Текст книги "Тридцать три ненастья"

Братский друг

Сусальное золото от настоящего отличается не блеском, но сутью. Дружба от приятельства тоже отличается сутью. Я со своей детдомовской натурой могла принимать одно за другое, но в главном не ошибалась: ты – либо родной, либо чужой, либо друг, либо недруг. Если родной и друг, я для тебя открыта. Если чужой и недруг – иди мимо и меня не задевай. Такой вот максимализм! Ничего хорошего, конечно.

Со своими друзьями я всегда сходилась быстро, особенно в молодости. Возраст существенно охладил душевные порывы, научил осторожности, приглядке. Иногда меня предавали, иногда и я бывала не на высоте. Рядом остались те лишь, кто умел расслышать главное в многословном говорении на главные темы. Среди них Володя Овчинцев. Он умный человек, довольно осторожный, даже прагматичный. И в то же время очень доверчивый, отзывчивый на доброту и честность. Я много раз видела, как недоброжелатели цеплялись за некую ниточку изнаночных качеств доверчивого человека и тянули её без зазрения совести на свет Божий, глумясь и хихикая. Вытянули ниточку, выдернули, а она оказалась обычной правдой общечеловеческого бытия: все любят красиво жить и хорошо одеваться, умеют считать деньги, заботятся о благополучии детей и второй половины. Что ещё там осталось, в наших потаённых изнанках? Неравнодушны к общественному признанию? Принимаем за истину похвалу, а не хулу. Не терпим замечаний и критики?.. В каждом есть слабости. Есть они и в Овчинцеве.

Но многие ли могут похвастаться таким количеством друзей и просто благодарных людей, устроивших с его помощью детей учиться, матерей лечиться, мужей и жен работать, и много ещё чего? Люди добро помнят. Но от какой сырости заводятся «инспекторы» общественного мнения, клеящие кривую правду о нас на своих сучковатых заборах?

Володя на всё это реагирует спокойнее, чем я:

– Посылай к чёрту! Ты никому ничем не обязана.

Я-то знаю, что все люди чем-нибудь да обязаны друг другу, но не спорю. Понимает это и он, но позицию самозащиты предлагает беспроигрышную. И действительно, нашим обидчикам мы уже ничего не должны. Они сами списали этот долг, клюя нас без зазрения совести.

За сорок с лишним лет нашей дружбы мы с Овчинцевым не всегда были друг с другом белыми и пушистыми. Но даже ссорясь, не переступали черту невозврата, за которой холод и мрак. Я говорила ему: «Ты только прикидываешься другом, а сам предал меня!» Он мне отвечал: «Не обезьянничай!» – «Нет, я буду обезьянничать!» – «Тогда я подожду, когда Таня Брыксина снова станет Таней Брыксиной!» Честное слово, это самые страшные слова, прозвучавшие между нами. А в сусальные отношения, где всегда тишь да гладь, я не верю. Там нет искренности.

Володи Овчинцева в моих воспоминаниях много. Это естественно. Но остаётся непроговорённым что-то важное, может быть, главное, объясняющее нашу взаимную родственность. И его, и мою маму звали Раисами. Мы оба выходцы из самой бедной бедности, из самой простой простоты. Оба знаем цену всему: куску хлеба, карамельной конфетке, человеческой доброте и низости. Наши отцы, ломовые трудяги и воины, были склонны к русской пагубе, но никогда не бросали своих детей на произвол судьбы.

Барчуки устроены по-другому. Им кажется, что весь мир – их вотчина. Они притязают, мало что давая взамен. Зато наша выживаемость выше. А то, что слёзы солонее – так это вроде подоходного налога: заработал больше, больше и заплати!

Помню, как мы ехали в Клеймёновку к Макееву на сенокос. Володя попросил водителя тормознуть у Центрального рынка, купил халат нашей матушке, платок, разных сладостей. Он понимал, что не гостинец дорог, а уважение.

