Текст книги "Тридцать три ненастья"

Коктебель

Ни в Сочи, ни в Пицунде – нигде нет такого запашистого духа, как в Коктебеле. Знающие люди говорят: отдушинку пряному Коктебелю придают крымские степи и холмы с их виноградниками, лавровые деревья и эвкалипт. Нет чрезмерной влажности, и берег, подсушенный солнцем, отраден сердечникам, астматикам и поэтам. Сам же посёлок Планерское довольно пылен и неуютен, если не глядеть в сторону моря и горы Карадаг. Его трудно назвать курортным раем, глазу не особенно есть за что зацепиться. Обитатели Дома творчества писателей словно бы жмутся к берегу, к его скамейкам и беседкам.

Номер нам достался в одном из старых корпусов, без балкона. Но комната просторная, с воздухом. К ужину мы не успели, обошлись чаем, заглянув в уютное заведеньице «У Нины». Спиртного и еды там не подавали, зато заваривали несколько видов прекрасного чая: с мятой, с чабрецом, со зверобоем, с душицей – на любителя. Имелись пироженки и печенья. Потрескивал настоящий камин, две-три пары посетителей тихонько переговаривались, не обращая внимания на входящий и выходящий народ.

– Чувильные москвичи, – определил Макеев. – Я их нюхом чую.

К нашей радости, в чайную заглянул поэт из Подольска, волгоградский уроженец Миша Шаповалов. Мы хорошо знали друг друга, были в курсе, у кого что издано, где что опубликовано, кем кто отмечен в текущей литературной критике. Миша более всего прозвучал журнальными статьями о поэтах Серебряного века. Мы их читали во многих толстых журналах.

– О, Михаил! Здравствуй, голубёнок родной!

– Макеевы! Глазам своим не верю. Вы когда прилетели?

– Заселились час назад. Голодные. Зашли хоть чайку испить, – оживился Василий. – У тебя ничего нет покрепче?

– Нет, к сожалению. С этим здесь напряг. Мужики достают где-то, но где – не знаю. Есть за территорией кафешка, но и она уже закрыта. Завтра я вас свожу.

Роковые для меня слова прозвучали. Это как «Аннушка масло пролила»! Если бы я только знала итог завтрашнего дня – за ворота бы не вышла!

Беседа продолжалась.

– Кого ещё из знакомых можно увидеть?

– Много интересных людей. Ваш Екимов здесь.

– Борька?!

– Да, но не знаю, в каком корпусе. Собственно, если хотите увидеть народ, подходите в кинозал через полчаса. Там весь бомонд собирается!

Расплатившись с Ниной за чай, мы всей троицей двинулись в кинозал, встретились с Екимовым.

– Ребята, говорят, последний год Коктебель принимает писателей по путёвкам Литфонда. Тоже переходит на коммерческую основу, а то и похуже… – сообщил Михаил.

– Чёрт-те что творится! Украина требует незалежности вслед за Прибалтикой. Скоро всё посыплется… Местные совсем оборзели, лезут на рожон. Русских иначе как москалями не называют, – пожаловался кто-то из подошедших к нам.

Появилась поэтесса из Нижнего Новгорода – вроде как давняя подружка Макеева.

– О! Люда Калинина! И ты здесь? – Василий приобнял за плечи блондинистую поэтессу, ученицу Фёдора Сухова. – Как там Нижний? Шамшурин жив?

– Жив – слава богу! Что с ним станется!

Поболтали и разошлись. Смотреть кино мы не захотели.

– До завтра!

Море слегка штормило. Даже Макеев не рискнул нырнуть в шипящую волну метровой высоты. Я лишь помочила ноги.

– Ой, какая холодная вода!

– Штормом нагнало.

К обеду шторм усилился. Море уже ревело, гоняя по берегу ещё не обкатанную до гальки щебёнку. Её, как нам объяснили, насыпали для укрепления берега. Босиком не особенно походишь.

Заглянул Шаповалов.

