Текст книги "Тридцать три ненастья"

Восточная песня

Когда в 66-м году Василий победил в областном телевизионном конкурсе молодых поэтов, организаторы вознамерились вручить ему в качестве главного приза дорогущую кинокамеру. Диковинность подарка его скорее озадачила, нежели обрадовала.

«А радиолу нельзя?» – спросил простодушный клеймёновский хлопец. «Конечно, можно!» – радостно ответили ему и подарили радиолу.

– Ну и что дальше? – поинтересовалась я.

– Сёстры пластинок накупили, крутили с утра до вечера.

– Какие же пластинки? Небось, Магомаев, Хиль, «Самоцветы»?

– Да много чего было! Помню Кристалинскую, Зыкину, Утёсова, Козина…

– А Валерия Ободзинского?

– Нет, не помню. Да и когда мне было их слушать? Сначала выпускные экзамены, потом путешествие с Суховым по Белоруссии, литинститут… А там другие были песни.

– Какие же? «Получка у солдата, по два рубля на брата»?

– А что! «Аля-улю» очень даже весело орали, но все любили Окуджаву. Я тоже любил, особенно после нашего с ним знакомства.

– А для души, Вась? Когда влюблялся… Неужели не было особо трепетной песни?

– Чего ты ко мне пристала? Я что, «Чёрного кота» и «Королеву красоты» должен был любить? Ещё чего не хватало! Мало, что ль, хороших песен было?! «Враги сожгли родную хату», «По муромской дороге», «Течёт речка по песочку»…

– А как же «Восточная песня»? Я умирала под неё. Помнишь – «Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег…»? Композитор Тухманов.

– Ну, слышал, слышал… Главное – Тухманов написал «День Победы».

– А «Чистые пруды»?

– Тальков, что ли, пел? Ну, помню. Всё равно лучше Зыкиной никого не было и нет.

– Вася, какой ты деревянный! Как можно было не любить «Восточную песню»? Когда я уезжала из Соликамска, мне девчонки со слезами подарили пластинку Ободзинского. Для них это был подвиг. Я в Волжском слушала пластинку и плакала.

– Да уж! Великие подвиги вы совершали… Отстань, не мешай читать!

…Жаль, но у нас с Васей почти нет одинаково любимых песен, чтобы попеть вместе, поностальгировать, вспомнить молодость. Кроме разве что классических романсов, песен Отечественной войны, некоторых народных песен. Во всяком случае, «Выхожу один я на дорогу» у обоих слезу выжигает непременно, как и «День Победы». Но речь не об этом – речь о чувствах!

Порой самая простенькая песенка способна так прояснить суть и содержание человеческой души, что впору удивляться. Через мелодию, ритм, интонацию внимательный и чувствительный мужчина всегда разглядит в своей женщине то сокровенное, что трудно бывает постичь в бесконечных выяснениях отношений, в резких необдуманных словах, клятвах и заверениях.

Помню Соликамск, мне 19 лет, на пластинке «Восточная песня» в исполнении Валерия Ободзинского. Все девочки в комнате затихают, прислушиваются – у каждой на душе своё, но главное, объединяющее всех, – ожидание любви, её предощущение. «Последнюю электричку» можно и за столом поорать хором, а эту – только слушать, трепетно шевеля пересохшими губами в лад звучащей музыке и пронзительным словам.

С нашей девственной юностью многое тогда совпадало: проба взрослой самостоятельности, полная ответственность за свою судьбу, ощущение первых настоящих заработков на заводе «Урал», производящем не макаронные трубочки, но твёрдое ракетное топливо для дальнобойных стреляющих орудий. Уже и парни заводские цепляют взгляд, и на танцах обмираешь от волнения: пригласят – не пригласят, и Ободзинский поёт на разрыв сердца. Весь мир звучал и ощущался как-то по-особому: горько пахли осенние цветы на клумбе против общежития, Надя Дудкина купила модные туфли с зеркальным каблуком, а на тебе новая шёлковая блузка, холодящая плечи… И всё это – «Восточная песня». Давид Тухманов!

