Текст книги "Тридцать три ненастья"

– А про меня ничего не написал?

– Сейчас найду. Вот!

 
Глухим ли стал, с ума ли спятил,
Не различая ничего,
Стучусь с отчаянья, как дятел,
В берёсту сердца одного.
 
 
Плакучий лист – мой брат по крови,
Что вербой ронится в тиши.
Обил я осенью пороги
Одной придирчивой души.
 
 
Печаль за пазуху не прячу,
Люблю за совесть, не за страх.
Ущербным месяцем маячу
В одних колодезных глазах.
 
 
Я поздно понял, а не рано,
И вот исправиться спешу:
Одна на свете несмеяна,
Которую не рассмешу.
 
 
Её ж нимало не тревожат
Догадки ветреной молвы,
Что не сносить скорей, похоже,
Одной усталой головы!
 

Я слушала и затаённо думала: «Что дальше? Что же дальше? Опять никакой ясности! Его сенокосы – это же и мои сенокосы, и моя жизненная страда. Главный укос конечно же не сено, а стихи, вписанные неуклюжим почерком в простенькие блокноты с загнутыми от паницкой влаги и ветра уголками. И какие стихи!» Но сердце знало: пока все наши сенокосы – это сенокосы разлук.

«Глухим ли стал…» меня разочаровало. Не таких стихов я ждала от него.

Лихота

Это я, открой!

Иной гость из-а стола не встанет, пока бутылка не кончится, а Макеева Васю не за всякий стол и усадишь, хотя слава выпивохи давно уже ходит за ним по пятам. Кого-то из моих волжских друзей Василий принял сразу и легко, а с кем-то общаться не захотел – и всё тут! Ни лестью, ни угощением соблазнить его было нельзя, если душа в нём не откликалась.

Однажды на какой-то праздник нас позвали к себе мои приятели, Валя с Витей Брюховы, живущие в соседнем подъезде. Макеев из-за сущей ерунды стал выкаблучиваться, бросать мне едкие реплики, чем разозлил Виктора. Тот кинулся защищать меня, типа: «Не смей обижать Татьяну!» Дело дошло до того, что мужики, выйдя на лоджию, стали биться лбами, как два барана на узком мостике. Подняли крик, и соседи вызвали милицию.

Оправдываться пришлось женщинам. Гостевание оборвалось. Взбешённый Макеев кинул сумку на плечо и уже по тёмному времени уехал в Волгоград. Я вернулась к Брюховым, расплакалась.

Витя рассудительно сказал:

– Не позволяй так с собой обращаться. Нам, мужикам, нельзя показывать слабину, мы скотами становимся. Чем ты хуже его? Не он кормит тебя, а ты! Не его квартира, а твоя! Живёт на всём готовеньком, а вокруг него пляшут: «Тебе яичко облупить? Чайку заварить?» Пусть он сначала тебя обеспечит, заботой окружит, а потом права качает.

Я понимала правоту Виктора, но именно это меня и мучило. Мужика не удержишь, если он принёс в дом только зубную щётку и тапочки, а сберкнижку держит совсем в другом месте. Но что делать? Без Волгограда ему тоже нельзя. У него на следующий год запланирован выход нового сборника стихов. Надо успеть встроить в него свежий сенокосный цикл. Из Волжского сделать это невозможно. К тому же в Союзе писателей давали подработать на выступлениях и рецензиях. С деньгами было туго всегда и у него, и у меня. По моим книголюбским путёвкам заработок получался копеечный. Но дело даже не в этом! В Волжском у него была только я, а в Волгограде – лишь свистни! На кухне у Александра Васильевича Максаева с половиной буханки серого хлеба и одним плавленым сырком на троих было ему куда веселее и проще, чем за праздничным столом у Брюховых.

И всё-таки что же делать? Ведь и недруги не дремлют, подначивают: «Брыксина тебя прикормила. Хитрая – зараза!» Через день он позвонил мне на работу:

– Поедешь в Волгоград – захвати мою тетрадку с новыми стихами.

– А сам не хочешь приехать?