А как скатывал сенные валки, как таскал навильники сена на паницкую обережь, где Василий с зятем Макаркиным метали стога! Июль уже хмурился, и хуторяне, опасаясь скорых дождей, спешили управиться с главной для них летней страдой – сенокосом. Наша помощь оказалась очень кстати.

После работы полезли в Панику купаться на прославленном Фетисовом плесу. Овчинцев нырнул, забыв про дорогущие очки на носу. Они, естественно, слетели и ушли под воду. Ныряли, ныряли – бесполезно! А Макаркин, золотой человек, нашарил их на двухметровой глубине.

Вечером, после ужина, сели на лавочку перед палисадником, затеяли простые сельские разговоры. Довольная мать сказала:

– Володя, какой ты уважительный человек. Вася много кого привозил, а желанных было мало. Один, что ни год, ездить к нам повадился, а и пряников, бывало, не привезёт, чтобы матрю потешить. А я ведь хлопочу, кормлю, постелю стелю… От человека, должно, зависит.

– Конечно, от человека. От кого же ещё?

Вместе с Овчинцевым мы поездили изрядно. И по России, и за рубежом. Пушкинские места, Белгород, усадьба князей Барятинских на реке Избице в Марьино Курской губернии, станица Вёшенская… А уж по Волгоградской области – и говорить нечего! В дороге Володя очень лёгкий человек, приспосабливается ко всяким условиям, ест мало, пьёт ещё меньше. И чистохол редкий!

В санаторном комплексе «Марьино» благодаря Овчинцеву нас принимали по высшему ранжиру. Директор санатория, Борис Ильич Ворович, был его давним другом, постоянно находился с ним на связи, приезжал в Волгоград на 65-летие Овчинцева с марьинскими подарками и своей краеведческой книгой. Если бывают на свете особые, знаковые места, то для Владимира Петровича таким местом является именно Марьино. Там он вживую прикоснулся к русской истории, написал прекрасную поэму «Избицкий дом». В смятенные моменты судьбы едет туда, как на причастие, успокаивается, отходит душой.

Удивительно ли, что в Марьино его ждут по-родному – одного, с семьёй, с друзьями? Нас приехало много: Овчинцев, мы с Макеевым, Виталий Смирнов, Толя Данильченко, певица Ольга Гётте с Мишей Романовским.

Санаторий – все тридцать три удовольствия! Есть огромный бассейн, а мы не взяли купальники! Пошли с Володей на местный базарчик и закупили нечто плавательное. Ныряем, бесимся, Ольга Гётте топлес прогуливается вдоль бортика, Романовский вообще предпочел костюм Адама… Стали подниматься из бассейна – общий шок! Оказалось, одноразовое бельё клоками повисло на наших задницах.

– Наверное, вы купили плавки для покойников, – захохотал Данильченко. – Теперь уж чего – купайтесь голыми!

Из этих веселух и складывается подчас доброе настроение жизни. Мы часто пикировались стихотворными шутками в адрес друг друга.

Я написала Овчинцеву:

 
– Овчинцев, – скажет аналитик, —
Поэт, а вовсе не политик!
Поэт ответит: – Нет! Нет! Нет!
Политик, а потом поэт!
 

Овчинцев – Макееву:

 
Писать и пить – всё это, брат, похвально,
Когда и пьёшь и пишешь гениально!
 

Макеев – Овчинцеву:

 
Послал нам в помощь Бог рачимый
Володьку в пасмурные дни.
Он стоит выделки овчинной
И песни стоит, чёрт возьми!
 

Овчинцев – Воровичу:

 
Без громких, утомительных речей
Доверю вам открытие простое:
России не везло на Ильичей —
То бунт они несли, а то застои.
Но чтобы глубже истину постичь
И не пойти в разлад с минувшим веком,
Скажу: один нормальный есть Ильич,
Который служит в Марьино генсеком.
 

Но и серьёзных посвящений друг другу мы написали немало. Я горжусь стихами Овчинцева, где есть строчки:

 
…Перейдёт поэт на прозу,
Словно море перейдёт.
 

