Текст книги "Тридцать три ненастья"

Родные судьбы

И з казахстанского Целинограда на украинскую Полтавщину Серафима с Николаем переехали очень давно, больше сорока лет назад. Он был родом с Миргородчины, там жили мать и сёстры. В единой советской стране подобные решения легко принимались и не очень трудно осуществлялись. Казалось, благодатная, тёплая, сытая Украина – то самое место, где можно оседать и обживаться без горюшка, рожать ещё одного ребёнка и загадывать самое светлое будущее для себя и детей.

Сима была уже беременна вторым. Старшего, Вовку, Николай отвёз к своей матери, оставив жену на некоторое время в Иноковке, в отчем доме. Я тогда работала в Соликамске и в первый же удобный момент кинулась на родину повидаться с любимой тёткой. Это была очень счастливая для меня встреча, как, впрочем, и все встречи с Серафимой, моей доброй Симакой. Все её любили за лёгкий нрав, звонкий голос и абсолютную неконфликтность. Из родовых черт, что есть во всех нас, отмечу лишь обидчивость и неприятие несправедливости. Мы и дурковатыми бываем, и настырными, но хитроумность – это не наше.

Бабушка сетовала:

– Бывало, пойдёт Сима с Нестерчевыми ребятами колоски собирать… Уж по полному мешку соберут, а Нинка тут и крикнет: «Объездчик скачет!» Наша бросит мешок на поле и наутёк… Тогда ведь боялись, что посадят. А колоски-то кому достаются? Нестерчевым! Я к ним пойду: «Хоть мешок-то пустой отдайте!» Отдают. Хоть ссы им в глаза!

И вот Николай увёз жену на Украину. В селе Кибинцы, где они обосновались на первое время, родился Вадик. Забрали и старшего, Володю. Было им, конечно, нелегко, пока не переехали в Миргород. Но с какой любовью Серафима воспитывала своих сыновей!

Впервые приехав к ним в гости, я намекнула ей, что хлопчики растут у неё принцессами. Симака нахмурилась:

– Главное – какими вырастут!

А выросли из них совершенно потрясающие ребята – умные, работящие и очень добрые.

Володя окончил Московский энергетический институт, женился на москвичке Светочке, вырастил двоих дочерей-красавиц! У них всё и во всех смыслах хорошо: лад-уклад, квартира, дача, машина. Одна беда: два года сын не может навестить постаревших больных родителей на сошедшей с ума Украине. Он подпадает под возрастную категорию москальских лазутчиков и диверсантов. Украинская половинка его крови в расчёт не принимается. А то, что отец после тяжелейшего инсульта утратил дар речи и мать едва передвигает ноги, незалежного пана Порошенко и пововсе не волнует. Он, видимо, боится, что москвич Владимир Николаевич Вовк вывезет в Россию секрет изготовления «горилки з пирцем».

Вадим живет с родителями в Полтаве. Он развёлся с женой, но с дочкой Дариной общается постоянно. Её в школе обучают английскому и польскому языкам. По-русски она может говорить только в доме бабушки Симы.

Спрашиваю брата по телефону:

– Вадик, а ты по-украински-то хорошо говоришь?

– Размовляю, когда надо, – и начинает произносить какие-то обиходные фразы, понятные мне без переводчика. Язык-то практически один.

То, что случилось с Украиной, большая беда прежде всего для неё самой. Народ живёт в огромной лжи и страхе.

Сима жалуется:

– Николай одну меня не отпускает в магазин, боится, что побьют, если поймут мою принадлежность к русской нации. Чего там только не наслушаешься! И за хлебом-то русские давятся в магазинах! И с балконов голодные старики прыгают чуть не ежедневно! И опять на вокзале поймали двух диверсантов-москалей! Ненависть зашкаливает. А как всё безобидно начиналось: «Украина – це Европа!» Да на здоровье! Не хотите быть с Россией – сосите лапу. Но зачем русских выжигать под корень? Нас же здесь почти половина населения. Когда украинцы опомнятся – я не завидую этой бандеровской сволоте.

– Ты уж там не высказывайся!

– Я молчу. Боюсь только, что Вовка и похоронить нас не приедет, если западенцев не сметут до этого. У нас здесь многие понимают, что так Америка разбирается с Россией. А сама Украина никому не нужна. Раскупят лучшие украинские земли, и станем мы колонией или вроде того… Зря мы после Целинограда не остановились в России, ведь был вариант. Сейчас бы горя не знали!