– Нет.

– Тогда, может быть, и спортивный костюм с бельишком прихватить? Или ещё что-нибудь осталось? Вспоминай!

– Не валяй дурака! Привези стихи.

А ночью в квартире раздался звонок, испугавший меня до жути.

– Кто там?

– Тáнюшка, это я. Открой.

На пороге стоял хмельной Макеев с полупустой бутылкой портвейна в руке. Одна пола рубашки заправлена в штаны, другая болтается поверху. Был бы мужем – дала бы в ухо, был бы любовником – дала бы пинка, но передо мной стоял Вася. Вы понимаете, о чём я говорю?

Наутро из квартиры вышли оба. Я поехала на работу, он – в Волгоград. Сказал: дорабатывать книгу.

Со мной что-то произошло. Так бывает, когда пишешь стихотворение и вдруг спотыкаешься на ненайденной рифме. Час маешься, другой, а потом отодвигаешь страницу и завариваешь крепкий чай, начинаешь думать о чём-то другом, зная наперёд, что нужная рифма выскочит совсем нечаянно, внезапно и с ходу займёт своё место.

Я решила взять паузу, чтобы не свихнуться.

Созвонилась с крёстной и тётей Симой из Полтавы, упросила их приехать в гости. Они откликнулись и вскоре приехали с разницей в день. Тётя Сима привезла с собой сына Вадима, славного парнишку подросткового возраста.

Кухня сразу запахла вкусностями. Родимые мои тётки мудро во всё вникли, принялись закупать на рынке овощи и фрукты, делать заготовки.

Женщины моей семьи немногословны, суровы в оценках, но справедливы и… очень обидчивы. Глубоко вникать в личное считали неприличным.

Серафима неуверенно выдавила из себя:

– Таня, ты же знаешь свои проблемы. Редкий мужчина решится взять в жёны девушку много выше себя, не очень складную. Скажи ему спасибо и за то, что было. Ты, может, и любишь его, а он – нет. Это же понятно. Не плачь, дорогая. Лучше расстаться сейчас, чем выпутываться из общей несложившейся жизни.

Крёстная высказалась жестче:

– Он приедет, а ты захлопни перед ним дверь, скажи: «Пошёл вон!», и тебе сразу легко станет: не он тебя бросил, а ты его выгнала.

Эх, милые мои! Когда и тётки уехали, во дворе заплясали осенние дождики. Помните – «Дождик осенний, поплачь обо мне…»?

Играй, играй, рассказывай…

Надежда Николаевна Грудева, ответственный секретарь областного Общества книголюбов, являла собой пример редкого жизнелюбия и предприимчивости. При её руководстве жизнь книголюбская бурлила вовсю, находились деньги на приём московских писательских делегаций, оплату фуршетов и банкетов, выезды в районы области. Сувенирная продукция Волгограда грузилась ящиками. Областная власть деятельность ДОЛК всячески поощряла и поддерживала, нередко присоединяясь не только к официальным мероприятиям, но и к заключительной части.

Раздаётся звонок. Грудева сообщает без долгих объяснений:

– Татьяна, срочно приезжай, сегодня встречаем Юрия Бондарева.

– Юрия Васильевича? Это же классик! Еду.

Контора книголюбов располагалась тогда на Советской, 8. Первый, чайный стол, накрывали там – для знакомства и вхождения в рабочий ритм. Дальше – массовый сбор в Доме профсоюзов, Дворце пионеров, кинотеатре «Родина» или ещё где-нибудь, в зависимости от статуса московского гостя. Юрия Бондарева встречали, если мне не изменяет память, в Доме профсоюзов. Народу битком. Послушать автора «Горячего снега» люди шли охотно. К тому же Бондарев имел мандат депутата Верховного совета СССР от Волгоградской области. Приехал в рамках празднования 40-летия Сталинградской битвы. Было интересно. Творческая встреча завершилась казачьими плясками и песнями военных лет. «Играй, играй, тальяночка, рассказывай сама…» – неслось со сцены под переливчатый наигрыш баяна, и всем становилось хорошо, по-русски празднично. Затем вручались букеты, статуэтки Родины-матери чугунного литья и обязательные цветные фотоальбомы «Царицын. Сталинград. Волгоград».