Может, оттого что Володя внутренне собраннее, сильнее, опытнее нас, он постоянно старается чем-то помочь. Если заболели – положит в больницу. Если край как надо ехать – находит машину. Если надо попасть к губернатору на приём – ведёт. Даже в Тамбов однажды отправил меня на служебной машине. А это 500 километров! Служебная машина – понятно, но и на своей никогда не откажется отвезти по срочной надобности.

Знаете, что я вам скажу: когда есть на кого положиться в трудную минуту жизни, когда знаешь, что тебя любят и не откажут в помощи, когда первым вопросом звучит: «Как ты себя чувствуешь?», жить не так страшно. В большой семье Овчинцева, где помимо троих сыновей, жены, внуков, тёщи, свояка, есть ещё два брата и сестра, их дети и внуки, опять же свояки, сваты, крестники и крестницы, какое уж место могли занимать мы с Васей? А занимали! И занимаем.

Он говорит:

– Таня, ты давно уже мне не подруга, а сестра. Я прошу тебя, думай о своём здоровье. Вчера ты выглядела очень не очень. Не могу понять, как можно так себя расходовать. Ты же умница, талантище… Кому нужны эти жертвы? Василий будет жить, пока жива ты. Эх, если бы ты была нашим губернатором!..

И я начинаю хохотать. Его шутка в очередной раз спасает меня от грустных мыслей, от подсчётов-пересчётов содержимого кошелька, от страха перед завтрашним днём, коли коммуналка и лекарства съедают половину пенсии. Зная это, друг часто находит для меня оплатную «заказуху». Тяжкий труд, конечно, но копейка в дом!

Иногда может позвонить уже тёмным вечером: «Вы ещё не спите? Я сейчас приду».

И приходит – не насухую, с капустно-мясным пирогом, коробкой конфет. Сам лишь губы мочит, а мы – как водится. Вот написал новый цикл стихов, надо обсудить, получить честную оценку… Знает: друзья не солгут, и мы рубим направдок.

Лет, наверное, двадцать я редактор всех овчинцевских книг. Знаю его стихи почти так же, как стихи Макеева. Однажды не могла вспомнить, кто из них написал строчку о России: «Какая есть, такую и люби!»

– Вася, это твоя строчка?

– Нет. Скорее всего, Вовкина…

В творческой работе он настоящий профессионал: умеет быстро собираться и давать хорошие результаты. А слава? Что слава! Это дело будущего.

В энциклопедии Волгоградской области Володя Овчинцев прописан очень поверхностно. А ведь он, родившись 25 декабря 1945 года, с молоком матери, ещё до рождения впитал все ужасы Сталинграда, разруху, голод, концлагерь «Белая калитва». Мальчишка из Вишнёвой балки, сын потомственных котельщиков завода «Баррикады», был и он обречён пойти семейной трудовой дорогой. И стал-таки гордостью и опорой своей семьи!

Я много раз гостила в их родовом доме, когда уже Петра Исаевича не было на свете, а тётя Рая хлопотала около: «Таня, окрошечки подлить?» Она с Володиных слов знала мою судьбу и относилась очень по-матерински.

Никому на Вишнёвой балке и в голову не могло прийти, что этот чертёнок Вовка Овчинцев дорастёт до признанного поэта, председателя правления областной писательской организации, секретаря правления Союза писателей России, заместителя председателя Волгоградской областной думы. Он одним из первых получил звание «Человек года» регионального конкурса «Провинциальная муза», стал лауреатом Всероссийской литературной премии «Сталинград» и Государственной премии Волгоградской области. На самом деле наград ещё больше, но ведь не этим измеряется человек, тем более в дружеских отношениях.