– В кафе пойдём? Чем ещё заниматься в такую погоду?

И мы, о господи, пошли.

Тусклое, неуютное заведение тянуло по максимуму на статус забегаловки. Народу мало. Заняли столик, заказали вина и каких-то салатов. Потом ещё бутылку вина. Заиграла музыка, и к нашему столу подошёл высокий парень лет под тридцать.

– Разрешите пригласить вашу даму?

Василий раздраженно отмахнул рукой.

– Она не танцует.

Через какое-то время парень снова подходит.

– Разрешите?

И тут Макеева чёрт дёрнул показать ему весьма неприличный жест.

Я обмерла от страха: скандала не миновать! Напрягся и Михаил. Лишь Василий продолжал беззаботно разглагольствовать. Выпитое лишило его адекватности.

Парень взял тарелку со стола и резким ударом обрушил её на макеевскую лысину. Брызнула кровь, струйками потекла по лицу. А тот уже намеревался нанести следующий удар.

Я вскочила, встала между ними, упёрлась драчуну руками в грудь.

– Не надо! Не бейте его! Ну хотите, я с вами потанцую?

Не знаю, как мы вырвались оттуда. Всеми носовыми платками облепили голову Василия. А он хрипел:

– Сука! Это ты спровоцировала скандал. Не хрен было глазами стрелять! Всё! Я с тобой развожусь. Мне не нужна баба, из-за которой мне бошку разбивают. Чтобы сегодня же твоей ноги здесь не было!

И он выгнал меня на улицу. С вещами. Рыдая, я побрела в административный корпус. Всё объяснила, попросила переселить в другой номер:

– Мы же только вчера приехали! Неужели мне домой уезжать?

– Зайдите через час. Мы что-нибудь поищем.

Я было уселась на лавочку, но начался внезапный шквальный ливень. Кинулась в беседку – мокрая с головы до ног. Чемодан тащу за собой. Потом и чемодан бросила в беседке, побрела в чайную «У Нины». Та сразу почуяла беду, разожгла камин, заварила чаю. Что мне было скрывать? Я всё ей рассказала.

– Если места не дадут, заселишься ко мне. Я с мамой живу, в пяти шагах отсюда.

Место мне дали. Вы будете смеяться – в номере наискосок от того, где остался Василий, с выходом в общий холл. Предполагалась соседка по комнате, но дверь была закрыта. Я села ждать. А в душе – горе горькое: ну и попил он моей кровушки! Может, лучше было бы уехать домой?

И тут входит Екимов с улицы.

– Ты чего здесь?

– Жду… – ответила неопределённо.

Мы не были друзьями – зачем мне рассказывать ему свою беду? А соседки всё нет. Уже и Екимов вышел от Макеева, молча прошел мимо. И тут появляется он.

– Ладно уж, заходи. Перебинтуй мне голову.

В кино, наверное, всё было бы по-другому. С гордостью, с истерикой, с битьём по лицу… Я вошла молча, смазала йодом порезы.

– Повязка не нужна. Так быстрее заживёт.

Но душа моя не заживёт никогда. Я знала это на всю жизнь вперёд.

В те дни написалось «Коктебельское» стихотворение.

 
Вот уже который день
Приручаю это море,
Заговариваю волны
От студёного огня.
Вот уже который день,
Примостясь на косогоре,
Извиняется художник,
Что рисует не меня.
Вот уже который день
Разговорчивые чайки
Всё о лете, всё о лете
Безутешно гомонят.
Вот уже который день,
Словно обруч обечайки,
Злые ветры катят солнце
С Карадага на закат.
Вот уже который день
Бьётся парусное судно
О причал и бьётся море
В берег, галькою шурша.
Вот уже который день
Изнывает безрассудно
По твоей осенней ласке
Бестолковая душа.
Вот уже и этот день
Тенью падает незримой,
Вот уже который скорый
Поезд тронется сейчас…
Всё проходит мимо нас
Простодушной пантомимой,
Но ничто не повторимо
Вот уже который раз.
 