С Симакой мы созваниваемся не очень часто, но разговариваем подолгу, больше о нашем нездоровье. Обеим грустно, что встретиться вряд ли сможем, пока Киев беспредельничает.

Честно говоря, к русским на Украине всегда относились не очень, даже в спокойные советские времена. Приезжая в гости к Вовкáм, я много раз убеждалась в этом.

Ещё в 2000 году, задолго до оранжевых майданов, я написала стихотворение «Серафима»:

 
Птица – мимо и облако – мимо,
Только тени скользят по равнине…
Как живётся тебе, Серафима,
На окраине, на Украине?
 
 
Изболелась бессонная память
По крылечку, по старой калине…
Пусть панове усмешкой не ранят
Сердце русское на Украине!
 
 
Я не верю, что нет и в помине
Сострадания к той, что кохала
В двух колысках сынков Украине,
Хоть и русские песни спевала!
 
 
Напиши мне письмо, Серафима,
Я пойму, над строкой замирая,
Кем бранима живёшь, кем хранима
За околицей отчего края.
 
 
Старый век доскрипает раиной,
Бесконечными кажутся зимы…
Сколько плыть ещё над Украиной
Птице – мимо и облаку – мимо?
 

У России нет ненависти к Украине, нет её и у меня, но сегодня я написала бы эти стихи острее, больнее, непримиримее. Мне жалко родную тётку и всю её разорванную семью, жалко тысячи и тысячи таких же семей на Украине. Каково им слышать «москаляку на гиляку!», если майданутые уроды орут это под самыми окнами?

Скоро у меня день рождения, и я знаю, Симака позвонит, скажет: «Таня, не плачь. Мы пока ещё живы, на лекарство хватает… Мне мама недавно приснилась: стоит в белом платочке на крыльце, смотрит на Висожары, как будто кого-то ждёт… И мамы нет, и братьев нет, и ждать там некому».

В Иноковке никого родных не осталось – лишь могилки. Но как же трудно до них доехать! Лишь Валя с Наташей да, может быть, никифоровские ребята соберутся там украшать кресты и памятники пасхальными веночками, навестят и маму мою, и к отцу в Кирсанов заедут. Это для нас святое. В этом году обещалась и Ольга из Подольска. Её родители тоже похоронены в Кирсанове. Всех обойдут, никого не забудут.

А вот дядя Коля вряд ли выберется. Ему исполнилось 90, он ещё бодр для своих лет, но не настолько, чтобы трястись по просёлочным дорогам Тамбовщины. Последний раз я поговорила с ним по телефону в его юбилейный день. Он обрадовался и меня обрадовал совсем не старческим голосом.

Дядя Коля был следующим после моего отца ребёнком в семье, уже четвёртым сыном. Большая война его почти не зацепила, и он успешно выучился на железнодорожника. У них с женой Марией родилось трое детей: сын Валера, дочь Таня, последыш Сашка. Не склонный к дурным привычкам и прочим мужским слабостям, он для своей семьи построил весьма благополучную жизнь. Когда я училась в третьем классе в Кирсанове, мы с отцом и мачехой Тамарой даже квартировали у них несколько месяцев. Это была очень милосердная помощь нашей скитальческой семье, хоть и без особой привязанности братьев друг к другу. Тогда все жили нелегко и умели помогать в трудную минуту. С Валерой и Танюшкой мы не ссорились, но знали: их семья – это их семья, а наша – наша. Общего стола во всяком случае не было, но иногда кто-то из ребят выносил мне в проходную комнату карамельную конфетку: «На, мама дала…»

Со временем дядя Коля с семьёй переехали в Никифоровку и осели там навсегда. Валера окончил лётное училище в Тамбове, Таня – институт в Харькове, последыш Сашок, самый любимый и набалованный, высшего образования не получил. Мария Филипповна детей воспитывала в разумной строгости и любви. Может, потому они выросли добрыми ребятами. Много летних месяцев все мы проводили у бабушки в Иноковке, но я и этих пыталась от неё отодвинуть: «Бабаня моя!»

Теперь, лишь теперь я понимаю, каким махровым цветом кустился во мне сиротский эгоизм. Мол, если у вас есть отец с матерью, а у меня и отца-то толком нет, не лезьте тогда к бабане, не заходите на мою территорию. Они сопротивлялись как могли, ябедничали на меня и начинали не любить.

Я бы назвала это комплексом Маугли в себе – зверёныш, больше всего нуждающийся в любви, в равенстве с другими детьми семейства. Но кто бы там учитывал эти психологические тонкости?