Не обижайтесь, Людмила Георгиевна, ваш «Оренбургский пуховый платок» безусловно хорош, но девочкам на зеркальных каблуках больше хотелось, чтобы влюблённые мальчики писали «в каждой строчке только точки после буквы «л».

Недавно смотрела по телевизору передачу о Давиде Тухманове в серии «Достояние республики», рассмотрела его нестареющее интеллигентное лицо, слушала любимые песни прошлого «Как прекрасен этот мир», «Чистые пруды», «По волнам моей памяти», ну и, конечно, «Родина моя», «Ветераны», «День Победы», изумилась, что он старше меня всего-то на девять лет. Не могла не прозвучать и «Восточная песня». С первых же аккордов я ощутила далёкое дуновение ранней соликамской осени, горьковатый запах клумбовых цветов, холодящее прикосновение шёлка к плечам… Нежность прихлынула к душе щемяще и беззащитно.

Если бы Василий понимал это во мне – не был бы так резок в обыденных наших разговорах о жизни, о любви, о несбывшемся счастье. Мало ли что сбылось другое счастье! То-то, юное, всё равно не сбылось. Так что ж теперь, петь «Бабушка рядышком с дедушкой…»? И не надо упрекать меня в дурновкусии! Щемящей музыки в мире много. Полонез Огиньского «Прощание с родиной» – очень даже! А «Поэма огня» Скрябина в исполнении Владимира Горовца! Даже «Кончерто-гроссо» Генделя меня доводило до слёз. И Лист, и Чайковский, и Рахманинов…

«Восточной песне» среди них, конечно, не место, но разве прикажешь сердцу не трепетать, когда в нём просыпается самое первое, самое чистое?..

Что ни столб верстовой

90 – это мы?

Все понимали, 90-летие областной писательской организации нельзя проигнорировать. Можно не верить в своих писателей, можно считать, что среди них нет Виктора Астафьева и Валентина Распутина, но оставить без внимания и «горстки юбилейных конфет» певцов родного края – по крайней мере недальновидно. Деревянные мозги местных начальников скрипели от натуги, когда им пытались объяснить общественную значимость этого юбилея, подтолкнуть к оказанию помощи – может быть, восстановлению литературной премии города-героя или учреждению Агашинской премии, освобождению лет на пять от арендной платы за помещение Дома литераторов. Куда там!

– Денег нет! – ответили нам. – В городском бюджете вообще нет подходящих статей расхода.

– Ну, может быть, на банкет немного подкинете? Всё равно без него не обойтись.

– Можно и чаю попить! Никто вам банкет не оплатит. Разве что воду и фрукты… Напишите заявление, составьте смету, а мы рассмотрим.

Смешно! Однако приглашение городским властям на праздничный вечер оставили. И кто-то, насколько я помню, пришёл. Во всяком случае, Ирина Карева была.

Областные традиционно пришли: и от думы, и от администрации, тогда ещё министр культуры Виктор Гепфнер, генеральный директор ГУ «Издатель» Виктор Камышанов, председатель областного совета ветеранов генерал Маклаков, руководители творческих союзов, много представителей общественности. Из Москвы приехали один из секретарей Союза писателей России Юрий Лопусов с женой.

Торжество проходило на сцене Института культуры имени Серебрякова 21 сентября 2011 года. В переполненном зале нельзя было найти свободного места, люди стояли у дверей и в проходах. На этот раз упор сделали на свой творческий потенциал. Возможность почитать стихи дали всем желающим. Особенно почему-то запомнились наши поэтессы: Валя Косточко, Аня Котова, Таня Батурина, Лиза Иванникова… Была ли Наташа Барышникова – точно сказать не могу. Она давно уже обретается в Москве, но Волгоград навещает часто. Так что вполне могла быть, но утверждать не буду. Всё же пять лет прошло.

Поэты вообще выступили прекрасно. Всем выносили на сцену шампанское.

Свои песни под гитару спели Женя Лукин и Миша Смотров.

Нам, организаторам вечера, хотелось, чтобы всё прошло без сучка и задоринки, чтобы поэзия звучала высоко и страстно, чтобы волгоградская власть обмирала от восторга и сожаления о недолюбленной ею писательской организации.