Простыв под дождём, я лежала с температурой и почти не выходила к морю. Шторм прекратился, но небо было такой густой синевы, даже сизости, что о купании и мысли не возникало.

Зашёл проведать меня Миша Шаповалов, я почитала ему новые стихи.

– Выздоравливай скорей. Я придумал для тебя сюрприз.

Сюрприз оказался настоящим сюрпризом. Мне предложили выступить со стихами перед отдыхающей публикой. Пришла и Нина из чайной с цветами, села в первом ряду. Приняли меня очень хорошо. А народ-то сплошь литературный! Макеев с Екимовым не появились. Зачем? У них были они.

Люда Калинина сделала мне женский комплимент:

– Как тонко ты продумала всё! Это летящее платье, волосы по плечам, тонкий браслет на запястье… И стихи великолепны.

– Люда, у меня это платье одно и есть!

Вечера я чаще всего проводила у Нины. Денег за чай она с меня больше не брала. А однажды пригласила к себе домой, познакомила с мамой. Боже, в какой халупёнке они жили! Две крохотные комнатки, низкий потолок… А сколько души!

Я и о ней написала стихи, но не цитировать же себя бесконечно! Всё напечатано в других книгах. Нина до сих пор живёт в моём сердце. Доброго я не забываю никогда.

В начале октября мы вернулись домой.

– Слушай, а я так ни разу и не искупалась в море!

– Я тоже не очень накупался.

Вторая попытка

В кабинет вошли Толя Данильченко и Витя Стороженко – неугомонные книгоиздатели, жаждущие расширения рынка сбыта. Другие соперничали бы между собой, а эти объединились перед волчьей реальностью дикого капитализма, хотя сами, в некотором смысле, его олицетворяли. Стремление снизить затраты и нарастить прибыль иного и не предполагает.

– Таня, ты же родом из Кирсанова?

– Да. Но книжки не повезу, не уговаривайте. Кирсанов меньше Михайловки – кому там впаривать Понсона Дю-Террайля?

– Вот, вечно ты так! Сначала выслушай, а потом говори нет. Тебе нужен мешок сахара? Нужен. И нам нужен. А где его взять? На Кирсановском сахарном заводе! Мы даём тебе машину – бесплатно, учти ещё грузчика и полную свободу реализации. Сядешь у родного порога, к нему и вернёшься – с заработком и мешком сахара. Книги разбросаешь по тамбовским магазинам, оставишь что-то для бартера на сахар… С крёстной повидаешься.

– Вы думаете, сахар так легко взять? Это же завод! Нужны накладные, доверенность…

– Попытка – не пытка! Не получится с сахаром – закупишь картошку, хоть мешков двадцать. А книги в ассортименте! Десять наименований. Там и «Детская библия», и «Энциклопедия сексуального воспитания для детей», «Кулинария» – на любой вкус. Думай до завтра.

Сахар был в дефиците, для дачников – особенно: варенья наварить, компотов накрутить, вино поставить.

Василий сказал:

– Сахар – это хорошо. Езжай!

И я опять поехала. В кабине места для меня не было. Пришлось ютиться в кузовном прицепе, где у передней стенки поставили хлипкое креслице. Добиралась до него ползком, по книгам. А на дворе октябрь, ночи холодные. Связи с кабиной нет, только верёвочка. Подёргаешь – там зазвонит колокольчик.

Укутанная старым шерстяным одеялом, я не слишком зябла. Мучили книжные пачки, постоянно падавшие на ноги.

Валентина обомлела, когда рано утром мы позвонили ей в дверь.

– Ты же говорила, что никогда и ни за что! Терпежу в тебе нету. Все сейчас живут бедно. Месяц-другой попландуешь, а дальше что? Опять повезёшь книги? Васю бы своего гнала на заработки. А то он ловко пристроился. Ладно, мойте руки – я вас накормлю.