Совсем по-другому поступала тётя Клаша, сестра моей мамы, привозившая в Иноковку к бабушке Дуне дочек Таню, Люсю и Женю. Мой провокативный характер она брала на себя, могла на правах родной тётки отчитать, поставить в угол, жёстко приструнить, но девочкам привила милосердную любовь ко мне, кровную, безотчетную: Таня не лучше вас, но и не хуже! Всем по конфетке, но ей первую!

– Почему? – удивлялась самая младшая из нас, Женя.

– А ты подумай! Когда поймёшь – скажешь мне.

И я переставала жесточить, ограждать территорию теперь вокруг бабушки Дуни.

Но вернёмся ещё ненадолго в Никифоровку. Там мы сыграли свадьбу Валеры с его миниатюрной избранницей Верой. Валерка хвастался бабушке в Иноковке:

– Бабань, знаешь, какая у мой Веры ножка – с ладонь! А какая она нежная! Не то что Таня с Валяней.

Бабушка тихо смеялась, радуясь счастью внучка. А он и вправду, наверное, счастлив: детей нарожал, внуки посыпались горохом… Жаль, со здоровьем у него проблемы. А у кого их нет?

Таня Брыксина (дяди Колина) вышла замуж за ленинградца, но рано овдовела. У неё двое детей. Я мало что знаю о ней сейчас.

Александр дважды женился. Второй раз удачнее. У того тоже есть дети. Если не ошибаюсь, Сашина семья живёт с дядей Колей, в его доме, построенном им изначально. Давно уже овдовевшему отцу, судя по всему, живётся неплохо с младшим сыном. Дай-то бог подольше!

В этом году Саша позвонил 8 Марта:

– Привет от никифоровских поэтов! С праздником тебя, сестра!

Как никогда мне захотелось дружить с ними, чаще видеться, исправить ошибки отрочества. Но есть и опаска: вдруг не найдём общего языка? Вдруг они с Васей не сойдутся? Ломать себя в угоду обстоятельствам сил уже нет. Но что-то в душе подсказывает: никифоровские остались родными людьми, они не оттолкнут меня.

Теперь, когда «старших» осталось только двое, надо поторопиться сказать им главное, повиниться в чём можно. Пусть они и не помнят прошлых обид, но лучше, если будут знать, что я готова признать свои ошибки. Ведь известно же, что покаяние мытаря Господу дороже, чем покаяние фарисея.

Ещё бы лучше никому никаких обид не копить в сердце, но так не всегда получается. Одна из моих двоюродных сестёр не смогла простить крёстную, задавшую подозрительный вопрос: «Это ты взяла «Детскую библию» с полки?» – «Нет», – последовал ответ. «А кто же? Больше некому…»

Велика беда! Пусть бы тётка хоть трижды была не права, но переводить обиду в злопамятство и жить с этим – ума не иметь! Может, оттого что часто думаю о них, перебирая дни своей жизни, ищу ответы на сложные вопросы судьбы – научилась понимать: прав тот, кто милосерднее. Если родной родного не пожалеет, то чего ждать от прочих?

Старшие мои, не терзайте себя смутами былого! У тех, кто моложе, есть ещё время и силы сделать шаг назад. И пусть они его сделают. А вы заслужили череду безмятежных дней перед последней своей дорогой. Так думается сегодня мне, лишь на несколько шагов отставшей от вас.

А впрочем, воля ваша! Я и в себе ещё толком не разобралась.

Утренние вдохновения

Пока я служила в Союзе писателей, утро начиналось с приглядки к предстоящему рабочему дню. Варю кашу, а сама думаю: тому надо позвонить, этому письмом ответить, того-то с днём рождения поздравить, в накладных разобраться, вёрстку вычитать…

А хотелось бы чаю попить и сесть за недописанный с вечера текст, накропать ещё полстранички. Знамо дело, в утренние часы даже рифмы придумываются легче. А мне всегда некогда, и голова другим забита.

Счастливый Макеев, проглотив наспех овсянку, сунув блокнотик в карман, поспешает в парк ловить своё вдохновение. Так было и в то мартовское утро, накануне его 65-летия.

Часа через два звонит:

– А я стишок написал! Прочитать?

– Если хорошее – читай, а если абы что – мне некогда…

– Я абы что не пишу. Слушай!

 
Сам себе на изумленье
Пьяных песен не пою,
Накануне дня рожденья
Можно б выпить, а не пью!
 
 
Не обидеть бы кого-то,
Глядя в трезвые глаза,
Вспоминая без охоты
Всяки-разны голоса.
 