И вдруг озорник Смотров запел:

 
Вниз по течению, как по дороге,
Вместе с погодой – то ясен, то хмур,
Неторопливо, с достоинством строгим
Катит широкие волны Амур.
 
 
П р и п е в:
В волны Амура, в волны Амура
Бросила лифчик какая-то дура,
Лифчик плывёт по широкой реке —
Крохотный, точно букашка в руке…
 

Зал, может быть, и не опешил, но я от возмущения потеряла дар речи. Да как он может в святой день девяностолетия писательской организации петь такие фривольные песни? И это на фоне звучных славословий в адрес юбилярствующего Союза! На выходе из зала попыталась щелкнуть Смотрова по затылку, но не так уж серьёзно. Овчинцев заступился за Михаила со смехом:

– Чего ты! Нормальная песня, с приколом… Гимны, что ли, петь?

Любая юбилейная дата, с одной стороны – подведение итогов, с другой – осмысление будущего. Говорила и буду говорить: двадцать лет без финансирования – это подвиг тех, кто держал писательскую организацию на своих плечах, в первую очередь – Владимира Овчинцева. Сохранить Дом, отстоять книгоиздание, не распылить пишущую молодёжь, накрывать праздничные столы в главные календарные даты и по корпоративным поводам – это огромный труд и, если хотите, мудрое провидчество. Кто бы с кем ни ссорился по личным причинам, на монолитность организации это не влияло. У нас можно услышать: «Он (она) мой враг!», но нельзя услышать «наш враг». Наш общий враг – лень и бесталанность, но никак не человек, кладущий свою рукопись в специально отведённый для этого шкаф. Ежегодно там накапливается по 25–30 рукописей. Всё читается, обсуждается, составляется сводный план книгоиздания на следующий год. С момента последнего юбилея (85) до нынешнего издано более ста книг, некоторые вполне кирпичного формата и веса. Или кто-то обижен? Может, в презентации кому отказали? Не позволили отпраздновать личную дату? Было бы желание – двери открыты! И не важно, что «спасибо» звучит реже, чем «я хочу».

Осмысление будущего тоже дело нелёгкое. Выживание писательского Союза во многом зависит от доброй воли городского руководства. А мэры у нас меняются чуть ли не ежегодно. Городские думцы реже, но тоже меняются. Попробуй угадай, у кого что на уме. Заключили с нами договор аренды – слава богу, не заключили – обольщай чиновников всех уровней, пока «обольщалка» не отсохнет.

В 2011 году земля под Домом литераторов ещё не пошла в раскачку, ещё можно было кого-то в чём-то убедить, хоть копеечку и не дали к юбилею. Обойдёмся, куда же деваться! Но о будущем надо думать. Главное – не упустить строку бюджетного финансирования книгоиздания. Повторюсь: писатель без книги – никто. Чем он тогда отличается от дворника? Великое благо, что Владимир Петрович сидит в думе и на хорошем посту – защитит в случае чего.

Не думать об этом не получалось даже в праздничный день.

Неофициальная часть юбилея была подготовлена в Доме литераторов. Писатели – само собой; на гостей оставалось не более двадцати мест. Мы голову ломали, составляя список наших ближайших друзей. Чтобы как-то отсеять не попавших в список, придумали приглашение:

«Пароль: – Вы продаёте славянский шкаф?

Ответ: – Продаём. Зайдите 21 сентября в 18.00 по адресу: Красно-знаменская, 8».

Это было приятно и весело. Выслушав поздравление Овчинцева, народ загудел на полную катушку. Юрий Лопусов смешил виновников торжества авторскими эпиграммами. Барды Волобуевы доводили до слёз песнями на стихи волгоградских поэтов.

Кто-то сказал короткий тост:

– Ребята! Нам уже 90, а мы не только живы, но и здоровы. Ура!

Дело дошло до гитар, до своих песен. Я чмокнула Смотрова в затылок.

– Ну, давай, Мишка, повтори на бис «Лифчик плывёт по широкой реке…» Теперь не только можно, но и нужно.