До гостиницы «Октябрьская» знаменитого писателя провожали лишь самые избранные из руководящих книголюбок. Праздничный ужин заказали прямо в двухкомнатный люкс Бондарева. Мало того, что было очень вкусно, было ещё и весело, душевно, ни малейшего следа дневного официоза. Юрий Васильевич всех запоминал, называл по имени, откровенничал по-свойски.

Через год с небольшим лет я встретила его в столичном ЦДЛ и подошла, он узнал меня, приветливо улыбнулся:

– Здравствуй, Таня. Как там мой Сталинград?

Когда же ему вручали здесь Всероссийскую литературную премию «Сталинград», мы общались почти по-родному.

В другой раз приехал Иван Падерин. Тоже фронтовик и писатель не из мелких. Тема и схема приёма те же.

Но веселее всех гостевал Овидий Горчаков, которого называли почему-то прототипом «Майора Вихря». Грудева решила, что самый подходящий уровень для него – город Волжский. Организатором на правах хозяйки выпало быть мне. И было ещё два гостя: поэт Марк Соболь и не запомнившийся мне столичный публицист. К творческой бригаде присоединили волжского писателя Рафаила Михайловича Дорогова.

И вот сидим мы полукружком на сцене ДК Волгоградгидростроя, передаём друг другу микрофон. Выступил Овидий Горчаков, прочёл стихи Марк Соболь, микрофон перешёл в руки Дорогова. Милый Рафаил Михайлович принялся рассказывать о строительстве Волжской ГЭС, о героизме народа и бытовых трудностях великой стройки. Ну как же не сказать о бездорожье? Слово «колдобина» мой славный земляк произнёс чётко, а на «выбоинах» споткнулся.

Сидящий рядом Горчаков тихонько сказал: «Колдо…бины и вы… боны». Прыснули в кулак все, кто это услышал. А меня начал давить спазматический хохот. Я скользнула со сцены за кулисы и выступать просто не могла.

Люди в зале лёгкого замешательства не поняли, и всё завершилось благополучно. Под занавес гостям вручили симпатичные подшипники в пластиковых коробках, цветы и, конечно, книжки о строителях ГЭС. Лучше бы дали по баночке чёрной икры – она тогда ещё водилась в наших краях. Но к кому претензии? Я же была организатором! Однако в Волжском горкоме партии посчитали унизительным дарить высоким гостям съестной деликатес – подшипники приличнее! Москвичи не знали о тщетных моих хлопотах и не обиделись.

Ужин писателям заказали в ресторане «Волга» с доставкой в гостевую резиденцию. Всё на одном пятачке. За столом ухохатывались над выходкой Овидия Горчакова, травили анекдоты. Он галантно ухаживал за Грудевой. Грустен был лишь Марк Соболь, жаловался, что ему не дали какую-то премию.

– Ну почему? Вы же известный поэт! – искренне удивилась я.

– Танечка, пятый пункт!

Возвращаясь домой совсем уже поздно, я почти ни о чём не горевала, ни на что не надеялась, никого не ждала. Знала: нет никого! Книголюбская карусель отвлекла меня и утешила. День за днём, месяц за месяцем.

Сколько же интересного писательского народа прошло тогда и проехало через наше общество любителей книги! Николай Старшинов, Лидия Лебединская, Виктор Потиевский, Владимир Мильков, Коля Дмитриев, Татьяна Бек, Марина Кудимова… Всех и не вспомнишь. Одни приезжали с доброй душой, другие – заработать копейку, третьи – развлечься за счёт провинциальной щедрости. Уезжая, приглашали в Москву: «Звоните! Заходите! Обращайтесь, если что…»

Но я-то знала, что и как, помнила стихи Василия Дмитриевича Фёдорова:

 
Мой Джек, тебя я не учу,
И ты не будешь приручённым.
Мой милый Джек, я не хочу,
Чтоб слыл ты псом псевдоучёным.
Не рвись в Москву, живи, брат, тут,
Главенствуй в деревенской драке,
Поверь, мой Джек, в Москве живут
Высокомерные собаки.
 