Книги развезли по трём магазинам, оставив толику для сахарного завода. Деньги – к вечеру! Цены на этот раз я называла посмелее. Ещё в одном магазине книги соглашались взять только на комиссию, но это не наш вариант. За наличку и сразу брали исключительно верняк, то есть – со стопроцентной гарантией реализации, а таких книг у меня было мало. В общем – сложная канитель!

Ночевали в Тамбове. Ребята отказались подняться в квартиру, боялись за машину и оставшийся в ней груз. Там и спали. Слава богу, я за это не отвечала. Машина принадлежала фирме Стороженко, и работники были его.

Наутро выехали в Кирсанов, прямиком на сахарный завод. Промаялись мы там часов шесть. Книги, проведя специальное совещание, взяли, рассчитались, а сахара и понюхать не дали. Как я и предполагала, без доверенности на получение продукта и прочих официальных бумаг дело было не решаемо.

– Может, как-нибудь договоримся? – наседала я в отделе сбыта.

– Отпуск сахара без документов – кража! – ответили мне.

И мы двинулись на поиск картошки, предварительно заехав на базар. Там нашлась баба из Шиновки, готовая продать тамбовского деликатеса сколько потребуется.

Очень спешили. Мужики настаивали на том, чтобы в ночь уйти на Волгоград. Картошку взяли хорошую – сухую и крупную. При расчете чуть не обманули бабульку, не учтя последнее ведро. Просчитались! Уже отъезжаем, а она в крик:

– Стойте! Стойте! Что же вы, изверги, делаете? Креста на вас нет! Ещё восемь рублей!

Крёстная знала, что мы заедем на часок. Её предупредила по телефону Валентина. Горько-горько посмотрев на меня, вздохнула:

– На кого ты стала похожа, поэтесса моя замученная?

Кажется, вкуснее еды, чем тогда у неё, я сроду не ела. Ребята особо нахваливали пирожки.

– По рюмочке-то вам налить?

– Мне налей, а им нельзя.

Мою коммерцию крёстная не одобрила:

– Неужто вы совсем бедствуете? Все ведь так живут! И о сахаре не горюй. У меня есть мешочек, я тебе отдам. И муки дам ведро. А картошку взяли – это хорошо. С картошкой всегда сыт.

Ребята поднялись.

– Пора! Спасибо, Анастасия Ивановна, за угощение.

– Я вам пирожки собрала в дорогу. А ты, Таня, возьми в машину этот старый ковёр. Хоть ноги обернёшь, чтобы не зябли.

Сумку с крёстниными гостинцами примостили возле моего креслица в грузовом кузове и поехали. В заднее окошко я увидела, как она крестит отъезжающую машину. Тамбов проехали уже по темноте, вышли на трассу. Всё! Домой!..

Всё да не всё! Часа через два перешли на медленный ход, еле ползли от столба к столбу и наконец остановились у свёртка на Знаменку.

– Татьяна, машина дальше идти не может. Серьёзная поломка. Без буксира не обойтись. А где его сейчас найдёшь? Ты не расстраивайся. Мы тебя пересадим на подходящий транспорт до Волгограда. А ты, как приедешь, сразу звони Стороженко. Пусть присылает аварийку. Выручку спрячь понадежнее и ничего не бойся. Доберёмся – сразу заедем и отгрузим твой мешок картошки и сумку. Главное – не паникуй!

Стали ловить попутку. Остановился небольшой автобусик типа «Кубани». Мужики переговорили с водителем и впихнули меня в «Кубань». Огляделась. Сидят два подвыпивших хмырька, курят, хохочут, матерятся. А салон загружен – чем бы вы думали? – протезами рук и ног. Ничего себе натюрморт!

Свободное место было аккурат под штабелем протезов. В дороге то рука свалится на меня, то нога.

– Дамочка, стопарик не выпьете ли? У нас и закусить есть чем.

– Спасибо, я не пью. – А сама сумку с деньгами прижимаю к груди, проклинаю весь белый свет. И так до иловлинского поста ГАИ, до свёртка на Иловлю.