К юбилею организации мы готовили второе, исправленное и дополненное издание книги воспоминаний об ушедших волгоградских писателях «Небесный ковчег». Большинство очерков было написано мной, соответственно составлять и редактировать книгу выпало мне. Очень спешили успеть к сентябрю. Вычитали вёрстку, исправили ошибки, уточнили даты. И книжка вышла вовремя! Но… к моему ужасу, корректоры нашу правку в неё не внесли. Так и растиражировалась «МаргариНа Константиновна Агашина» на всю тысячу экземпляров. Опечаток вообще было очень много, неточных дат тоже хватало. «Издатель» ошибку признал и пообещал переиздать половину тиража. А нам пришлось дарить гостям бракованные экземпляры. Мы честно объяснили, что произошло, и пообещали всем поменять через определённое время брак на исправленное издание. Оно вышло через полгода или чуть меньше, но меняться пришли всего три-четыре человека.

Первое же издание «Небесного ковчега» было приурочено к 80-ле-тию писательской организации. Хотелось бы традицию эту сохранить. Но что будет с нами и с нашим творческим Союзом к его 100-летию, в 2021 году? Дай бог всем дожить, лишь бы нашлись те, кто напишет о Викторе Семёнове, Владимире Когитине, Руслане Смородинове, Михаиле Зайцеве, Александре Полануере, Николае Терехове? У меня написано лишь о двоих – о Вите Паршине и Серёже Васильеве.

Предположим, напишут и об остальных из этого скорбного списка, но издадут ли «Небесный ковчег» образца 2021 года? Сложный вопрос!

Книга, которую я пишу сейчас, тихонько идёт к завершению. На дворе апрель 2016 года. В сентябре наш творческий Союз подкатит к 95-му верстовому столбу, к очередному юбилею. Новые руководители, наверное, что-то предпримут, может быть, даже стол накроют…

Надеюсь, и нас с Овчинцевым пригласят. Но, судя по последнему писательскому собранию, могут и не пригласить. Только речь не о нас, конечно.

Ребята, будьте осторожнее на поворотах, не проскочите 95-й верстовой столб.

Пирамидки и крестики в ризах бумажных

Хотела вынести в заголовок гениальную строчку Марины Цветаевой «О сколько их упало в эту бездну!..», но вовремя одумалась и выбрала свою – из стихотворения «Песня вечной дороги». Пусть не так экспрессивно и ёмко, зато честно, потому что всю жизнь с тоской вижу на обочинах российских дорог эти пирамидки и крестики – памятники безвестным человеческим судьбам с трагическим концом. Есть имя, есть фотография, есть букетик бумажных или пластмассовых цветов, а иногда и этого нет. Но цветут живые ромашки, зеленеет трава, шумят деревья – свидетели давней или недавней беды. Светлое утешение для живущих.

Последние несколько лет стали для нас с Василием не только временем определённых творческих успехов, наград, обретений, но и годами больших потерь, трудных житейских ситуаций. В нашей родне смертей оказалось больше, чем рождений. Быть может, на дальних родственных орбитах и рождается кто-то, но до нас эти утешительные радости уже не доходят. А скорби словно караулят у порога, вовлекая в свой немилосердный круговорот.

Умерла тётя Зина, последняя из семи моих мачех, допокоившая отца, смиренно прожившая без него десять вдовьих лет. Хоронить её со мной поехала моя подруга Ира Кузнецова. Мы положили её на кирсановском кладбище рядом с мужем. Теперь и отец мой там не одинок.

Не стало двоюродного брата Саши Дёмина. Лежит в Иноковке между моей мамой и дедушкой Митей.

Ушла из жизни мама Оля, любимая родная тётка Василия – Ольга Алексеевна Макарова. Похоронена в семейном ряду на клеймёновском кладбище.

Один за другим покинули белый свет мой дядя Володя и крёстная Настя – Владимир Иванович и Анастасия Ивановна Брыксины – родные брат и сестра моего отца. В один месяц Господь прибрал. Похоронены в Иноковке, рядом с бабушкой Олей, дедом Иваном, братом Алексеем, сестрой Анной, женой дяди Володи – тётей Лией. Первым родовую кладбищенскую земельку принял на грудь прадед мой Василий Филиппович. Их там теперь много, и никому не тесно от своих.

