Текст книги "Тридцать три ненастья"

 
Всё тоньше свет в игольном ушке,
Всё горше примула цветёт
В двухрукавичной комнатушке,
В тиши, где крёстная живёт.
 
 
Длиннее ночь, и вечер знобче,
Но, как и в прежности, никто
Половички её не стопчет,
Не вскинет на плечи пальто.
 
 
Мелькнём, сверкнём, набедолажим,
И снова в доме тишина…
А слова главного не скажем,
В коем нуждается она.
 
 
Но, боже, боже,
Кто поверит,
Какую жалость и вину
Я уношу за эти двери
В свою чужую сторону?!
 

Особенно горько было, когда она не жаловалась, а лишь тяжело вздыхала.

– Ну что, что с тобой, крёстная? Хочешь – переезжай жить к нам. Отдельная комната у тебя будет, но сможешь ли ты терпеть наши бесконечные поединки?

– Нет, Таня, уж лучше в дом престарелых! Меня и Валя зовёт к себе… Но разве я не знаю, чем всё кончится? Вас-то с Васей я меньше боюсь, чем кого-нибудь ещё, но мы всё равно не сживёмся. Вот если бы ты со мной жила – здесь, в Кирсанове…

– А как же Вася?

– Я всё понимаю.

И всё-таки час трудного решения настал. Позвонила Ольга:

– Таня, давай купим тёте Насте квартирку в Тамбове, чтобы со всеми удобствами… Сколько ей мучиться там одной?

– Давай. Какие деньги нужны?

– Продадим её жильё в Кирсанове, ты дашь сколько сможешь, я доплачу остальное…

И мы нашли ей двухкомнатную квартирку на территории бывшего лётного училища. Адрес говорил сам за себя: Тамбов-4, дом 1, кв. 4. Ольгин вклад был самым ощутимым, и квартиру она оформила на себя. Всё справедливо.

Крёстную перевезли в 2002 году, устроили, стали помаленьку приходить в себя: ей тепло, сухо, просторно, все удобства, Валя живёт в пяти троллейбусных остановках… Но в самой крёстной засвербела нешуточная тревога: я больше не хозяйка своей жизни, своего жилья?

– Да брось ты выдумывать! Никто тебя не упрекнёт. Ты хозяйка!

– А вдруг Ольга захочет Серёжку (родной брат Ольги) сюда подселить? У него же нет своего жилья. Куда ему деваться с сожительницей и пасынком? Разговоры такие уже возникают. Господи! И зачем я уехала из Кирсанова?! Я не смогу жить с ними.

Тема в самом деле возникала, но нужно знать Ольгу, чтобы сомневаться в её человеческой порядочности. Во всяком случае, мы с Васей не сомневались. А крёстная… Со всем своим напуганным сердцем она кинулась консультироваться в органы соцзащиты. Из большой радости получилась великая мука для всех, особенно для неё.

Пережили и это. Вроде как пережили… Но я-то знала свою крёстную! Намыкавшись по чужим углам, она панически боялась предательства родных людей и слышала лишь собственный страх. Могла вспомнить что-то из прошлого и вдруг замкнуться, сухо отвечать на телефонные звонки, бросить среди разговора трубку.

Я однажды поздравила её с днём рождения не 30 мая, а 31-го:

– Крёстная, прости, закрутилась, забыла…

В трубке запикало на первых же моих словах.

Валя вообще меня ошарашила:

– Это она думает, что ты специально решила её обидеть. Ей же восемьдесят исполнилось, юбилей. Она ждала, что вы с Васей приедете, а ты позвонила только на следующий день.

– Мы приедем через месяц, раньше не получится. Успокой её, объясни, что я перепутала паспортную дату с настоящей. Чего уж так-то реагировать!

Обидчивость стариков – не их вина. Значит, накопилась боль, вовремя не сказано нужное слово, задета в душе незажившая рана. Крёстной нужен был рядом член семьи, а его не оказалось. И винить здесь некого. Даже Валя, приходившая каждый день с готовой пищей, с лекарствами, с выстиранным бельём, лишь отчасти могла её утешить. Сиделка Надя – тем более. Ведь наступала ночь с её умертвляющей тишиной, а в соседней комнате никого. Благо, что телефон стоял на тумбочке.

