годы.

Но уже 25 лет он обретается в совсем иных мирах, в невозвратной своей небесной эмиграции.

От печали до радости

«Как же, Люда? Что ж ты, Дзюба?»

Когда её не стало, неугомонные вивисекторы человеческой боли принялись обтолковывать не горькие причины случившегося, но уже последствия – те дни и месяцы Людочкиной жизни, когда мало что можно было изменить.

Встретили 2011 год, подошёл старый Новый… Наступило пасмурное утро безрадостной волгоградской зимы, и пришло это страшное известие. Мы словно онемели, боялись смотреть в глаза друг другу: не было ли в этом и нашей вины? На панихиде Василий Макеев прочёл сквозь слёзы стихи, позже назвав их «Колыбельная Людмиле».

 
Спи, приветная подруга,
Отоспись за муку мук,
Что сожгла тебя, как вьюга,
Заметая всё вокруг.
 
 
Жизнь – жестокая причуда!
Будь ты трижды молода —
Смерть приходит ниоткуда
И уводит в никуда.
 
 
Этой самой мутной ночью
Где он был – январский бог? —
Не узрил тебя воочью,
Не склонился, не помог…
 
 
Я и сам не верю в чудо —
Данник всякого стола…
Люда Дзюба, Дзюба Люда,
Страшно мне, что ты ушла.
 
 
И не вспомнишь, как в больничке,
Накормив меня борщом,
Торопилась по привычке
В осень – скрытая плащом.
 
 
До ресничек молодая,
Без навета или зла
Ты терпела, пропадая,
И не в осень – в горе шла.
 
 
Казаку не очень любо
Петь у жизни на краю:
Как же, Люда? Что ж ты, Дзюба?
Баю-баюшки-баю…
 

Мы разные, это понятно. Друзьям кажемся хорошими, врагам – плохими, честные скажут о нас правду, клеветники оболгут. Есть любители покопаться в наших душах, помусолить наши проблемы, понавесить ярлыки. Но сколько раз я видела и знаю по себе, что от минутного замешательства, зажатости, неумения быстро найти правильное решение человек сбивается с общего ритма и вдруг бедокурит невольно, не то слово говорит, не на своё место садится. Вот тут-то его и подлавливают хладнокровные оценщики, наклейщики этикеток. И хоть бы какую корысть имели с этого, выгоду какую, ан нет – идут на поводу собственной мелкотравчатости, мстят за обиды, полученные когда-то от совсем других людей, таких же, видимо, как и они. Травить ослабевшего, смеяться над споткнувшимся, больным, некрасивым – для них норма. Но, слава богу, их не большинство. Ведь сказано же: не судите да не судимы будете. Однако и в их душах я не хочу копаться, препарировать их. Делать этого нельзя в принципе никому и ни с кем. Ну, разве что психиатрам – из профессиональных соображений. Писателям тоже, наверное, можно – с душами литературных героев, но никак не с живыми людьми. Хочешь сказать хорошее – говори честно, хочешь сказать плохое – подумай, не вернётся ли это к тебе брезгливым презрением, если соврал, подогнал клевету под видимость правды.

Те, кого я имею в виду, могут и не прочесть моих исков к ним, но если прочтут, пусть не думают, что тихушное зло может остаться безнаказанным. Не говорите о людях плохо, тем более об ушедших. И себе говорю это, и себе!

Более пяти лет прошло, как Люды Дзюбы не стало, а меня всё мучает неправое суждение верхоглядов о её судьбе. Промолчать и забыть не получается. Она была очень светлым, очень добрым человеком. Страничку памяти о ней не хотелось бы ничем омрачать, но светло-то лишь на Божьем небе, а земное бытие редко обходится без скорбей и печалей. Буду писать как есть, как было, что помню, о чём думается сегодня.