Никого из столичных визитёров я никогда ни о чём не просила.

Лишь один человек проявил добровольную заботу о моей литературной судьбе. Это Владимир Иванович Мильков, генерал-лейтенант, писатель, автор книг об армии. Он предложил свою помощь в плане моего поступления на Высшие литературные курсы при Литинституте, обещал поговорить с Александром Межировым, руководителем поэтического семинара и прекрасным поэтом. И помог-таки! Свидетельством тому его письма ко мне, опубликованные в моём трёхтомнике. В последнем, от 10 июля 1983 года, говорится: «Могу поздравить Вас, Таня, – после поездки в Грузию, на родину Маяковского, зашел в Литинститут, к проректору ВЛК Н. А. Горбачёву. Вы приняты! С чем и поздравляю! Сердечный привет всем друзьям, с наилучшими пожеланиями Вл. Мильков».

Прочитала письмо и поверила, что счастье бывает на свете. Но сколько несчастья надо было одолеть, чтобы дожить до счастья!

Вспоминаю всё это с изумлением. Нельзя рассказать жизнь, не пережив её заново. Иначе расскажут другие. Но как? Что они знают о не своей боли, о не своей радости?

И как же тут не пошутить: «Играй, играй, рассказывай, Татьяночка, сама!»?

Душа на распутье

Казалось, Василий сделал свой выбор. Иногда он умел принять твёрдое решение. Прожив с ним всю жизнь, изучив, как собственного ребёнка, сегодня думаю: он сделал тогда верный ход, обдуманный. Боль любящей женщины не могла идти в расчёт, когда человек сам о себе говорил: «Прошёл слушок, что я шлюшок!»

Много раньше на нашем письменном столе в Волжском я прочла его черновик: «одна покорностью постыла, другая гордостью мила…» Уже тогда он делал выбор и, судите сами, не в мою пользу. Но не зря же говорится: «Человек предполагает, а Бог располагает!» и «Расскажи Богу о своих планах, и Он над тобой посмеётся». Итог событий тридцатипятилетней давности в сегодняшнем дне.

Но хватит цитат, пожалуй! Возвратимся, помолясь, в год 1983-й.

…За многие месяцы мы встретились лишь дважды. Один – на творческом выступлении в студенческом общежитии, что в районе 7-й Гвардейской. Нас, выступающих, было человек пять. Выйдя на улицу и потоптавшись у подъезда, стали расходиться. Нам с Василием предстояло сесть в один трамвай. Перед «Красным Октябрём» я спросила:

– Не проводишь меня до Тракторного?

– Заманиваешь? – хмуро ответил он. – Нет уж, я хоть на четвереньках, но поползу домой. Ты, я слышал, на ВЛК собираешься поступать?

– Собираюсь, но документы пока не отправляла.

– Всё правильно! Выйдешь там замуж, останешься в Москве.

– Жизнь покажет.

И он вышел на Штеменко.

Второй раз – с изумлением увидела его за общим столом в ресторане «Волгоград» на дне рождения приятеля. Меня никто не предупреждал. Мы даже парой фраз не перекинулись. А меня всё приглашал и приглашал танцевать какой-то парень из-за соседнего столика. Когда я вернулась в очередной раз, Макеев встал и шлёпнул меня по лицу. Я – в обратную. Едва не завязалась драка, но потасовку удалось погасить общими усилиями. На выходе мы сцепились снова. Он начал крутить мне руку, а я норовила ударить его в лицо. И всё это почти молча, без выяснения отношений. Ничего не понимающие друзья были в шоке. И только нам всё было понятно: тоска, досада, невозможность быть вместе, память о прошлом.

Домой вернулась в поганейшем настроении, хотелось умереть, совсем исчезнуть, не знать, не помнить, не думать о нём. Я поняла: он может быть жестоким и несправедливым, а ещё, что значу для него больше, чем он хочет мне показать.