Много раз на разные лады я думала об этом. Но если нельзя крёстную забрать к себе, то что же мне делать? Василию одному было бы ещё хуже, чем ей.

Приезжаю однажды из Тамбова, а он сидит без куска хлеба. С голодухи решил открыть банку абрикосового варенья, уронил её, разнёс тапками по всей квартире. Куда ни ступни – липкая мерзость под ногами. Столовой ложкой собрал в миску что мог собрать, вместе со стёклами поставил в холодильник. Остальное попытался затереть кухонным полотенцем, да так и бросил… И газовую конфорку оставлял включенной без горения, и дверь забывал закрыть, и железную сковородку сунул однажды в микроволновую печь – так что она взорвалась. Мало?

Ладно, от варенья квартиру я отмыла, но ведь и худшее может случиться! Глупый мой Сынок лишь и умеет жить, пока я рядом.

Думаю, в рассказе моём нет чрезмерных подробностей. Каждое слово здесь сказано горькой истины ради: безвыходные ситуации случаются иногда. Не зря же говорят: «Чужую беду рукой разведу…»

Всё это накрутилось-навертелось уже под самый конец, но были и добрые годы крёстниной жизни в Тамбове. Мы чудесно вместе с ней выезжали к Валентине на дачу, жарили шашлыки, собирали малину, плясали в тёплых июльских лужах под проливным дождём. Она смотрела на нас из беседки и молодо, счастливо смеялась, радуясь радости своих великовозрастных племянников. Об этом теперь лишь фотографии напоминают.

Если бы не отказавшие ноги и не страшная болезнь, вспыхнувшая вдруг, она бы ещё пожила. Дух в ней был крепок до поры до времени, но сломался сразу с потерей физической опоры.

Я привозила ей все свои и Васины книги. Она их читала так подробно и внимательно, как редко кто читает. Особенно радовалась нашим трёхтомникам, изучив их до последней строчки. Звонила, если чего-то не могла понять или с чем-то не согласна.

– Таня, Васины стихи мне нравятся больше. Всё от жизни, от правды. А у тебя – сплошные переживания, и написано больно мудрёно. Мне сейчас делать нечего – лежу, читаю… О писателях волгоградских ты интересно пишешь. Неужели все такие хорошие люди были? Только скажи мне, зачем ты себя так тратишь? Написала бы попроще, а ты норовишь со слезой.

Мне было дорого, что она так читает и всё понимает. Ради одного этого стоило писать, сгорать сердцем.

В другой раз сообщила:

– Сашка Брыксин из Никифоровки приезжал. Я отдала ему почти все ваши книги. Себе оставила «Траву под снегом» и Васины стихи.

– А трёхтомники?

– Отдала. Пусть и никифоровские порадуются.

– Ну и правильно. Мы тебе новых книжек привезём.

Потом и книжки перестала читать, пожаловалась:

– Руки не держат. Лежу, смотрю в потолок. Таня, ты на меня за что-нибудь обижаешься?

– Нет, что ты!

– А я обижаюсь. Зачем ты написала, что я тебя по лицу в Целинограде ударила? Что люди будут обо мне думать?

– Ну, прости, крёстная. Я, наверное, сглупила ради правды…

– Ты и Васе скажи, чтобы он на меня не обижался.

Года за три до этого в наших телефонных разговорах с крёстной стала возникать тема о родных могилах, о памятниках, о том, где её похоронить.

– Таня, меня положите рядом с папой и поставьте каменный крест. Ты-то отцу с матерью собираешься памятники ставить? Из мраморной крошки не заказывай, они быстро рассыпаются. Уж потраться на гранит или хотя бы на мрамор…

– Опять ты об этом? Летом приеду и обязательно памятники закажу.

– Говорят, сейчас в Кирсанове хорошо делают… Не обязательно из Тамбова везти. А я себе хочу не плиту, а каменный крест.

– Крёстная, давай о чём-нибудь другом. Может, тебе инвалидную коляску достать, раз ноги совсем отказывают?