Красивая, яркая женщина, всегда ухоженная, окружённая друзьями, но вся в работе, Людмила с первых дней знакомства казалась мне на редкость успешным человеком, даже счастливым. Слёз на её лице я не видела никогда, с него не сходила улыбка – искренняя и щедрая. Познакомились – и сразу на «ты». Через месяц уже подруги, что было неудивительно; в кругу её общения оказалось множество и моих друзей. Со времён работы в Управлении по печати, в Книготорге, а затем и в Обществе книголюбов, которым она руководила блестяще, Дзюба вошла в наш писательский мир не только по профессиональной для себя надобности, но в первую очередь из любви к волгоградской литературе, особенно к поэзии. Макеев был её кумиром с юности, а мы (Володя Овчинцев, Женя Лукин, Лиза Иванникова, Таня Батурина, Серёжа Васильев, ну и я, как оказалось) стали уже душевно-дружеским обретением – не потому что были на слуху, а по прочтении наших книг. Тонкая профессионалка – Люда сразу говорила, что будет воспринято читателем, а что – кто его знает! На все писательские праздники, на все наши юбилеи и презентации мы звали её с радостью, и она приходила с неизменно прекрасным букетом и редким книжным подарком – вся такая нарядная, благоухающая. Сдружились мы стремительно, общение перетекло на домашние кухни, за столики летних кафешек. С ней всегда был праздник! А сколько прекрасных книг она нам подарила! Василий Макеев, обходя книжные стеллажи, до сих пор любит уточнять: «Всемирную историю мне Дзюба подарила?» – «Дзюба, Дзюба… Кто же ещё такое подарит?» И вот уже у нас и общая парикмахерша Лариса Баранова, и общая портниха в ателье, и общий таксист по вызову… Иду, бывало, делать причёску в салон под «Волгоградом» – Лариса ворчит: «Дзюба уже три раза покрасилась и уложилась, а ты два месяца глаз не кажешь. Посмотри на себя!» Когда перед моим юбилеем со мной случился микроинсульт, Люда, опасаясь за моё состояние, позвонила: «В парикмахерскую не ходи, голову не мой – мы с Лариской придём к тебе домой и сами всё сделаем».

В Обществе книголюбов, в маленьком Людмилином кабинете, всегда было не протолкнуться, но место находилось всем и чашечка кофе предлагалась в обязательном порядке. Много чего происходило там: конкурсы рукописной книги, встречи с интересными людьми, которые лично мне и не всегда-то были интересны. Я спрашивала: «А этот что вокруг тебя вьётся? Он же…» Люда принималась горячо защищать визитёра-просителя, вытягивающего с неё бесплатные книги: «Ты знаешь, какой он интересный человек!» Влюблялась, очаровывалась, многих поднимала на щит, не хотела слушать ничьих предостережений, а потом разводила руками: «Меня предали…» Чего стоит история с некой московской Валентиной (фамилию я забыла) – писательницей и поэтессой весьма средней руки! Уж как Дзюба её опекала, распахнула перед ней Волгоград, превозносила, оплачивала приезды-отъезды, принуждая и нас, своих друзей и подруг, хотя бы к вежливому почтению! Где же оказалась эта заласканная московская гастролёрша в горькие Людочкины дни? Впрочем, я обещала не судить, да вновь не удержалась.

Умная была Люда, а доверчивая до изумления, чистая, а спотыкалась на ровном месте. Если любила, считала кого-то своим другом, могла отдать последнее. Когда мы с Макеевым оказались в больнице, она возила нам горячие домашние борщи, утешала, не слишком-то жалуясь на нелёгкие обстоятельства своей семейной жизни, на проблемы с сыном Антоном. Берегла нас от дополнительных переживаний?

Зато как осадила однажды знаменитого барда Олега Митяева, позволившего себе чрезмерное высокомерие в кругу простодушно влюблённых в него волгоградских книголюбок, чем-то ему не угодивших. «Что за тон? Как вы себя ведёте?» – возмутилась Людмила. Может, чуть по-другому сказала, точно уже не помню. И тот опамятовался, сбавил обороты.

Вспоминаю Люду на её пятидесятилетии, которое отмечали в Пушкинском зале Дома литераторов: причёска и макияж ещё более тщательны, чем обычно, синее шёлковое платье в пол, шикарная чернобурка на голых плечах – счастливая, даже какая-то царственная.

Я ей написала стихи, назвала «Императрица февраля».

 
Застольным словом не соря,
Игривой рифме не в услугу
Я назвала мою подругу
Императрицей февраля.
 
 
Хозяйка щедрого стола,
Игру лукаво принимая,
Меня императрицей мая
В ответном слове назвала.
 