А время двигалось к концу марта, к 29-му числу. И этот день настал. Доводами разума утихомирить себя не смогла и поехала в Волгоград. В пакет сунула прекрасную новую тельняшку. Он любил их носить и понимал, какая хорошая, какая не очень.

В Союзе писателей встретила Валентина Кононова. Он обрадовался:

– Ой, Танька! Привет, малыш! Не знаешь, Васька приедет? У него же книжка вышла, «Под казачьим солнышком», прямо ко дню рождения!

– А он не знает?!

– Нет пока. Только сегодня сигнальные экземпляры пришли. Я захватил троечку, подумал, Макеев проставится на радостях. Ладно, оставлю книжки тебе, а если Васька подъедет, обязательно мне позвоните.

В зале, усевшись в пыльное кресло, принялась рассматривать книжку, читать её, искать заветные стихи. Обложка ничего! Но какой мелкий шрифт, как густо напечатано… На шестьдесят первой странице открылось:

Заклинание

 
Я волен без тебя, я над собой не волен,
Я жду, как в старину ждал милости бедняк,
Когда твои глаза засеют светом поле
Моей души, ещё живущие впотьмах?
 

Я точно знала, что стихи посвящены мне. Он часто их читал. Но что они значат сегодня? А вот и «Сладчайшая! Сама сластёна…», «Глухим ли стал, с ума ли спятил…», «На душе разлуки чёрствый иней…» и много, много других – посвящены мне. Как это больно и как бессмысленно читать ещё недавнюю его любовь ко мне! Сегодня я никто, вчерашний день, сижу, как нищенка, жду чего-то…

О судьба! Могла ли я знать, что уже через два месяца, 23 мая, в Михайловке он подарит мне эту книжку с надписью:

 
Танька-Таня, будь со мной нежна!
Как Христу – расхристанность, нужна
Мне твоя улыбка почему-то —
Взбалмошного счастья новизна —
Танька-Таня, будь со мной нежна!
 

В. Макеев – всю жизнь во все числа

Я помню, как это было. Сказала ему: «Нет, всё-таки поставь дату!» И он на последнем развороте проставил: 23 мая 1983 г., г. Михайловка.

А 29 марта я сидела в пыльном кресле, читала ещё не виденную им книгу и собиралась с духом, чтобы поехать туда, на Штеменко, где меня могут впустить и не впустить, напоить чаем или облить кипятком, пожалеть или предать анафеме.

Дверь открыла она. В ночной рубашке. Посмотрела презрительно и бросила через плечо: «Макеев, это к тебе!» Я рта не успела открыть, а дверь уже захлопнулась перед моим носом. В глубине квартиры начался разговор на повышенных тонах, но слов я не разбирала. Наконец за дверью раздался голос Василия:

– Таня, я прошу тебя, не унижайся, езжай домой.

– Я тебе «Под казачьим солнышком» привезла и подарок ко дню рождения.

– Не надо! Ничего не надо! Не унижайся!

– Хотя бы дверь открой, возьми пакет.

Женский голос провизжал:

– Не смей открывать! Отойди от двери!

Потеряв самообладание, рыдая, я стала колотить кулаком в дверную обивку.

– Вася, открой! Разве она твоя жена? Я твоя жена!

Но дверь так и не открылась.

Дома, чтобы не сойти с ума, распорола старый махровый халат, выкроила из него полотенца и села вручную обмётывать края – аккуратненько, стежок к стежку. Помогает, знаете ли.

По-настоящему спасение виделось в одном – срочно ехать к отцу, в Кирсанов, туда, где меня любят и не прогонят. У Бога все дела по полочкам. Он знает, что, когда и кому. 4 апреля папе исполнялось 60 лет. И я поехала. Саратовский поезд подошёл к станции Кирсанов. Встречали меня крёстная и отец. Оба заплакали, увидев мою худобу и чёрные впалые щёки.

– Таня, что же на тебе так плащ болтается? А на лице одни глаза остались… – запричитала крёстная. – Неужели всё из-за него?