– Мне Валера обещал в доме престарелых взять. Только как я буду перемещаться в коляске по узким своим коридорам?

– Наловчишься. Не ты первая…

– Тань, как бы я хотела в Иноковке доживать, в бабанином доме…

– Ага! Печь дровами топить, воду из колодца таскать, задницу морозить…

– Не благо мне здесь, всё чужое. Вот если бы ты со мной жила!

– Что об этом? Моя судьба в Волгограде.

С крёстниной подачи, слава богу, памятники я заказала: маме – гранитный, отцу с тётей Зиной – мраморный. Случилось это в дни гостевания у крёстной в Тамбове тёти Симы и её младшего сына Вадима. Я приехала, и все мы на заказной машине отправились в Кирсанов. С трудом поднялась и крёстная с туго перебинтованными коленками. Мелкими шажками мы довели её до машины.

– Как хорошо ещё раз на родные могилки посмотреть! Надо цветочков купить.

Белые и красные гвоздики, целую охапку, купили на кирсановском базаре. Устроили цветы в багажнике, рядом с сумкой продуктовых гостинцев для дяди Володи с тётей Лией.

Но заказать памятники быстро не удалось. Часа три длилась эта канитель. Мои тётушки успели съездить на старое городское кладбище, где похоронены дядя Миша с тётей Дусей и бабушка Маша с дедушкой Сёмой. Бабушка Маша, родная сестра бабушки Оли, доводилась матерью-крёстной некоторым своим племянникам, но буквально все звали её по старинке хрёска Машаня. Дедушка Сёма умер много раньше. Когда же не стало и бабушки Маши, их небольшой домик по наследству перешёл моей крёстной Насте. Она как раз мыкалась без жилья, но жить на Будённого отказалась. Дом продали. На эти деньги, из которых по тысяче досталось мне и Вале, крёстная и обустроила свои две комнатки на Спортивной.

Наконец я освободилась. На могилу к отцу и тёте Зине на новое дальнее кладбище решили не заезжать до установки памятника – сразу отправились в Иноковку. Там совсем уже заждался нас дядя Володя. С ним созвонились заранее. Очень спешили. Чужой водитель, присланный с машиной из Никифоровки, нервничал, говорил в открытую, что затягиваем время. А тут ещё и погода стала портиться: нависли тяжелые тучи, потянуло холодным ветром. Все уже проголодались, захотели пить. Заскочила в магазин, купила колбасы, хлеба и минералки. Поехали.

Дядя Володя весь истомился ожиданием. Несколько часов он просидел на сухом бугорке у кладбищенских ворот. Встреча наша являла собой горькое зрелище. Заплакал дядя Володя, заплакали и мы. Все уже давно не виделись, а тут такая спешка, такая зависимость от чужого человека!

Положили цветы, постояли в изножье покойной родни, подошли и к маминой могилке…

Дядя Володя, держа под руку совсем ослабевшую сестру, спросил:

– Настя, как же быть? Там Лия обед приготовила, а вы и на полчасика не заедете? Обида-то какая будет!

– Водитель не хочет ждать. Ворчал всю дорогу. Давай прощаться здесь.

И снова слёзы. Мне бы, глупой, сунуть водителю лишнюю денежку, уговорить его, но я поддалась общей спешке. Хоть и жалко было дядю Володю, несправедливо по отношению к его жене – расцеловались и поехали восвояси. Молчали всю дорогу. На душе у каждого было тяжело. Мне спазмом сжало горло, и слёзы катились сами собой. Бедные дядя Володя и тётя Лия! Каково теперь им? В кои-то веки приехали родные сёстры с племянницей и даже в дом не зашли!

Всю дорогу до Тамбова шел дождь. Коленки у крёстной затекли так, что она стонала не сдерживаясь. Мы еле подняли её на второй этаж и сразу же уложили в постель. Сима сделала ей обезболивающий укол.

Какие уж здесь гостевые застолья?! Слава богу, что живые вернулись.

На следующий день я уехала в Волгоград, где маялась ещё одна бесприютная душа. Про абрикосовое варенье вы уже знаете.

А потом разразился скандал. Московские сёстры Елена с Ольгой посчитали, что только я виновата в обиде, нанесённой иноковским родственникам.