 
С бокалом чмокнулся бокал,
Коль выпал шанс повеселиться:
– Виват!
– Виват, императрица,
Какой бы месяц ни настал!
 
 
А жизнь – крестьянская до слёз
И подневольная по сути —
Смотрела из оконной мути
И понуждала жить всерьёз.
 
 
Февральский вечер, лунный грош,
Тоска, дырявые перчатки…
С императрицы взятки гладки,
А с нас и вовсе – что возьмёшь?
 

Стихи удивительно совпали не только с юбилейным застольем, но и с общим течением нашей жизни. Да и писала я их не лишь для праздника, не для одноразового прочтения. Мне хотелось, чтобы это стихотворение осталось, пошло в мои книжки – на долгую радость ей. И стихи живут, слава богу. Люда вообще любила, чтобы я писала стихи ко всем книголюбским датам и мероприятиям, читала их со сцены. Ещё одно серьёзное стихотворение «Книга в дорогу» тоже написано по просьбе Людмилы.

На том её юбилее, помню, был Людин отец. Он волновался, говоря о дочери, заплакал. Гостей в тот вечер у Дзюбы было очень много, и все любимые, все желанные.

О её друзьях особый разговор. Практически все – известные в Волгограде люди, большинство – творческих профессий. Некоторых писателей я уже назвала, их, конечно, было больше. Художники, артисты, журналисты, издатели, политики… Разве всех перечислишь! Но особо близкими и верными ей считаю всю семью Коноваловых, во главе с Сергеем, Серёжу и Наташу Волобуевых, Натэлу Имедашвили… О девчонках-книголюбках я уже не говорю! Это были настоящие друзья, до последнего её вздоха. Натэле Людочка позвонила за несколько часов до этого, лишь чуть пожаловалась на плохое самочувствие, они что-то даже планировали на следующий день.

Никак напрямую не связывая уход Людмилы с кем-то конкретно, всё же думаю, что снежный ком её проблем покатился с горы с приходом сына Антона из армии, с потерей взаимопонимания между ними. Потом потеря отца, смерть сына, развал Общества книголюбов из-за невозможности платить аренду за занимаемое помещение, рухнувший книготорговый бизнес. Социальные, экономические проблемы оказались столь же непереносимыми, как и личные. Не всякий мужик устоит на ногах в подобной ситуации, а тут измученная женщина, хоть и сильная, но не до бесконечности же! К сожалению, выходить из стрессов и депрессий по-европейски, с помощью психологов, мы пока не очень-то умеем.

Весь 2010 год Людмила жаловалась на больные ноги, пару раз пыталась пролечиться в 25-й больнице, завела себе палочку. Я удручённо жаловалась в ответ на свои болячки. Чуть веселее у Люды складывался разговор с Макеевым, они умудрялись даже посмеяться чему-то. Последний раз мы поговорили по телефону 12 января, разговор как всегда завершал Василий. Люда сама попросила передать ему трубку. Беды ничто не предвещало, а в ночь с 13 января на 14-е сердце её не выдержало.

И не надо, ради бога, ничего додумывать, судить-рядить, искать причину лишь в одном из обстоятельств!

Людмилу Дзюбу я смело могу назвать подвижницей, патриоткой волгоградской культуры. Вряд ли найдутся несогласные с этим! Но плачу о другом. Мне не хватает Люды в этом мире, её звонков не хватает, встреч, разговоров по душам, в которых она, неисправимая оптимистка, умела изумительно разрулить мои ощущения жизни. В конце концов, мне просто не хватает этого родного человека на земле.

Будет ярко, будет росно…

Н а сороковины Людмилы Дзюбы – а было это в конце февраля 2011 года – кто-то из книголюбских девочек посетовал: «Как тяжело начался год! Столько смертей, столько болезней… Уж не високосный ли он? Кто помнит, сколько дней в этом феврале?» Ей ответили: «Нет. Високосным будет следующий год, 2012-й. Да какая разница! Жизнь нас изнашивает, вот и уходим раньше срока».