Нарисовав несколько бытовых картинок с участием Володи Овчинцева, я не хочу чтобы было упущено очень важное – его двадцатитрёхлетнее руководство областной писательской организацией, спасительное для нас, поучительное для многих. Он пришёл в дом, изъеденный короедством неверия и отчаяния. И спас его! Вот что он сам сказал об этом: «Предложение возглавить писательскую организацию с точки зрения здравого смысла было абсурдным. В своей коммерческой фирме зарабатывал я неплохо, быт налажен, виделись дальнейшие перспективы коммерческого роста, что ещё надо?! Но так же я понимал: писатели попали в беду, и после мучительных раздумий я согласился, хотя зарплата ответственного секретаря равнялась 1/5 зарплаты уборщицы в моей фирме. И дело, конечно, вовсе не в зарплате – её я отдавал на канцтовары, веники, половые тряпки, писчую бумагу…»

Цитата взята из публикации Михаила Зайцева «Наш Овчинцев» в «Литературной газете» от 10–16 июля 2002 года. Зайцев резюмирует: «Я уверен, что многие из читающих эти строки примут всё это за фантазию, но, к счастью, всё это правда!»

И я о том же! Какими наградами можно измерить поступок человека, равный самоотречению?

А вот короткий кусочек из интервью Владимира Овчинцева для «Волгоградской правды» по случаю 80-летия Волгоградской областной писательской организации («Власть в ответе за тех, кого приручила». Публ. 14 сентября 2001 года. Инт. Т. Кузьмина):

«– Кажется, вы поверили, что писатели всё же обретут достойное место в обществе?

– Поверил. Не может быть, чтобы в России писатели, совесть нации, оставались изгоями».

И пусть сегодня всё совсем не так, я верю в пророческое утверждение моего друга. Иначе как же нам жить и мучительно писать наши книги? Что же касается сусального золота, то его можно соскрести с любой поверхности. Что получается? Пыль! Но и настоящее золото – не высшая в мире ценность. Дороже всего человеческая душа. На том и стоять будем.

Надеюсь, он простил…

С ним связано столько весёлых воспоминаний, суматошных дней, радостных встреч, что хочется заплакать, осознав невозвратность всего этого.

Коля Дранников был абсолютно добрым человеком с детским недоумением на лице. Хотелось понять, что же его так удивляет в нашем мире. Если мы с Макеевым ссорились при нём, он расстраивался и считал себя виновным. Если кто-то о ком-то говорил плохо, он возражал:

«Да нет, он хороший». Если на стол ставили пересоленную пищу, находил выход: «Надо хлебушка побольше откусывать».

Волгоградских поэтов любил чуть ли не всех до одного, многим сам посвящал восторженные строчки, ничуть не лукавя, не видя греха в преувеличении.

Служил Дранников председателем Клетского отдела культуры, самозабвенно отдаваясь работе, но считал себя прежде всего поэтом. Он и был поэтом по сути, хотя часто не осознавал, что форма-то стихосложения явно прихрамывает. Восторженность, неумеренность в эпитетах его и подводили. Николаю хотелось быть, как Есенин, или как Макеев – на худой конец. Наставление быть самим собой воспринимал с трудом, обижался на критику, но смирился в конце концов, что мы его пощипываем за промахи. Однажды привозит новую подборку стихов, среди которых посвящение мне:

 
О чём мне петь, когда она всё спела?
Кого любить бесхитростно, когда
Она своей любовью отогрела
Земные веси, долы, города?..
 
 
Её стихи живительны, как лето,
Хоть и грустны порою, и горьки,
Но столько в них и музыки, и света
Неласковой судьбине вопреки.
 
 
Глаза её – глухие перелески,
Душа её – как матушка из снов,
Но мысль всегда во здравии и блеске
Отточенных незаменимых слов.
 
 
Она из тех, кем родина богата,
Кого от злых ненастий берегут…
И верю я, что скоро на цитаты
Её стихи потомки разберут!
 