– Ты сколько ездила к нашим родителям! И кормили тебя, и принимали, а ты вон как ответила!

– Я ездила только к бабушке! Запомните это. Где была она, туда я и ехала. Не надо меня едой упрекать. И ваших родителей я ничем не обидела. Так сложились обстоятельства. Думаете, легко приехать из Волгограда, заказать памятники родителям, везде успеть?

Крёстной, как я уже писала вначале, не стало 29 февраля 2012 года.

Отходила она очень тяжело, в мучительных болях, в полном сознании.

Кричала всю ночь и затихла под утро.

Думать об этом невыносимо, но я думаю и думаю. Может, зря Валя не вколола ей морфин? Ведь как она просила этот укол! И о чём она горилась в последние свои минуты, кого вспоминала, кого звала на помощь? Надеюсь, что милосердного Господа Бога.

Отпевали крёстную в тамбовской церкви. Я смотрела не отрываясь на иссохшую до состояния мумии покойницу и поверить не могла, что это моя крёстная, Анастасия Ивановна Брыксина. Господи, как некрасива смерть! Как она несправедлива!

Иноковское кладбище было покрыто сугробами выше пояса. Проход к могиле расчистили, но толпящийся народ оступался, черпал голенищами снег. Зимняя тишина звенела над родной моей Иноковкой, даже чириканья воробьёв не было слышно.

Хоронить тётку приехали Лена с Сашей Дворецкие из Москвы, Ольга из Подольска, Ольгин брат Сергей с сослуживцем из Нижнего Новгорода, никифоровские ребята Валера с Сашей, ещё один племянник Саша из Бондарей, я из Волгограда, ну и, конечно, тамбовские: Валя с мужем Валерой и дочерью Наташей, Серафим с женой Валентиной. Были ещё какие-то люди, всех не помню. Тётя Сима из Полтавы приехать не смогла. Её сыновья Владимир с Вадимом тоже не выбрались.

Свежая могила дяди Володи ещё и осесть не успела, а тут и сестру подвезли.

Когда уже венки и цветы покрыли могильный холмик, подумалось: «Ну вот, крёстная, теперь ты снова с мамой и папой, сестрой Нюрой, братьями Владимиром и Алексеем… как будто домой вернулась. Кончилась дорога, кончились страдания…»

Валентинина дочь, Наташа, вынесла на себе главные тяготы похорон и поминок. Не проявляя лишней суеты, не выставляясь, не напрягая старших, она всё сделала по уму. И поминки были щедрыми, хлебосольными, как любила крёстная. Монашки отпели поминальный молебен, и в зале повисла гнетущая тишина. Нужно что-то говорить! Обязательно нужно сказать, кем была крёстная для нашей семьи, для многих из нас. И я сказала первое слово. За мною потянулись другие племянники. У каждого находился повод сказать ей слова благодарности и последнее «прости». Теперь для меня нет никакого сомнения: жизнь крёстной была сплошным подвигом самоотречения. Удручало лишь одно: мы, её племянники, двоюродные между собой братья и сёстры, сильно порастеряли по жизненным дорогам былую нерасторжимую родственность. В чьи глаза ни глянешь – отчуждение, почти холод. А как любили друг друга когда-то!

Вечером, на квартире у Валентины, я сказала ей и Ольге:

– Я вам кажусь странной? Хватка у меня не ваша? А я просто другая. Крёстная это понимала.

В Волгоград я вернулась в день выборов президента. Был уже вечер. Василий встретил меня на вокзале.

– Пошли быстрей домой, я есть хочу. Ты привезла чего-нибудь вкусненького?

– Да, лисичка тебе прислала и котлеток, и пирожков, и блинчиков с ливером. Но сначала зайдём на избирательный участок, время до закрытия ещё есть.

– Не сходи с ума! Без тебя, что ли, не обойдутся?

– Путин без меня не обойдётся! Даже обсуждать не хочу.

– Да ты больная на всю голову! Кому расскажи – не поверят. Приехала с похорон – и голосовать за Путина?!

– Ты-то проголосовал?

– Ещё с утра.