Я горько призадумалась: у нас в Союзе писателей хворый на хвором. Саша Ананко угасает на глазах, не стало Иосифа Гуммера в Ашкелоне, тяжело болен Витя Паршин… Но особым образом тревожило состояние крёстной в Тамбове. Она уже не вставала с постели, в каждом телефонном разговоре чуть ли не упрекала меня, что Васю жалею больше, чем её. «Ради бога, потерпи до лета. Мы приедем», – отвечала я. «До лета я, может, не доживу», – был ответ.

В один из тех февральских дней я позвонила подруге Ире Кузнецовой, пожаловалась на обстоятельства жизни.

– Таня, все болеют, все терпят… Думаешь, нам с Костей легко? Сами никакие и трое внуков постоянно на руках. А к крёстной я вам советую съездить, прямо в ближайшее время. Зачем тянуть до лета? Летом будем ездить к нам в деревню. Помнишь, как было хорошо в прошлом году? Лунники снова расцветут, шашлыки будем жарить… Васе обещаю ведро раков! Главное – до Ахтубы десять шагов.

И я немного успокоилась, вспомнила строчку из макеевского стихотворения, написанного мне ещё в далёкой молодости, когда никто из нас не боялся високосных годов: «Будет ярко, будет росно…»

Вспомнить стихотворение целиком не получилось, и я полезла в начальную книгу его трёхтомника. Нашла! И посвящение на месте.

 
Майский холод…
Нищий сад…
А цветенью вышли сроки,
Что там каркают сороки?
Кто там, в небе, виноват?
 
 
Ах, как пусто на дворе.
Пахнет прелыми дровами.
Утром крыши в серебре,
В позолоте вечерами.
 
 
Не печалься!
Погоди!
Будет ярко, будет росно…
Год-то выпал високосный,
С майским холодом в груди.
 

…С Кузнецовыми мы дружим очень давно, с незапамятных времён, что видно по многим главам моей книги. И должна признаться: если любовь между нами взаимная, то житейской заботы мы от них получаем всё-таки больше, чем они от нас. Почему так? Попробую ответить. Костя с Ирой более ориентированы на здоровую семейную жизнь, чем мы с Василием. Из них никто не скажет друг другу оскорбительного слова, не будет жаловаться на больную поясницу, если другому нужна помощь, не оставит ближнего своего голодным, рассерчавшись по ерунде. Семья – это святое! Ну а мы с Васей (никуда не денешься!) поэты, странные дети, ставшие вдруг чуть ли не приёмными родственниками для многих наших друзей. Я шучу, конечно, но и не совсем шучу: ребята всегда и во всех делах помогали нам и помогают, защищают Васю от моих педагогических нападок. Не знаю только, читают ли наши книжки, или из вежливости выставляют на полках, но уважают без сомнения. И то хорошо! За сорок лет дружбы своими стихами мы пораспотешили их вдосталь – пора и честь знать. Но все новые книжки непременно дарим. Ира с Костей отдариваются банками томатного сока и огородными тыквами. Все довольны!

В цикле «Подруги» есть у меня стихотворение, посвящённое Ире Кузнецовой. В нём многое выражено: наша молодость, прогулки по песчаным отмелям Ахтубы, песенка о зелёном крокодиле, которую мы тогда напевали, невероятной красоты тёмно-красные стаканы с жёлтым кольцом, поделенные между подругами на пороге семейных судеб. Светлая память!

 
На песке, по которому мы ходили,
Камни лишь и остались в июльском иле,
На снегу, по которому мы летели,
Тени лишь и остались от той метели…
 
 
Помнишь песенку нашу о крокодиле?
Помнишь алые с жёлтым кольцом стаканы?
Всё по-сестрински, с хохотом поделили
И расстались без слёз, уходя в туманы
 
 
Женских судеб, квартирных переселений…
Ты рожала детей, я стихи писала —
Обе – правые, и никаких сомнений!
Оказалось, что каждой от жизни мало…
 
 
Мало общего в нашем житейском виде,
Но нельзя ничего утаить во взгляде:
Я не буду на счастье твоё в обиде,
Ты не будешь на счастье моё в досаде.
 
 
Но случаются странные метаморфозы:
Я варю холодец, ты творишь пейзажи —
Над кроватью моей «лунный свет» с берёзы
Так струится, что трудно поверить даже!
 