Машина остановилась, и водитель высунулся из кабинки:

– Девушка, мы сейчас пойдём на Иловлю, там поспим до утра у моей тёщи. Куда нам в таком состоянии заявляться в Волгоград? Вы с нами или здесь выйдете?

– Нет, лучше выйду. Буду ловить другую машину.

Автобус с протезами скрылся за поворотом. Ночь, собаки лают, ни человечка, ни огонька на дороге. Гаишники в будке либо спят, либо через стекло следят за трассой. У них лишь тусклая лампочка намекает на живой мир в непроглядной этой черноте. До ближнего фонаря метров двести. Стою, плачу. Что ещё остаётся делать измученной бабе в подобной ситуации? А в сумке-то – не скатка постельного белья, не косметичка с польской пудрой!

Наконец засветились фары неопознанной пока машины, идущей в сторону Волгограда. Остановился рефрижератор.

– Довезёте?

– А вам куда в Волгограде?

– В центр.

– А мне до Голубинской. Садитесь. Как вы оказались ночью на дороге? Случилось что?

Вкратце рассказала про поломку и протезы. Водитель удивился:

– Какие бывают отчаянные женщины! А моя лишь претензии высказывает: то то ей надо, то это… Брезгует картошку почистить – боится маникюр поломать.

Я глянула на свои руки. Да-а-а!

От Голубинской до моего подъезда три шага. Вставила ключ в замок, а дверь и не закрыта вовсе. Толкнула. Вошла. Перегарный запашок наплывал из спальни. Василий даже не проснулся. Уже светало, и очень хотелось спать. Но я превозмогла сон. Заварила кофе и села раскладывать по кучкам деньги: кучка Данильченко, кучка Стороженко, моя кучка.

В семь утра позвонила домой Виктору Григорьевичу, рассказала, какая беда случилась с машиной:

– Они стоят у свёртка на Знаменку. В машине картошка и мои вещи. Сахара купить не довелось.

– Чёрт с ним, с этим сахаром! Книжки-то все продала?

– Назад ничего не привезла, но кое-что оставила на комиссию. У меня всё записано. Подходите к девяти утра в Союз, рассчитаемся.

Проснулся Василий, нетвёрдо подошёл к чайнику на плите и долго пил, гася жажду.

– Приехала наконец! А я тут голодный, холодный… О заработке даже не спросил.

Вторая попытка разбогатеть не оказалась такой же смехотворной, как первая, но мало что изменила в жизни. Купили новый холодильник. А мне и в старый-то нечего класть.

Было 15 октября. Вручила Данильченко и Стороженко пакеты с их кровным. Заглянула в большой кабинет, а там по всему периметру сервированы столы.

– У Лизы Иванниковой день рождения, – сообщил Овчинцев. – Глазунов угощает. Ты не уходи. Хоть расслабишься немного.

– Володь, глянь на мои руки. За стол стыдно сесть. И потом – меня не приглашали.

– Я тебя приглашаю! Я здесь первое лицо!

Лизу искупали в овациях, засыпали цветами и комплиментами. Тост тоста выше! А почему бы и нет? Хорошая поэтесса, мать двоих сыновей, достойный человек. Но Кулькин и тут решил меня уесть:

– Спасибо всем! Спасибо нашим прекрасным друзьям и нашим прекрасным врагам. Если уж и они садятся без приглашения за стол Елизаветы, то это о чём-то говорит!

Я не сдержалась:

– Женя, стол у вас прекрасный, конечно, но от колбасы почему-то разит цикутой.

Встала и вышла. Очень хотелось принять душ и залезть под одеяло.

Вы думаете, я завидовала Лизе Иванниковой? Взахлёб горевала о своей судьбе? Ради бога! Я бы завидовала ей, если бы она, а не я была женой Василия Макеева. Мне хватало моего трудного счастья, потому что оно было честным, не насильственным. Никакие тыквенные семечки с дрожливой ладони не стоят вольно склёванного просяного зёрнышка с выбеленного солнцем крестьянского крылечка. Я не могла и не хотела жить в подъярёмной сытости, за халявным столом, в кругу фальшивых восхвалений. Как прекрасно мне спалось в тот день! Я знала, что трудом заработала себе на новый холодильник.