Говорю ему:

– Коля, спасибо за добрые слова. И стихотворение прописано хорошо. Но все эти «земные веси», «родина богата», «потомки разберут» – явное преувеличение, даже читать неудобно. Мы же с тобой друзья, а ты меня чуть ли не на уровне Ахматовой рисуешь…

– А чем ты хуже? Привыкай. Я так думаю.

В следующий раз привозит ещё одну подборку. Среди лирических зарисовок стихи Макееву:

 
С утра шагаю налегке,
Моя тропа светла с рассвета,
Я знаю в тайном уголке
Поляну лиственного света.
 
 
Найду укладистый стожок,
Что к вязу мягко притулился,
Там ручеёк, лесной рожок,
В низине песенно пробился.
 
 
Раскину старенький пиджак,
Уйду в макеевские строки…
Поведай мне, донской казак,
Зачем мы сердцем одиноки?
 
 
Никто, никто ещё не пел
О нашей родине так дивно!
И я воспеть её хотел,
Но не нашел мотив разливный.
 
 
Устав от бренной суеты,
Я отдыхаю только с песней,
Что прорыдал бесстрашно ты, —
Нет для меня её чудесней.
 
 
Но я пытаюсь, я творю —
Готовый рвать силки и клети…
Тебя, Поэт, благодарю
За правду, что живёт на свете.
 

Стихи мне очень понравились. Так я увидела эту живую картину со стожком под вязом, этот старенький пиджак и ручеёк-лесной рожок, почувствовала одиночество его сердца! Ни слова лжи.

– Коля, прекрасное стихотворение! Очень настоящее. Вот что значит соблюсти чувство меры!

– Твоя критика помогла. Не поможешь мне книжку составить? Может, что-то подправишь… А я тебе гонорар выпишу из «культурных» средств.

Две книжки Николая Дранникова вышли с моей тщательной редактурой: «Я эту жизнь любой приемлю» (моё предисловие) и «Лад небесный» (предисловие В. Макеева). Но он как-то тяготился присутствием чужой руки в своих текстах. Когда эти книжки хвалили, говорил с погрустневшими глазами:

– Это Танечка помогла. А я бы и свои опубликовал. Пусть покорявее, зато свои.

И он был, конечно, прав. Все поэты со мной согласятся: своё греет теплее. Хотя, с другой стороны, для чего тогда нужны редакторы? Ведь читательское восприятие важнее авторского самолюбия.

К последующим книгам Дранникова я руку уже не прилагала. А вышло их всего восемь. Коля всякий раз приезжал счастливый и гордый, а знатоки в Союзе писателей недоумевали: «Что случилось с Дранниковым? Лепит, что в голову придёт!»

И стал он проситься в Союз писателей. Со слезой в голосе упрекал меня:

– Ну чем я хуже других? Мне скоро 60. Неужели не имею права?

– Коленька, право ты имеешь… Но дело-то не в этом! Волгоград в Союз не принимает, а только рекомендует. Принимает Москва. Мы можем тебя вынести на собрание, но ведь здесь всем всё известно. Главное, мне известно. И потом, зачем ты чуть ли не через страницу иллюстрируешь свои тоненькие книжки цветными фотопейзажами? Это непрофессионально.

– А у вас с Василием Степановичем разве не выходили иллюстрированные книжки?

– Да, но не стихийно, а чётко по разделам. И книжки эти издавались в подарочном формате, не для вступления в Союз писателей. Разницу понимаешь?

– Понимаю. Значит, не хотите, чтобы я стал членом Союза?

– Приплыли!

Разговоры эти повторялись и повторялись. А в Союзе зорко следили, стану ли я проталкивать близкого друга в профессиональные ряды.

Теперь жалею, что дала принципиальности пересилить милосердие. Кого у нас только не напринимали в Союз писателей! Коля Дранников был получше многих. Когда его не стало, в сердце заныла досада на себя: «Кому ты что доказала? Ведь даже шанса ему не дала! Он и ушёл, наверное, с обидой…» Коленька, прости меня.