 
Ира, Ира, пока январят метели,
Не пройтись ли и нам по снежку без цели?
А в июле не вспомнить ли, что забыли —
Тот песок, по которому мы ходили?
 

Стихотворение появилось ровно десять лет назад, и всё в нём чистая правда. Ирина выработалась в приличного живописца, изредка одаривает нас своими картинами; я научилась не только холодцы варить, но и стряпать многое другое. Кроме пирогов! В этом деле я профан, и мне никогда уже не достичь стряпушнического уровня подруги.

Перечитывая стихи, я вдруг остро ощутила запах дачного утра, детской молочной каши с Ириной кухни, щебет какой-то птички, шелест лиственный с отдушкой ахтубинской воды. И заплакала. Помню: именно так я заплакала, написав первую строчку – «На песке, по которому мы ходили…»

Очень мне дороги Ира с Костей! Не каждый родственник с ними стравнится в плане душевной взаимности.

Как славно мы ездили вчетвером на море в Лазаревское! Как эти черти, Василий, Ирина и Костя, наутро после моего пятидесятилетия, запершись в кабинете и приглушенно похохатывая, сидя в одной постели, прихлёбывали из горлышка подаренный кем-то виски! Было 5 утра. Почуяв сквозь сон, что за стеной творится жуткое озорство, я поднялась через силу, заглянула в кабинет и обомлела. Три пары родных глаз глядели на меня с лукавым восторгом, мол, прости, подруга, ты же никогда не похмеляешься, а нам захотелось. Увы, приложилась и я к тому горлышку, забравшись четвёртой в разворошённую утреннюю постель. И были мы как счастливые дети. (С бутылкой-то вискаря!)

Безумно весело происходили и наши ночёвки у Кузнецовых – и в волжской квартире, и в деревенском доме. Рядом довольно двошал, высунув язык, огромный ризеншнауцер Грэм – наш общий любимец.

В деревне, точнее – в посёлке 8 Марта, что на противоположном берегу Ахтубы от Заплавного, у Кузнецовых два дома и приличный кусок земли с садом, огородом, множеством цветников и беседочных пристроек. Всё цветёт и благоухает, зреет, плодоносит. Костя выращивает несколько сортов винограда, обихаживает груши-яблони, охорашивает кусты кизила и смородины, ну и, разумеется, газон. На Ире – просторный огород, бахча и клематисы всех возможных оттенков. Кухонная ипостась – само собой!

В прежние годы ребята вкалывали там с апреля по октябрь – мама не горюй! Даже если прибаливали – стремились в деревню. Ира удивляла меня:

– Дома то там болит, то там, а приеду в деревню, наломаюсь, отдышусь – легче! Какой воздух! Какая тишина! Приезжайте!

И мы часто гостили у них. Гостям всегда предоставлялся отдельный деревянный дом, купленный изначально. Это что-то! Пять-шесть постелей приготавливались на широких диванах и кроватях, условно отслуживших свой срок в городском обиходе. Единственная огромная комната застлана коврами, дорожками и паласами той же категории, что и диваны. Чисто, прохладно, сумрачно.

По утрам мимо дома прогоняли стадо коров, и какая-нибудь бурёнка обязательно чухалась об угол обветшалого жилища – дом начинал покачиваться.

Хозяева располагались в новом кирпичном домике с банной пристройкой. Крепко, конечно, удобно, но не так романтично.

Всё там было хорошо с раннего утра до позднего вечера и даже ночью. Баловень Вася получал любимые беляши, свежую щербу, а иногда и ведро варёных раков. Есть их он садился отдельно от всех, на пенёчке под цветущим клематисом. В эти минуты не подходи – урчит и свирепо сверкает глазами, как наголодавшийся котяра.

В деревенском поместье Иры с Костей собиралось порой до двадцати человек. Чаще всего Боря с Люсей Устиновы, Аллочка Омельченко с Радиком, мы с Васей. Иногда наезжали из Волгограда Лера с Вальком Прудаевы, Тамара с Колей Наумовы.