 
Голоса меня корили
За несдержанность и бзык:
– Бес тебя попутал или
Развязала дурь язык?
 
 
Всех страстей наполовину,
Коли вера не крепка:
Много смеха, вдоволь сплину,
А надежды в полпенька!
 
 
Не квели, жена-погода,
Не кори заклятьем строк,
Становлюсь я год от году
Твердолобей, чем пенёк!
 

– Ну, и о чём стихи?

– О том, что мне завтра 65 лет.

Много лет спустя стихи эти я нашла в макеевском блокнотике случайно и вспомнила, как на следующий день после написания, в самый-самый юбилейный час он сорвался на министра культуры Виктора Гепфнера, обидевшись, что тот не выпил за его здоровье да ещё и фразу произнёс: «Я не могу, мне ещё двоих поздравлять».

Смех и грех! Написал бы 30 марта, было бы в точку, а получилось предостережение грядущего дня. Сам себе накаркал и вывернулся наизнанку.

Меня всегда изумляло, что стихи у него могли получиться из ничего, хоть из спичечного коробка. Сорвёт во дворе ягодку тутовника, сунет в рот и начинает:

 
Осмолю-ка губы я тутовником
И, как будто лешему не брат,
В полночь припозднившимся любовником
Загляну в твой сирый палисад.
Сонная, в рубашечке из ситчика,
Вскинешь локти, стоя у окна,
И словами, как водой сквозь ситечко,
Вымотаешь душу допьяна.
 

Как тут не поверишь Анне Ахматовой:

 
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда?..
 

В ежеутренних кружениях по парку насочинялось у Макеева полблокнота новых стихов, и азарт прошёл. Черновиковые тексты таковыми и остались.

– Вася, когда стихи станешь дорабатывать?

– А зачем? Написал как написал!

– Книжку новую можно составить… И название хорошее есть – «Листва».

– Ладно, доработаю когда-нибудь. Вот ещё штук двадцать сочиню и буду думать.

Старая песня! Выдохнул эмоцию – и хоть трава не расти! А мне жалко, что валяются эти неогранённые самоцветики в верхнем ящике письменного стола, и никто кроме меня их не читает. Пока не читает. Василий в свой час доберётся до них и сделает соответствующую огранку. Он умеет соскребать с отлежавшегося текста стихотворческую замшелость. А пока я, отчасти контрабандой, позволяю себе для пущей достоверности несанкционированные цитаты. Посмотрим, что проявится на книжной странице!

Просматриваю ещё несколько блокнотов. Вот 2009 год – цикл, написанный в хирургии 25-й больницы. Вошел в книгу «Белый свет». Вот 2010 год – стихи из санатория «Волгоград». Вошли в книгу «Заплаканная душа».

А вот и абхазские стихи, написанные лишь год назад. Тоже пока сырец. Надеюсь, они войдут-таки в сборник «Листва», до которого Макеев обязательно дозреет. Он любит порезонировать на эту тему, поспорить, поупираться, но дело своё знает туго. И зря я, наверное, расстраиваюсь, что он вылёживает свои бездельные дни с газетой перед телевизором. Было бы куда подозрительнее, если бы стихийный этот человек каждое утро садился за письменный стол и, качая комнатный тапок на вытянутой ноге, рифмовал через силу высокопарную чушь.

Ведь даже проза, требующая усидчивости, не пишется без предварительного разогрева души. Ходишь, ищешь фразу, вскакиваешь с любого места и несёшься к недописанной странице, когда фраза наконец заплывает в голову.

Лавируя между домашними делами, службой в Союзе, телефонными разговорами, ссорами с мужем, именно так я и пишу свои книжки.

Василий удивляется:

– И когда только ты успеваешь? Вроде бы недавно писала «Васятку», а уже и «Ипостаси» умудрилась издать!

– «Ипостаси», чтобы ты знал, я писала лет двадцать – очерк за очерком, статью за статьёй. Собрала быстро – это правда! А вот взрослые стихи совсем не пишутся. Мне кажется, даже одного приличного стихотворения я сейчас написать не в силах. Мне нужна долгая разбежка с возгоранием в душе…

– Что ты имеешь в виду? Влюбиться тебе надо, что ли?

– Вот-вот! Самое время в 65 лет!