– Прошу вас, умоляю, ни о чём не спрашивайте. У меня нет сил даже идти.

Дома достала отцу подарки, среди которых и не подаренная Василию тельняшка.

– Пап, может, будешь носить? Этому… мерзавцу добывала… Она совсем новая. Он её даже в руки не брал.

Но отец отказался:

– Ты чего ж, хочешь папку обидеть? Ещё не донашивал я! Сроду чужого не носил.

Я не стала настаивать, отдала тельняшку тёте Зине – может, пригодится.

Народу за праздничным столом собралось немного: отец с тётей Зиной, крёстная, овдовевшая тётя Дуся, Огуречниковы, ну и я. Сидели чинно, без шума. Кусок не лез мне в глотку, но постоянно хотелось курить. Накинув в сенях отцову фуфайку, шла в холодный апрельский сад, садилась на дровяной штабель, доставала сигарету. Мои догадывались, наверное, но виду не показывали. И только отец хмурился. Никто, никто из них не мог мне помочь, но я всё равно чувствовала себя под защитой родных.

Тётя Дуся попросила меня почитать стихи. В то время я всё помнила наизусть и прочла по памяти несколько стихотворений.

Володя Огуречников страшно удивился:

– Неужели сама написала? Ну, Иван Иванович, дочь у тебя прямо как Рождественский. Молодчина! И книжка вышла? Здорово!

Отец расчувствовался, полез в книжный шкаф, достал мой сборничек «У огня». А потом сказал вдруг:

– Она и замуж хотела выйти за поэта, но я не разрешил. Какие из поэтов мужья?

Мне стало смешно, впервые за долгие дни. «Не разрешил!» – надо же. Милый мой папочка! Он точно знал, как меня утешить!

Очень удивила тетя Дуся. Она жила совсем недалеко от нас, и мы ходили друг к другу короткой дорогой, через кладбище, где похоронен дядя Миша, мимо церкви. Осмотрела всех странным взглядом и сказала вдруг:

– Я сегодня шла и слышала Мишин голос на кладбище, он звал меня: «Дуся, когда же ты придёшь ко мне?»

– А ты меньше думай об этом, – заметила крёстная, – не будет блазниться.

Тёти Дусины дети, Оля с Серёжей, в это время учились в Москве: Ольга – в МЭИ, Сергей – в военном училище. Одинокая мать, блуждая по ночным комнатам, сходит с ума, иногда заглядывает к пьющим соседям – хватануть рюмку-другую, чтобы погасить тоску. Но водкой тоску не погасишь! Я это поняла много-много позже. А тогда водки для меня как бы и не существовало. Есть – могу выпить за компанию, нет – и не надо!

Вернувшись в Волгоград, сразу же отправила документы и книжные публикации на ВЛК. Конкурс сумасшедший, а связей – никаких. Может, Владимир Иванович Мильков поможет, он же обещал поговорить с Межировым и Горбачёвым. (Процитированное выше письмо от него пришло позже, через три месяца.)

В Союзе писателей мало верили, что я поступлю. Ведь некоторые из наших провалились в прошлые годы. Оставалось только ждать, ждать и ждать.

6 мая, в мой день рождения, совсем неожиданно приехал Василий, протянул три дохленьких махровых мака.

– На. Мне девки в Союзе писателей подсказали, что ты сегодня именинница.

– А сам не помнил?

– Забыл. Но я не только поэтому приехал. Плохо мне, совсем плохо. Не могу я там, задыхаюсь. Осточертело жить в грязи, вечно голодным…

– А как же любовь?

– Ну какая любовь?! Её там сроду не было. Живу – чуж-чуженин, и она тоже. Только квартира и держит. А в душе всё выгорело дотла. Мне ребята советуют к тебе прибиваться. Примешь?

– Какие ребята?

– И Валёк Кононов, Вовка Мызиков… Даже Максаев! А тут опять Данилины заезжали… Матвевна глянула, как я живу, на всю эту пылищу, на загнутую морковку в холодильнике, где больше ничего, и про тебя заговорила… Ты им всем понравилась. Мама Оля велела передать, чтобы к тебе возвращался.