– Вася, я точно знаю: без меня Путин не победит. Либералам, что ли, отдавать Россию?

– Ну, всё! Пошли на участок.

Через несколько дней мне приснился страшный, ужасающий сон.

Я вроде как в крёстниной квартире. Диван стоит, стол, стулья… На тумбочке в прихожей – книжка моих стихов, какие-то ключи, перчатки. Понимаю, что крёстной больше нет, а мне очень хочется спать. Но лечь на диван, где она умерла, я не могу – боязно, отталкивающе. И я, оставив сапоги в прихожей, прямо в верхней одежде ложусь на пол, посередине комнаты. Под голову сунула что-то случайное.

И вдруг входит крёстная. На ней великолепный чёрный костюм и белоснежная блузка с воротничком навыпуск, модная стрижка, спокойное отчуждённое лицо. Она пытается лечь рядом со мной, но я резко отстраняюсь, понимая, что её больше нет, вскакиваю, хочу выйти из комнаты. Крёстная меня не выпускает. И вдруг говорит живым голосом: «Вот я встречу там твоего отца, расскажу, как ты меня обижала, как бросила в самую трудную минуту…» И начинает делать руками непонятные пасы. Махнёт в сторону окна – окно затягивается то ли мхом, то ли серым длинным пухом, махнёт в угол – страшным пухом, как паутиной, затягивается угол… Почти уже вся комната в серой этой пуховой паутине, и я понимаю, что погибну, если не вырвусь отсюда. Бегу на кухню, хватаю спички, поджигаю удушающий пух, и вся комната вспыхивает огнём.

Вырвавшись из крёстниной квартиры, со всех ног сбегаю вниз, но не узнаю подъезда: широкие мраморные лестницы, парадная дубовая дверь, снуют деловые люди…

На улице меня охватывает новый страх. Там же остались мои сапоги, книжка моих стихов на тумбочке, ключи лежат… Все поймут, что это я подожгла квартиру и погубила крёстную. Надо срочно вернуться, открыть кран на кухне, погасить пожар. Но самое главное – забрать сапоги, книжку и ключи!

И я возвращаюсь, распахиваю дверь. Ни пожара, ни крёстной… В прихожей стоят Валя с Наташей, удивлённо смотрят на меня:

– Откуда это ты в домашних тапочках?

– Да вот, вернулась переобуться и книжку свою забрать. Я пойду. Не забудьте квартиру закрыть – ключи на тумбочке…

…Понятно, сон не перескажешь от сих до сих, но приснилось мне именно это. Можете поверить! Глупо было бы писать об одной из самых горьких потерь в жизни и приукрашивать её вычурной выдумкой ночного кошмара. Для чего бы?

Четыре года прошло, а я всё не могу разгадать, какой знак подала мне покойная крёстная, что хотела сказать, от чего предостеречь.

Воистину: живи и помни!

Воля ваша

Последние из девяти

На «моих старших» обиды у меня нет. Особенно на тех, кого нет уже на белом свете. Бабушки и дедушки, мама, отец и тётя Зина, дядя Вася и тётя Надя, дядя Лёня и тётя Таня, тётя Нюра, крёстная, дядя Миша и тётя Дуся, дядя Володя и тётя Лия, тётя Клаша и дядя Паша, дядя Стёпа и тётя Вера – Брыксины и Дёмины – вы сегодня главные люди моего Поминания. Раньше в каждой семье были такие книжечки, Поминания, куда вписывали усопших – новопреставленных, воинов, убиенных, младенцев. В семье Василия Поминание не вели, но я не могу не помянуть здесь отца его Степана и мать Елену, тёток Ольгу и Марию, дядек Николая, Василия, Петра. Называю лишь тех, с кем реально сводила жизнь и кто воистину старше нас. Всех усопших, я думаю, уже и не упомнить.

Перед глазами проплывают их живые лица, осанки, походки, одежды, начинают звучать голоса, вспоминаться характеры, привычки… Своих вижу почему-то глазами пятилетней девочки, Васиных – тридцатилетней женщины. Не все вызывают во мне радость, но вину не держу ни за кем. Они тоже не все меня любили, некоторые даже детям своим внушали не любить меня. Сирота, обвесок, приживалка… Это было говорено, было, но не часто. Один из дядьёв пинал меня сапогом в поясницу, когда я поссорилась с его детьми и сказала: «Не ходите к бабушке за конфетками. Бабаня моя!»