– Ну, не горюй! Вот поедем в Абхазию в сентябре, и тебе там запишется…

Возвращение к морю

Семь лет мы не были на море. Последний раз – на Пицундском мысу, в Абхазии. Было это в 2008 году. Воспоминания самые добрые, если не считать постоянной тревоги по ночам, особенно в ненастную погоду. Высоченные сосны под балконом так шумели, так скрипели на шквальном ветру, что трудно было заснуть. Тем не менее вернулись отдохнувшими, загорелыми, но с мыслью, что, наверное, это в последний раз… Отдыхать тоже нужны силы!

Но как же трудно переносить волгоградское лето в прожаренной насквозь квартире! Наши гипертонии, ишемии, аритмии уже не раз доводили нас до критической черты. Ежегодные отлёжки в больницах помогали, конечно, на время, но количество эпикризных выписок говорит само за себя. Дело дошло до кардиоцентра. Мы с Алей Викленко поехали навестить Василия. В дороге разговорились с водителем Овчинцева Володей Кравцовым, и он рассказал, как прекрасно отдыхал в прошлом году в абхазской «Самшитовой роще»…

– Аля, а чего бы и нам туда не съездить?

– А поехали! Если Вася не будет возражать, я завтра же свяжусь с турагентством.

…Не любая езда хороша, но в поезде, с коньячком и жареной курочкой – это что-то! Сразу забылись больные коленки, изматывающие головокружения, внезапный дождь, промочивший нас до нитки на сентябрьском перроне. Радость прихлынула, и даже попутчик на верхней полке не казался досадным излишеством. Он тоже ехал с компанией, занявшей соседнее купе. Мы почти и не видели его.

Аля много разной вкусноты выгрузила из сумки. Всё в судочках, на салфетках, с набором одноразовой посуды.

– Алечка, а ведь мы с Василием, когда ждали тебя под дождём на перроне, чуть в панику не ударились. Мол, куда собрались – развалюхи безногие? Полёживали бы себе на диване – он с газетой, я с кроссвордом… А поезд тронулся, и душа ожила.

– Загадывать не будем, но в интернете «Самшитовая роща» впечатляет. Жаль только, что пляж галечный. Зато море – чище не бывает!

В двухкомнатном полулюксе с двумя санузлами и огромным балконом разместились весьма комфортно. Вид из окон хоть без моря, но с прекрасным горным пейзажем. Запах самшита на балконе дурманил днём и ночью. Какие закаты! Какие облака!

Василий на первый свой утренний заплыв выходил ещё по темноте. А я, привыкшая рано вставать, заваривала себе кофе и выходила на воздух. Вскоре ко мне присоединялась и Аля.

Да – море, да – горы, но утренний свежий воздух, напоенный ароматом цветения, духом хвои, самшита, эвкалипта, морской воды, – это отдельная песня.

Возвращался Василий даже чуть озябший, принимал горячий душ и сообщал:

– Море теплее воздуха. Но пошла волна, видимо, заштормит… Лежаки я подтянул к берегу и полотенце оставил для подстраховки. Девки, надо резиновые тапки покупать, пока ноги не переломали на склизких камнях.

Сущая правда! Навихлявшись на береговой кромке, едва не падая на четвереньки, отчего душу пронизывало страхом разбиться, я предпочитала плавать в бассейне с морской водой. Но как же без моря? Пришлось купить специальные тапки. Стало полегче. Однажды утром проснулись от рёва волн.

– Девки, шторм начался. Пойдёмте смотреть. Ах, вы сначала хотите кофе попить? Ну ладно, я пошёл.

На задней странице детектива Чейза Джеймса Хэдли «Мёртвые молчат», где напечатаны выходные данные, Макеев в то утро написал:

 
В облаках проглядывает щит
Солнечный, какой-то чужедальний,
Море не смеется, не ворчит —
В берег бьёт, как молот в наковальню.
 
 
Я ни разу не был ковалём,
Но хочу отважно между делом
В этот поднебесный водоём
Окунуться и душой, и телом.
 
 
Просолев до пяток наяву,
Чертыхаясь каждую минуту,
Я и так по правилам плыву
К своему последнему приюту.
 
 
А когда манатки я сверну,
То с щемящей нежностью во взоре
Средь живых и вечных вспомяну
Я тебя, блистательное море.
 

Это были стихи восторга. Он их прочел нам, а вернувшись в Волгоград, сунул вырванную из книги страничку в тот же верхний ящик стола и забыл. Я и это стихотворение обнаружила случайно. Ведь здорово же! Можно будет включить в «Листву», только, боюсь, книжку собирать снова придётся мне. Ясное дело: Макеев у меня поэт, а не собиратель собственных черновиков! Для чего тогда и жену-то держать в доме?! Тем более что сама ни строчки не написала от своих пустых восторгов… «Море! – восклицала. – Горы! Воздух!» А натурпродукт где? Выветрился? То-то, голубушка!