– От плохой жизни к нелюбимой бабе не прислоняются. Во мне тоже что-то сломалось. Не верю я тебе больше, боюсь.

– Не бойся. Давай попробуем сызнова начать.

– А как же эта?.. Один раз вернула и второй захочет. Из подлючества. Знаю я её!

– Будешь смеяться, но она на ВПШ поступила, на два года в Саратов уезжает.

– А я в Москву, на ВЛК.

– Но ты же не бросишь меня совсем, приезжать будешь, а я останусь в твоей квартире.

– Ещё чего! В качестве кого я тебя оставлю? Ты даже тёплого слова мне не говоришь, прощения за мои муки не попросил.

– Тáнюшка, мы оба одинокие люди, оба настрадались. Неужели нам надо о любви сейчас говорить? Скажу честно: ты мне по душе родная, я без тебя пропаду. А ты совсем меня больше не любишь?

Я любила, любила – хоть убейте меня, дуру! Но очень боялась новых страданий. Тайны в нём для меня уже не было. Я знала, чего бояться.

– Ладно, сегодня оставайся, а завтра поговорим. Ко мне друзья сегодня придут. Уж ты постарайся не куролесить при них.

Войдя в квартиру и увидев Макеева, Ира Кузнецова воскликнула:

– От судьбы не убежишь!

Костя добавил:

– И не надо убегать.

В тот вечер друзья подарили мне изумительную красоту – шёлковую ночную рубашку всю в кружевах и с длинным рукавом. Я даже примерила её на погляд честной компании.

…В одних трусах, носках и рубашке долго не проходишь, и мы поехали на Штеменко за Васиными вещами. Изумило, что квартира заметно облысела. Поубавилось книжек, хрусталя, ковров.

Василий объяснил:

– Она всё доброе к матери увезла. Боится, что пропью, пока она в Саратове политическую грамоту повышает. Насрать! Давай собирать мои вещи.

А собирать-то особо и нечего было. Жальче всего было книг. Стали складывать их в ветхую простыню – штук пятьдесят, наверное. Простыня трещала, прорывалась на острых углах книжных обложек.

Поймали на улице такси, загрузились, уехали. Ах, Вася-Вася, бедный ты ребёнок, а кружку-то зачем взял? Любимая? Ну, ладно.

В конце мая послали нас на творческие встречи в Михайловку. Начались жаркие дни, а летние платья болтаются на мне, как на вешалке. Обновить гардероб не было денег.

– Всё, что заработаем, – строго сказал Вася, – потрать себе на одёжки.

– Да и ты-то весь в обносках! – ответила я.

Так и началась наша гражданская семейная жизнь – проблема на проблеме.

Вслед за маем, как известно, следует июнь. А июнь – это сенокос. Святое! Собрав гостинцы для матери, отправила его в Клеймёновку. А сама жду, жду, жду ответа с ВЛК.

В начале июля, изнемогшая от ожидания, дозвонилась до Литинститута.

– Вы приняты, – прозвучало в трубке одно из самых счастливых известий в моей жизни.

А вскоре пришло письмо от Милькова, подтвердившее благую весть.

В Москву! На два года! Дневное обучение! Стипендия больше ста! Руководитель семинара Александр Петрович Межиров! Невероятно!

Но как же Вася? Чем он будет питаться, коли магазины пусты? Как управляться с квартирой, если половой тряпки сроду в руках не держал? Не будет ли пить от стены до забора? И почему хорошее не приходит без плохого?

Написала ему в Клеймёновку про ВЛК и свои сомнения, посоветовала запастись у матери картошкой.

А если он поставит меня перед выбором: «Либо я, либо ВЛК?» Нет, он так не сделает! Не посмеет. А если?.. Поняв, что выберу его, я испугалась – уж я-то знала, на какие жертвы способна в угоду распоясавшейся душе. Всю жизнь чувства во мне побеждали разум. Хотя и так можно сказать: у последней черты я умела остановиться и взять себя в руки.