Такой удачный год

«Трава под снегом» с положительными отзывами Терехова и Скачкова вышла наконец. Многие удивились: «Брыксина написала прозу? Посмотрим-посмотрим!..», «Хорошая книга? Не верю!», «О себе написала? Так это как вынуть вставную челюсть изо рта и всем продемонстрировать!», «Тоже мне – нашли прозаика!», «Кроме Ивана Данилова и Александра Иванова никто у нас не умеет писать хорошую прозу», «Я читал в «Крестьянском слове» и «Отчем крае» почти всю повесть Брыксиной – трогательно, но ничего особенного», «Вы думаете, она сама написала? Наверняка Макеев руку приложил!»

Отголоски этих разговоров доходили до меня. Я не знала, кому верить. Радовалась самому факту выхода книги, тем более что оптимистов оказалось больше.

Пошли читательские письма: «Вы написали обо мне!», «Пью, как чистую воду», «Можно я расскажу вам свою историю?», «Моя мама связала пуховые носочки для вашей Тани и передаёт с баночкой мёда».

Макеев ликовал:

– А что я тебе говорил? Пиши продолжение. Без меня ты никогда бы не написала эту книгу!

Чистая правда! Без его тычков я бы, может, и не закончила «Траву под снегом» – эту трудную исповедь детства перед миром взрослых, перед будущим, где не обещано ничего. Выживешь – молодец, сгинешь – такая тебе цена. Волгоградская журналистика в лице Сергея Васильева и четырёх Татьян, Кузьминой, Давыдовой, Мельниковой и Артюшиной, подхватила мою книгу под руки и оказала автору очень серьёзную поддержку.

Четырежды, не считая газет и журналов, книгу переиздали в Волгограде, перепечатали в Саратове, поддержали в Москве. Я получила за неё Всероссийскую литературную премию «Сталинград», премию «Хрустальная роза Виктора Розова», Государственную премию Волгоградской области.

«Траву под снегом» назвали моей визитной карточкой, но мне-то думалось, что прежде всего я поэт, ну, ладно – поэтесса, считая именно это самым важным в биографии.

Собрала поэтический сборник «Грустный праздник», предполагая, что книга стихов пережмёт неожиданный успех «Травы под снегом», затмит её. В себя как в прозаика я не верила и жанр литературной работы менять не собиралась.

Не получилось. «Душа на ветру» – отозвалась Татьяна Кузьмина на новую мою поэтическую книгу. Рецензия вышла в «Отчем крае» и «Волгоградской правде».

Литературная судьба стала принимать осязаемые очертания, но не давала ни покоя, ни уверенности в себе. Великий риск – положить жизнь на то, что может оказаться радужной игрой мыльного пузыря. Ей-богу, лучше быть хорошей портнихой, чем плохой сочинительницей. Ведь платит за всё душа!

Василий на этот счёт менее подвержен сомнениям. И сейчас, и прежде. В этом и сила его, и спасение. Он всегда уверенно скажет: «Я поэт!

Какое мне дело до ваших текущих кранов и коммунальных платежей? Денег не хватает? А я при чём?»

В один год с моей «Травой под снегом» у Василия вышла очень значительная книга стихов «Чистые четверги» – самая объёмная из всех, что выходили до этого. К её изданию приложил добрую руку губернатор Шабунин. А было это так. На областную администрацию пришло письмо от комитета по государственным Пушкинским премиям с предложением выдвинуть на её соискание книгу по-настоящему хорошего регионального поэта. Володя Овчинцев принёс письмо на обсуждение в Союз писателей. За Макеева проголосовало большинство. А какую книгу выдвигать? Ничего солидного не выходило уже лет пятнадцать.