Ровно через год, день в день, к нашей троице присоединилась Галя Михейкина. Путёвки мы купили в пансионат «Литфонд» им. Георгия Гулиа. Пусть Галя не обижается, но нам хотелось ехать втроём. Однако и от Галки, родного человека, мы отказаться не могли. Она не нудила какая-нибудь – осторожная, но трогательная, совестливая, щедрая, хотя со своими ограничениями и понятиями. Деньги для Галины – совсем не то, что деньги для нас, троих вертопрахов, способных платить, не вдумываясь в цену. Вовсе не оттого, что денег много, а потому лишь, что нам так хотелось.

Умная Михейкина по-своему сориентировалась в платёжных ситуациях, и проблема эта уже не возникала до конца поездки. Я-то и раньше знала, что с Галиной можно ехать хоть на необитаемый остров. Труднее всех было, наверное, Але. Она стремилась к нам, но жила в одной комнате с Галей, ограждающей себя сугубо личными интересами. Это нормально, это обычно… Но Аля не была её близкой подругой, и шероховатости в общении иногда возникали.

Наш с Василием номер находился буквально в трёх минутах ходьбы от моря, рядом ледяной бассейн, десятью ступеньками вверх – кафе «У причала». Там мы любили заказывать жареную кефаль и вино «Ана-копия». Девчонки ещё жарились на пляже, а мы уже шли вкушать облюбованную рыбку. Мне было немного стыдно, словно я предавала подруг, но муж заявлял:

– Хочу жареной кефали и, прости, Танюшка, бокал «Анакопии»!

Была там официантка Мария – совершенно чудесная женщина лет тридцати пяти. Приехав когда-то отдыхать из Курска, влюбилась в местного парня и застряла на несколько лет. Мы видели по её грустным глазам, что живёт она в проблемном мире, но лёгкого выхода из ситуации у неё не было. Мы подружились, если так можно назвать взаимоотношения между официанткой и более-менее постоянными клиентами кафе, где она работала. Хотелось подарить ей книжку, но книжек с собой не было. Я сочинила чуть ли не мадригал коллективу полюбившегося нам заведения и пообещала Маше прислать наши книги по любому приемлемому для неё адресу. Маша дала адрес своей мамы в Курске, и мы послали туда несколько книг. В ответ пришла очень эмоциональная эсэмэска со словами удивления и благодарности. Как мало нужно, чтобы люди научились доверять друг другу!

За четырнадцать дней отдыха в «Литфонде» мы с Макеевым съели, наверное, полпуда кефали и выпили не менее ведра «Анакопии». В обратную дорогу Маша преподнесла нам четыре контейнера с жареной кефалью, украшенной оливками, ломтиками лимона и помидоров. Вино мы купили сами на пицундском рынке.

– Господи! Как бы хотелось приехать сюда хотя бы ещё раз! – вздохнула я, отъезжая от ворот «Литфонда».

– А что нам мешает? – ответила Аля.

– Много проблем: деньги, здоровье, настроение… Надо ещё год прожить.

– Не трусь! Можно на следующий год съездить в «Сосновую рощу». Вы там отдыхали, и мне хочется.

– Не загадывай красть – чего Бог дасть! – осторожно ответил Макеев.

Водитель микроавтобуса вступил в разговор:

– У меня жена работает поваром в «Сосновой роще». Приезжайте. Там, между прочим, самое хорошее питание и пляж песчаный.

– А директор их, Людмила Родионовна, не ушла ещё на пенсию? Мы с ней знакомы.

– Работает. Но горе у неё – внук недавно погиб… А сын в Москве живёт, большим туризмом рулит в абхазском направлении. Она недавно ездила к нему.

В Адлере просидели пять часов. Наконец объявили посадку на наш поезд. Сели.

– Девки, я проголодался. Коньячок-то у нас есть на дорогу? – оживился Василий Степанович.

– А то!.. И кефаль, и овощи, и даже варёные яйца, накраденные в столовой!

– Ну что? Поедем в «Сосновую рощу»?

– А поедем! Надо только денег накопить и запастись здоровьем.

Бог, говорят, знал, кому разум давал! Теперь ни в Египет, ни в Турцию не съездишь, а у нас на сентябрь 2016 года уже куплены три путёвки в Абхазию. Конечно, в «Сосновую рощу»!