Умер легендарный кум Николай, родной дядька Василия и герой многих его стихотворений – Николай Алексеевич Макеев. Лежит со своими детьми, братом, сёстрами.

В Германии, в Хемнице скоропостижно скончался мой молодой племянник Петер Ульман, младший сын двоюродной сестры Тани Синюковой. В детстве мы звали его Петерляйн – Петенька по-нашему. Бедная сестра! Сколько же нужно сил, чтобы пережить это?

В мае 2015 года не стало Васиной мамы, Елены Федотьевны Макеевой. На клеймёновском кладбище её положили рядом с мужем, Степаном Алексеевичем. Теперь он ей – и беседа, и защита. Скоро соберётся родня навестить их могилки, помянуть горькой чаркой…

В поэме «Фетисов плёс» у Макеева есть строчки об этом кладбище, о рано умершем отце:

 
Оно стоит среди ржаного поля
На самой ближней к хутору версте.
И каждый смертный кланяется в пояс
Его святой и строгой простоте.
 
 
И нету места в хуторе печальней,
Куда дорогу вывели одну,
И там лежит под холмиком песчаным
Простой солдат, что выиграл войну.
 
 
В жестокой схватке плоти и металла
Он победил. Но душу бередя,
Война всю жизнь его не отпускала,
Всю жизнь держала около себя.
 
 
Он жить хотел без горечи и боли,
Рожал детей, любил свою жену,
Всю жизнь носил рабочие мозоли
Простой солдат, что выиграл войну.
 
 
И лишь ночами в забытьи тяжёлом
Себя он видел смутно, как в бреду,
То под раскосым солнцем Халхин-Гола,
То на крутом днепровском берегу.
 
 
И вот теперь впервые не у дела
И навсегда в кладбищенском плену
Лежит в земле привычно онемелой
Простой солдат, что выиграл войну…
 

И моя душа мечется над родимыми могилами, силится что-то понять, что-то исправить, связать узелками порванные нити судьбы, найти своё будущее место. Но нас двое, и, значит, место должно быть общим. Где угодно: в Клеймёновке, в Иноковке, в Кирсанове, в Волгограде – лишь бы вместе.

Когда я была ещё одна, написалось стихотворение:

 
В ночи глубокой,
В сонной глухомани
По-над дорогой виснут провода,
И светится заплаканно в тумане
Горючая полынная звезда.
От кладбища, поросшего крестами,
Где спит родня под облаком травы,
Я не бегу —
Мне хочется о маме
Спросить ещё у ветра и листвы.
И вновь тихи берёзовые речи,
В которых я ни звука не пойму…
И снова ветки бережно, как плечи
Озябшей мамы, молча обниму.
Под эту сень мне силы не хватило
Вернуть отца в единое родство —
В широком поле зимняя могила
Его взяла без спроса моего.
А мне-то где от небыли и были
Искать себе забвенье и покой? —
В отцовской ли обиженной могиле
Иль здесь, под материнскою листвой?
Да что о том!
Всему людская милость
И здесь, и в наречённой стороне…
Лишь бы звезда полынная светилась,
Хоть изредка печалясь обо мне.
 

Нам хочется жить, нам ещё очень хочется жить, но круг сужается, и никто не протянет руку, не крикнет: «Держитесь! Вы не одни!»

Да, мы не одни, конечно, нас окружают прекрасные, надёжные друзья, но всё равно не хватает детской руки – сыновней ли, дочерней… И я пишу, пишу страницу за страницей нашу жизнь, словно хочу восполнить эту нехватку, оставить людям продолжение себя, продолжение Василия. Нам нечего скрывать, некого бояться. Были бы дети, правда нашей жизни осталась бы в них. А уж они распорядились бы этим багажом по собственному усмотрению.

Давно уже всё, чем владеем материально и духовно, мы с Василием не делим на «твоё» и «моё», кроме носимого, конечно. И друзья у нас общие, и болячки одинаковые. Уместно было бы спросить: «Что же вы так ругаетесь-то, черти?» А характеры-то всё равно разные! Я волтерпеливец, упираюсь, когда считаю себя правой, но могу и взорваться – мало не покажется. Василий, баран-неуступа, всегда считает себя правым: взгальный, но сдаётся на ласку. Я трудяга, он ленивец. Так и живём.