…Познакомились мы на Дне Щукаря, организованном нашим «Парнасом». Невысокий подвижный человек в тулупчике и треухе набекрень изображал легендарного шолоховского героя, хохмил, приветливо всем улыбался. Это и был Николай Дранников.

Приезжая из Клетской в областной комитет культуры, всегда заскакивал в Союз писателей, иногда привозил ящик с овощами, искусно скомпоновав морковку с луком, помидоры с огурцами, кабачок с пучком петрушки.

Мы начали сдруживаться. Совершенно особым образом Николай относился к Василию Макееву, чьи стихи десятками мог читать наизусть, собрал все книжки, вылавливал каждую новую публикацию. Изрядная толика любви доставалась и мне. Дранников и сам был личностью весьма заметной на небосклоне волгоградской культуры.

Однажды Агашина услышала, как я обращаюсь к Николаю на «ты», и удивилась: «Девочка, ты с Николаем Ивановичем в таких близких отношениях?»

Каждый приезд Коли в Волгоград становился маленьким праздником для нас. Иногда Дранников заезжал с ночёвкой, и они до полночи калякали с Макеевым на кухне о стихах и судьбе казачества.

Но светлейшим из светлых для Николая оставался образ Василия Макаровича Шукшина. Волею судьбы фильм «Они сражались за Родину» снимался именно в станице Клетской. Там же 2 октября 1974 года Шукшин и умер, буквально на донской волне, в тесной прокуренной каюте небольшого судёнышка.

Николай Дранников сделал очень много для увековечения памяти любимого писателя, актёра и режиссёра. Крутой утёс над Доном назвали Шукшинским, поставили изумительную часовню, пронизанную светом и степным ветром, слева открыли мемориальный комплекс.

В ежегодные дни памяти Шукшина мы не раз там бывали, проникаясь сакральным величием этого удивительного места, имя которому Родина. «Они сражались за Родину…» За Родину, думаю я, сражался и Николай Дранников, немалыми усилиями приглашавший к началу октября известных писателей, актёров, режиссеров, вдову Шукшина, гостей из Волгограда. Нужны были деньги, транспорт, гостиничное размещение, питание. А возможности у местной культуры не безграничны. Например, Леонид Куравлёв отказался приехать, узнав, что туалет отдельным домиком стоит во дворе. Федосеева-Шукшина, оказавшись однажды на гастролях в Тбилиси, запросила чуть ли не круговую проплату проезда, разговаривала с Дранниковым нервно, словно не ей в первую очередь следовало стремиться в Клетскую, к месту гибели великого мужа. Лишь однажды приехала дочь Мария, а Ольга, по-моему, не появилась ни разу. Они предпочитали июльские поездки в Сростки, где родился отец. Бог с ними! Не о них речь.

На Шукшинский утёс всё равно приезжали замечательные люди! Нам повезло однажды целых три дня общаться с прославленным оператором «Калины красной» Анатолием Дмитриевичем Заболоцким, актёрами Львом Прыгуновым и Николаем Чиндяйкиным. С нашей стороны были мы с Василием, Валерий Белянский, журналистка Татьяна Данилова и моя подруга Ира Кузнецова. Рулил, разумеется, Николай Иванович Дранников.

Отвыступали на Шукшинском утёсе и поехали в Михайловку, где нас ждала весьма симпатичная резиденция районного масштаба и весьма деликатесный ужин.

По дороге Заболоцкий говорит Макееву:

– Вася, ты же хороший русский поэт, а рубашка на тебе американская. Это неправильно.

– Жена так нарядила! – взвился Макеев. – Как будто белых рубах дома нету!

Заболоцкий протягивает мне сто долларов:

– Таня, сейчас заедем в магазин, купи ему другую рубаху.

Макеев заорал:

– Не смей брать! У тебя совсем совести нет?

Чиндяйкин шепчет мне на ухо:

– Бери, бери… Пусть Заболоцкий не выделывается. Он только что из Японии, денег у него валом!