Когда мы подросли и матери стали покупать своим дочкам серебряные цепочки, одна из тёток обронила: «А ты попроси тётю Зину, пусть и она купит тебе…»

Да плевать мне на эти цепочки! Тётя Зина приносила мне умные книжки и говорила: «Таня, это обязательно надо прочитать. Тебе понравится».

Но никаких обид! Каждый живёт, как понимает. Благо, что дети у всех росли умные – выпускные медалисты через одного. Но ведь и я в их числе! И я вашим девочкам покупала впоследствии не только серебряные, но и золотые цепочки. Мелочь-то какая!

Вот к ним-то, моим двоюродным сёстрам, вопросы у меня накопились. Особенно в роду Брыксиных. Девки, вам давно за пятьдесят, неужели помните, как я, двенадцатилетняя, не пускала вас к бабане за конфетками с целины? Ну, простите дуру! По центнеру «Мишек на севере» готова подарить каждой. Могу и деньгами помочь. Ведь я уже не обсевок! Вам так не кажется?

Дядя Володя, как будто обгоняя сестру Анастасию в последний жизненной гонке, умирал на руках дочери Елены в кирсановской больнице. Умирало его сердце. 6 февраля 2012 года его поднесли к горькой родовой оградке, положили между женой и сестрой Нюрой. Какой был красавец, какой умница! Это он читал мне, первокласснице, «Василия Тёркина», привозил цветные карандаши, лупил ладонями по спине, приговаривая: «Поповы ребята горох молотили, цепы поломали, на берег скидали. Поп с печи упал, баран из-под печи, с крутыми рогами, с мягкими пирогами… А я сяду на рожок и съем пирожок! Всё!» Это он плакал, когда меня увозили на санях в больницу с крупозным воспалением лёгких и умолял: «Таня, не умирай!» Это он пинал меня сапогом в поясницу, обидевшись за своих детей…

На смерть дяди Володи я адресовала написанное ранее стихотворение «Голос в тумане»:

 
Сердобольная машет мне Русь
Висожарским платком из тумана:
– Ты вернёшься?
– Конечно, вернусь!
И в словах никакого обмана!
 
 
Там до неба земля широка,
Там осколком небесного света
Под горой серебрится река
Моего висожарского лета.
 
 
На отлогом угоре чабрец
С тёплым донником ищет соседства,
Но бурьян, висожарский чернец,
Веет горем с околицы детства.
 
 
И большак никого не забыл —
Я вернусь, подорожник поглажу…
Он проводит меня до могил
Через всю висожарскую пажу…
 
 
Снится ль?
Мнится ль?
Засну и проснусь —
Фонари за окном, тротуары…
– Ты вернёшься?
– Куда я вернусь?
Вы не ждите меня, Висожары[2]2
  Висожары – название сельского порядка (улицы), где прошло моё детство.


[Закрыть].
 

Я очень любила своего иноковского дядьку, понимала его житейскую маету, даже подумала однажды в минуту отчаяния: «Может, уехать к дяде Володе? Он овдовел, ему плохо, и мне плохо… Почему бы не доживать жизнь под одной крышей?» А он взял и женился на какой-то случайной Наташе, даже расписался с ней – глупее не придумаешь! Дети потом еле отвоевали у неё родительский дом, заплатив отступного. А дом-то был не просто лучший на Висожарах, но и не худший во всей Иноковке. Мы с Васей дважды там гостили.

Из девятерых детей бабушки Оли и дедушки Ивана остались двое: тётя Сима в Полтаве и дядя Коля в Никифоровке. Серафима – последыш, Николай – четвёртый по счету, ему в 2015 году исполнилось 90 лет. Пока они живы, и мы остаёмся детьми своей семьи. Эти двое держат из последних сил разделительную грань поколений. Спасибо им, родимым! Даже думать не хочется, каково будет нам, если… А каково будет им, если?.. Думать об этом ещё горше.