Однажды мы навезли им дивизию своих волгоградских друзей. Кроме нас были Лена с Серёжей Каменские, Саша с Зоей Ромашковы, Валера Белянский, Галя Михейкина. Если не ошибаюсь, отмечали мой день рождения, а может, Ирин – точно не помню. Хозяева как-то справились с нами, всех накормили, напоили, спать уложили. И как только Ахтуба не вышла из берегов от нашего сумасшедшего гостевания?!

Кстати, дети Кузнецовых неохотно ехали в деревню, если там собиралась наша дружеско-подружеская компания. Им просто места не хватало!

Но всё это в прошлые времена. Последние два-три года мы уже не доезжаем до 8 Марта, о чём очень и очень горюем иногда, особенно в жаркие летние дни. Ира с Костей зовут, конечно, но силы стали не те, ноги потеряли резвость, души утратили авантюризм. Приослабли и наши любимые друзья Кузнецовы.

Уверена, все душевные и физические нагрузки-перегрузки Кузнецовым помогает преодолевать именно любовь. Она у них красивая, настоящая, не показная.

У них трое детей: Оля, Серёжа и Женечка – хорошие ребята, кстати, и четверо внуков: Кирилл – от Ольги, Иван, Маша и Настя – от Сергея. Я горжусь, что Ванюшку и Машу назвали по моей подсказке, почти просьбе. Хотела ещё Анюту, но Серёжина жена Надя настояла на Насте. Имеет право! Маша и Настя двойняшки. Помню, какая была радость, когда девочки родились. Два дня вся семья и семейные друзья ломали головы, как их назвать. Кузнецовские внуки и внучки – и радость большая, и забота бесконечная. Но какие красавцы! Уж вы мне поверьте, есть в кого.

Рассказывать о семье наших друзей можно бесконечно, но есть риск повторить уже написанное ранее. Что-то важное пропустила наверняка, но пусть ребята простят меня за это. Книга, если она выйдет, поведает и то, и это, и пятое, и десятое, но разве она сравнится с памятью сердца?!

Ира и Костя, дорогие мои, прежде всего желаю вам здоровья, здоровья, здоровья! А счастье… Оно у вас есть, пусть и нелёгкое временами. Будем вместе, друзья, насколько хватит сил!

P. S. Ира (Ираида) и Ирина – греческие имена, почти одно и то же. Означают: мир, миролюбивая…

Не потому ли мою мятежную душу судьба одарила дружбами очень многих Ирин и Ираид? Может, в этом есть провидение Божие? Называю самых, самых близких: Ирина Дубровина, Ирина Кузнецова (урожд. Павлова), Ирина Фадеева (урожд. Тюлеманова), Ираида Кононова, Ирина Кононенко, Ирина Захарченко, Ирина Савостина, Ирина Стародумова… Уф! Есть даже грузинка Иринола, дочь Мзии Хетагури!

Прекрасные женщины – все без исключения.

Дружбы с ними лишь редко-изредка уходили в короткую тень недопонимания и отчуждения. Значит, судьба мне – жить под защитой добрых и миролюбивых Ирин! Спасибо, девочки!

И вдруг вспомнила, что есть у меня стихотворное посвящение Ире Фадеевой, подарившей мне однажды очень необычную розу, простоявшую в вазе больше месяца.

 
Может, сердце не столь уязвимо,
Если алая роза живёт
В склянке тусклой,
Средь гама и дыма,
Разбитной удивляя народ?
 
 
Лепестки её светятся чутко,
Хоть листки поопали давно,
А наутро зелёная скрутка
Свежей почки
Стреляет в окно!
 
 
И колеблются в серости вязкой
Настоявшейся густо воды
Корешки,
Принимая с опаской
Новый день годовой череды.
 
 
Кто б ещё за неделей неделю
О моей сокрушался душе?!
Вот и тени зимы поредели,
 
 
И весна встрепенулась уже…
И прекрасно!
И шествуйте мимо,
Пересмешники вешнего дня!
Значит, сердце не столь уязвимо,
Если роза цветёт для меня.
 

Что к этому прибавишь?! Не обо всех моих Иринах я написала так подробно, как хотелось бы, но каждая остаётся в сердце ровно там, где ей надлежит обретаться. Поверьте, что хорошие уголки обитания!

Всякий раз, знакомясь с другими Иринами, я буду внимательнее к ним приглядываться: вдруг Господь посылает ещё одну добрую подругу?