В итоге новую рубаху Макееву я купила на свои деньги, но и сто долларов Заболоцкому не вернула. Василий ничего не понял, а остальные покатывались со смеху.

Вечерняя трапеза, организованная для нас, и в самом деле была хороша. Почему-то больше всего запомнились подносы с огромными, клешнястыми раками. Они красными горками горели на столе и изумительно пахли укропом.

Расслабились по полной. Макеев с Чиндяйкиным бодались лбами, а я фотографировалась на коленках у Прыгунова, мол, я обещала губернатору Максюте подарить свою фотографию у вас на коленках. Бедного Прыгунова на снимке почти и не видно из-под меня!

А вот кусочек интервью Николая Чиндяйкина Татьяне Даниловой:

«– Необыкновенным зрелищем для публики была ваша встреча с волгоградским поэтом Василием Макеевым, когда рядом оказались два человека, похожие, как братья-близнецы. Когда он читал стихи, вы так сопереживали, что даже жестикулировали вместе с ним.

– По-моему, это очень просто: талант всегда притягивает, и если ты его чувствуешь, то не можешь этого скрывать. Когда я услышал, как Василий читает и какие стихи, то хотелось высказать всё, что было на сердце. Он безумно талантливый человек, настоящий поэт – такой, какой есть, совершенно не похожий на поэта в общепринятом смысле. Я, как и многие люди моего поколения, всегда жил поэзией, очень люблю звучащую поэзию. Ведь стихи – это как музыка, они либо попадают в тебя, либо нет. Поэзия Макеева попадает полностью».

Интервью опубликовано в «Волгоградской правде» 25 октября 2002 года.

И за эту встречу, и за многие другие мы навсегда благодарны нашему другу Коле Дранникову. Жизнь без него была бы беднее на целую судьбу, на целую доброту, на целую радость. Но… Были радости весёлые, были и с экстримом.

Дранников уговорил нас и Белянского погостить в Клетской несколько зимних дней:

– Ой, ребята, вас так любят, так ждут! В музей сходим, в библиотеку… Девчата утиный шулюм приготовят… Ничего с собой брать не надо. Только согласитесь! Я заеду за вами где-то в обеденное время.

Валера Белянский сразу заявил, что поедет на своей машине – мало ли что?! И мы выехали. Погода была почти ясная, лишь изредка в воздухе прокруживались лёгкие снежинки. Я села к Дранникову, Василий – к Белянскому. Медленно наползали сумерки, а настроение – хоть песни пой! И вдруг на серафимовичском свёртке началось нечто невероятное. Пошёл густой буранный снег, не видно ни зги. Мы шли первой машиной и без проблем добрались до свёртка на Клетскую, стали поджидать отставшего Белянского. 10–15—20 минут – их нет! Со мной почти истерика: неужели перевернулись? Попали в ДТП? Дранников распорядился ехать обратно. Но что можно разглядеть в сплошной снежной круговерти? И всё-таки мы увидели стоящую на обочине машину с нашими ребятами. Сначала они не захотели ничего объяснять, но позже признались, что их на лысой резине снесло в кювет. Добрые люди помогли, вытянули. Я, захлёбываясь слезами, пересела к Васе, обняла его со спины: «Милый мой, как же это страшно – передумать все возможные ужасы такой вот дороги! Ты жив – и я жива!»

Буранило до самой Клетской, словно бесы сбивали нас с пути, испытывали на стойкость. Въехали в станицу, и снова – лишь редкие снежинки в воздухе.

Это было наше первое посещение дранниковской культурной вотчины: длинное, одноэтажное, довольно ветхое строение. Комнаты анфиладой. В дальнем конце однокомнатная гостиничка на шесть спальных мест, крохотная кухонька, тут же дверь в так называемый туалет. Унитаз вроде бы как есть, но чтобы им воспользоваться, нужно быть хоть немного эквилибристом. И очень нечисто. А что бы вы хотели при отсутствии канализационных отводов? Хорошо что хоть на улицу ночью можно не выходить!