Иван Петрович распорядился: издать книгу Макеева в кратчайшие сроки и высоком полиграфическом качестве.

Елена Леонидовна Лукьянова схватилась за голову:

– У нас нет даже хорошего переплётного материала!

Решили на обложку части тиража закупить дорогущие виниловые обои белого цвета с искристым принтом, тиснение сделать не краской, а фольгой. Книга получилась красивая, ничуть не аляповатая.

Рекомендательные документы, согласно положению, подписал сам губернатор. «Чистые четверги» дошли до самого последнего этапа – включены в шорт-лист пяти претендентов. Премию дали Вадиму Шефнеру, что было вполне ожидаемо. Но и Макеев не считал себя проигравшим.

Быть воспринятым важно для любого литератора. Важно это было и для Василия Макеева, как бы он ни хорохорился, ни говорил о бренности славы, ни цитировал Пастернака: «Быть знаменитым некрасиво». Хотя есть одна особинка: процесс для него приятней результата. Мол, соловей поёт не потому, что хочет кому-то нравиться – ему просто поётся.

По-моему в тот же год его взяли на службу в редакцию «Отчего края». Вот где Макеев нашёл себя! Летел на работу с радостью, не пользуясь общественным транспортом. С Краснознаменской на Ким ходил пешком, с газетой под мышкой. Разлучаясь на день, мы стали больше ценить общение друг с другом, хотя бывало по-разному: и срывались, и дверями хлопали, замолкали на несколько часов, потом мирились, взяв за правило не тащить за собой обиды, а перешагивать их.

Великой нашей миротворицей была дача. А ещё снег или дождь за окном. Души словно бы притихали, откликаясь на милосердие природы. Было у нас ореховое дерево на даче – огромное, густое. В его ветвях жили иволги. Василий мог бесконечно долго сидеть на крылечном приступке и смотреть на свой орех, слушать печальное пенье иволг. О чём он думал, кого вспоминал – неведомо.

Орехов дерево почти не давало. Сколько раз я предлагала спилить его, дать воздух трём яблоням. Он и слышать не хотел.

Наши возрасты приближались к пятидесяти – ещё по три-четыре года! Но мы не чувствовали этого, продолжая жить страстями, беготнёй, дружбами. Всё пытались добежать до лучших своих дней, не понимая, что они давно уже прошли.

Дачная соседка тётя Полина говорила мне:

– Какая ты егоза! Только вроде бы огурцы поливала, а уже ведро вишни набрала! И в домике чисточко, и на веранде нарядно. Где такую небесную клеёнку купила? Я тоже хочу. Купи мне… А Вася где же? Не приболел? Чего-то он сегодня водой из колодца не окатывался? Это же ужас! От вашей воды зубы сводит.

– Тёть Полин, Вася за домиком виноград подвязывает. А клеёнку я тебе куплю. Ладно, побегу помидоры окучивать.

Глянула за домик, а Василий и не приступал к винограду – сидит на брёвнышке, что-то записывает в блокнотик. Стихи важнее! Это даже не обсуждается.

Той осенью мы оформили загранпаспорта. От Тани Синюковой из Карл-Маркс-Штадта пришло официальное приглашение. Мне хотелось поехать, но Василий гнул своё:

– Чего ты не видела в этой Германии? Лучше съездить в Грецию.

– Но ведь приглашение пришло. Таня обидится.

– А деньги-то у тебя есть на поездку?

– Можно подзанять. А можно ещё разок смотнуться в Тамбов с книгами.

– Не намоталась?

– Ну, давай сидеть дома! Давай закрутками надрываться! Каждый год до двухсот банок накручиваю. Тебе мало?

– Ты когда сядешь писать продолжение «Травы под снегом»?

– Пишу. А то ты не видишь!

– Вот это дело!

В Германию мы так и не съездили. И Таня, конечно, обиделась. Эх, судьба моя, судьба – дальняя дорога… Она-таки выпала нам! Но в другую сторону.