От одного верстового столба к другому шли мы трудно, с передышками. А всё равно тридцать пять условных вёрст прошагали. Иногда мне кажется, что потери сплотили нас больше, чем праздники. Чем теснее круг жизни, тем острее понимание роковой неизбежности и для каждого из нас, солонее слёзы утрат. Тяжело пережили уход Людмилы Дзюбы, Александра Ананко, Виктора Паршина, Евгения Харламова, Николая Антимонова, Виктора Семёнова, Владимира Когитина, Михаила Зайцева, Александра Полануера, Николая Терехова… Узнав о смерти Серёжи Васильева, рыдали оба. Все они люди более-менее известные. О многих я написала свои воспоминательные страницы – смотрите книгу «Ипостаси». Но есть и ещё горькая потеря последних лет – наш друг из Волжского Борис Устинов, Борис Владимирович Устинов… Он был удивительный человек! Только с такими и нужно дружить на белом свете.

С Борисом и его женой Людмилой меня познакомил их свояк, волжский поэт Виктор Скибин, и я сдружилась с ними больше, чем с самим Скибиным. Мне было 22 года, Борис на три года старше. У Устиновых был уже грудной Сашка на руках. Жена Скибина, Татьяна, доводилась Людмиле родной сестрой. Все они жили в большой пятикомнатной квартире, оставленной дочерям родителями. Я обреталась в рабочем общежитии завода синтетического каучука, на этой же улице, в пяти минутах ходьбы.

Молодое семейное счастье и тех и других меня завораживало, но даже серьёзного ухажёра я себе ещё не завела – стеснительно приглядывалась к заводским парням.

Борис подшучивал:

– Танька, не ищи мужа среди поэтов и заводских работяг. Поэты, глянь на Скибина, вообще ни на что не годятся, а работяги – не вариант для интеллигентной девочки. Я найду тебе жениха у нас в ВНИКТИРПе, только потерпи немного.

ВНИКТИРП – научно-исследовательский институт, где Борис, окончив волжский политех, занимался разработкой оборудования для производства рукавов высокого давления. Он вообще был и умница, и мастер на все руки. Талант такой! Отремонтировать мог всё на свете.

Со временем Устиновы и Скибины разменяли квартиру. Борис с Людмилой переехали в старый центр, на улицу Космонавтов и стали владельцами двухкомнатной «хрущёвки» на первом этаже. Я к ним приезжала чуть ли не ежедневно.

Время от времени к Устиновым заглядывали двухметровые красавцы – сплошь младшие и старшие научные сотрудники и альпинисты, но меня почему-то никто не облюбовал на серьёзные отношения и дальнейшую жизнь. Становились просто друзьями, словно предвидя мою особую женскую судьбу, предназначенную голубоглазому поэту Васе Макееву.

Озоровали мы, конечно, ужасно. Могли сесть компанией в автобус и начать разговаривать по-английски, изображая из себя вальяжных интуристов. Пассажиры теснились в глубь салона и смотрели с любопытством – откуда, мол, в ночном Волжском нарисовалась эта живописная группа?

На выходе из автобуса Борька вдруг объявлял:

– Да русские мы, русские! Успокойтесь, граждане пассажиры!

Однажды, накануне 1 апреля, придумали такое озорство: Борис купил в скобяном отделе номера квартир, по которым жили наши друзья, захватил с собой молоток и гвозди, заехал за мной, и мы двинулись в ночь. Подходим к двери Вити Прищепенко и начинаем прибивать номерок. А времени-то час ночи! Вылетает разъярённый Прищепа, а тут мы:

– С 1 апреля вас! Накрывайте стол!

Подъезжаем к дому Кузнецовых, подходим к двери, прибиваем номер.

– С 1 апреля! Ирка, пеки блины!

Последний номерок, уже в 6 утра, прибиваем к двери Устиновых.

Выходит заспанная Людмила, в глазах ужас…

– Люся! Как мы устали. Пожарь нам картошки.