На кухне стоял газовый баллон. Он слегка подтекал, о чем свидетельствовал специфический запах газа. Зато! На плите булькал подогреваемый в третий раз утиный шулюм. На столе стояли миски с домашней засолкой, тарелки с колбасой, сыром и конфетками, горка духовитого местного хлеба. Под столом бессовестно демонстрировал себя ящик водки. Продолжать?

Бесконечно родные, счастливые, расслабленные – мы сидели пока сиделось, говорили, читали стихи, едва не клялись в вечной дружбе.

Спали хоть и в холодноватом помещении, но в чистоте и уюте. И так два дня. Без трезвой самооценки в Клетской можно было почувствовать себя не только Анной Ахматовой, но и Львом Николаевичем Толстым. Они знали нас, читали наизусть, задаривали сувенирами и банками маринованных огурцов.

Макеев, смеясь, воскликнул:

– Ну, хоть кто-нибудь подарил бы домашнюю курицу!

Принесли и курицу, и утку, и банку свойского мёда.

Так было всегда, когда мы приезжали к Дранникову в гости. Однажды перед Новым годом мне подарили даже прекрасную пушистую ёлку. В суматохе я выронила золотое колечко из уха. Пожалковала, конечно, но разве радость всего остального не стоила этой маленькой жертвы?

Колю Дранникова мы любили не просто дружеским сердцем, но гораздо больше. Всего смешного и доброго даже описать невозможно.

Однажды он привёз нас с Василием в хутор Меловский, где у него был старенький жилой дом, называемый почему-то дачей. Переночевали. Утром он уехал на работу, наказав друзьям-соседям, чтобы нас покормили по заранее составленному им меню, свозили на лодках за Дон, дали возможность искупаться и позагорать, в означенный час перевезти обратно на меловский берег, снова покормить – до его приезда. Всё это подтверждал и лист бумаги с компьютерным набором текста, оставленный на столе: «Распорядок дня великих поэтов Волгоградской области в дни посещения дачи Н. И. Дранникова (2–5 сентября 2003 года)». Далее – расшифровка по дням, часам и минутам. Сохранилось – слава богу!

Приехал и распорядился:

– Уезжаем завтра. За домом огород. Накопаете себе картошки, морковки, свёклы. Оберёте помидоры и кабачки. Вы же не хотите, чтобы всё это пропало?

В это время Николай жил один в прекрасном просторном доме. С женой Людмилой развёлся несколько лет назад, она уже нашла ему замену. Три сына и дочка Аня определились по жизни, рожали Дранникову внуков. А он никак не мог найти себе подходящую женщину. Вроде появилась невеста в Сочи, Марина, да кто же променяет Сочи на Клетскую? Свои культурницы не воспламеняли пылкое сердце донского поэта до такой степени, чтобы привести одну из них к себе в дом и обрести наконец покой и благостное расслабление. Мы видели, как он, набирая возраст, тускнеет на глазах, теряет интерес к областной тусовочности, к поэтическим слётам поэтов-районщиков. Очень хотел стать членом СП, но… Об этом я уже писала. И уже покаялась… Здесь ничего не добавить.

Не знаю, от нервов ли, от плохого ли питания, но Колю стали мучить проблемы с желудком. Дело доходило до самых страшных подозрений. Они, к счастью, не подтвердились. Но однажды очередное обострение пересилило его жизненность. Врачи оказались бессильны спасти жизнь, как им, наверное, казалось, пациента. Они же не знали, что на операционном столе умирает поэт Николай Иванович Дранников. Случилось это в ноябре 2013 года, ровно за шесть месяцев до 62 лет.

Только Бог, говорят, знает всех поэтов в лицо. Надеюсь, он угадал его и дал силу прощения к тем, кто по человеческой слабости мог и ошибаться.

* * *

Теперь уже чувствую, что портретную галерею следует продолжить, и она будет продолжена по ходу написания книги. А пока вернёмся в конец 2000 – начало 2001 года