Больше всего я любила, когда Устиновы отмечали дни рождения. Людмила настряпывала много разной вкусноты, приходили родители, сёстры, племянники, ну и друзья, конечно. В приличное время родня откланивалась, а мы оставались до полуночи и затевали танцы при выключенном свете.

16 февраля 1976 года Борису исполнилось 30 лет. Поздно вечером выяснилось, что у всех кончились сигареты. А достать их можно было только в кафе «Волжаночка». Это сейчас в любое время дня и ночи купить можно что угодно, а тогда пробиться в ночное кафе – ещё та проблема!

Отрядили нас с Борисом. На мне яркое клетчатое пальто с таким же картузом «а-ля Попов». Борька натянул клетчатое пальто Веры Захаровой на четыре размера меньше, розовая атласная косынка на шее. Подходим. У дверей кафе маются человек десять, но охранник стоит горой.

– Хеллоу! Ай вуд лайк ту хэв эни бокс сигареттен, плиз… Ту бокс, плиз…

– Три, три! – подсказывает Борис.

И нас пропускают! Подходим к буфету.

– Сигареттен, плиз…

– «Опал», «Интер», «Стюардесса»?

– Бери «Интер», – шепчет Борис и достаёт пачечку несвежих трёшек. Выудив самые несвежие купюры, расплачивается.

На выходе из кафе – коронный номер:

– Да русские мы, ребята, русские! Не обижайтесь, очень курить хотелось.

Вскоре у Устиновых родился второй сын, Алёша. И началось что-то очень сложное в их жизни, мучительное, со слезами. Я знаю что, но говорить об этом не буду.

В один прекрасный момент Устиновы всей семьёй уехали в Якутию, в Нерюнгри. И очень неплохо там устроились, хотя работу Борис нашёл себе каторжанскую. Деньги, правда, приличные. В волжскую квартиру ребята запустили квартирантов, планируя со временем вернуться на родину. Что и произошло, когда сыновья стали совсем уже взрослыми, обзавелись своими семьями. Правда, у старшего, Александра, жизнь в Нерюнгри не заладилась и он вслед за родителями вернулся в Волжский.

Возвращение Устиновых нас всех очень обрадовало, но им пришлось жизнь начинать заново. Самостоятельно отремонтировали квартиру, причём на высочайшем уровне. Золотыми своими руками Борис выверил всё до миллиметра, отделал, как пасхальное яичко.

Ира с Костей Кузнецовы – самые, пожалуй, близкие друзья Устиновых, во многом им помогали восстановиться, отрезали кусок своего деревенского поместья под огород, просто всегда были рядом. Я видела, с каким азартом Борис копал и обихаживал свои грядки, улучшал жизнь по всем возможным направлениям.

За долгие годы разлуки отчуждения между нами не возникло, но разность жизненных интересов всё же была налицо. Мы с Василием казались нашим волжским друзьям немного чудиками – своими, родными, но не такими, как они. Так оно и есть. Куда же денешься!

Помню, собрались у Кузнецовых на Старый Новый год, зажгли свечи на праздничном столе, а меня потянуло читать по памяти стихи Николая Заболоцкого. Милые мои друзья слушали внимательно, но было некое противостояние между нами: мы с Васей и они, непонятные поэты и разумные физики-химики.

Борис уже серьёзно болел, рюмку с коньяком лишь чуть тронул губами. Все с грустью понимали его состояние, но виду не подавали, пытаясь даже шутить.

– Боря, ты бы хоть заехал когда… У нас в квартире половина лампочек перегорела, а Макеев боится электричества.

– Эх вы! В школе физику учить надо было!

Эту крылатую фразу Устинов проговаривал всегда, когда видел перед собой лоха и неумеху. Народ сразу же развеселился: если шутит, значит, дух не сломлен, а это главное.

Не стало Бориса Владимировича Устинова 21 октября 2013 года. Вроде бы мы и готовы были к этому, но звонок Иры Кузнецовой нас с Василием ошарашил. Как? Неужели?

Весельчак и озорник, жизнелюб и трудяга – друг мой доехал лишь до 67-й версты, чуть недотянув до 68-го верстового столба. Я буду помнить его, пока сама жива. Но, может быть, и вы, читающие эту книгу, помянете лёгкой грустью хорошего русского человека?