Текст книги "Тридцать три ненастья"

Тюльпаны в пять утра

О н говорит иногда: «Я помню, как ты меня любила. А сейчас почти ненавидишь…»

Эх, Вася, Вася, что ты понимаешь в женской любви? Я и сама-то не всё в себе понимаю. Если бы не любила, ушла бы ещё пятнадцать лет назад…

Мы пережили большую боль и научились не измерять жизнь категориями любовной страсти. Он отмолчал своё, я – своё. Теперь доброта главнее всего. И всё же… Вопреки здравому смыслу нет-нет да и накатит сомнение не залюбленной щедро жены:

– Нельзя так мало любить женщину и так много от неё требовать!

– Люблю как умею! Ты бы лучше спросила, как я себя чувствую с утра. Опять всю ночь поясница стреляла. А чего это тебя на любовный разговор потянуло?

– Тюльпаны по всему городу цветут, а я как будто и не женщина. Ты всю жизнь цветы для меня переводишь на их стоимость. Любил бы, как другие мужики своих женщин любят, сам бы сообразил, чем жену порадовать.

– А то мало тебе цветов дарят! Я казак, привык цветы рвать, а не покупать.

Вот и весь разговор!

И опять мне вспомнилось время горьких недомолвок, ночных слёз в подушку, его вольных уходов из дома. Я включала магнитофон с записью терзавшей душу бразильской песни и металась по квартире. Об этом и стихи:

 
Бесамэ мучо! Весь июнь – бесамэ мучо,
Больная песня, дом больной, остывший чай…
Мы заблудились в трёх дверях – нелепый случай! —
И жизнь без выхода, и слёзы невзначай.
 
 
Чтоб я не маялась, чтоб ты себя не мучил,
Не выжимал из равнодушья нежных слов,
Терзаем стонущий мотив: бесамэ мучо,
Бесамэ мучо – вот и кончилась любовь!
 
 
Твоё такси – ковчег тоски – промчится мимо
Упавших в обморок пионов на окне…
Бесамэ мучо – навсегда, я не любима,
Слепые дождики, поплачьте обо мне.
 
 
Сгорает день и жжёт глаза солёным светом,
Осколком льда ненужный ключ зажат в руке…
Бесамэ мучо, милый мой… Как горе спето
Прощальной жалостью на знойном сквозняке!
 
 
И будет ночь знобить листву в тиши тягучей —
Шаг до двери, шаг до стены, шаг до окна —
Бесамэ мучо, как в бреду, бесамэ мучо…
Не пой, пожалуйста, слепая тишина!
 
 
Июнь, отравленный тоской, покинет лето,
Уйдёт по гравию окаменевших звёзд,
И ты узнаешь от него не по секрету,
Что выход жизненный до изумленья прост.
 

Примерно в то же время я сделала первую попытку написать книгу о нашей жизни, о нашей непростой любви. В первую очередь – о нём, таком трудном и неуправляемом, умном, конечно, талантливом, но не более счастливом, чем я. Первоначальное название «Сынок» придумалось сразу. В написании книги виделось чуть ли не спасение и для нашей жизни, и для меня самой.

Эпиграфом решила взять его строчки:

 
На жизнь свою взирающий беспечно,
Я всё ж её не строю на песке.
Скажу тебе, что я люблю не вечно,
На простодушно-русском языке…
 

Написала несколько страниц и вдруг перегорела, споткнулась на чём-то. А потом десять лет думала и думала, как же всё-таки спасти свой отчаянный замысел. И вот книга почти написана. А первая попытка начиналась так:

Надо подумать, хорошо подумать – о нём, о нас, о себе, и я иду к Волге. Осень ещё зелена, сухой листвы под ногами совсем немного, но холодное дыхание октября уже омолаживает щёки. На высоком бетонном причале речного вокзала ветрено и неуютно, вода кажется лютой, погибельно-тяжелой. Бр-р-р! Не хотела бы я оказаться в ней. Даже в редкую минуту нежелания жить осенняя пучина реки не манит меня – уж лучше что-нибудь другое. По бесконечным лестницам и переходам спускаюсь вниз, к живому берегу. На песчаной обережи душе спокойнее. Прозрачная водица на кромке лёгкой рябью подплескивается к ногам, и можно бы разуться, тронуть пальцами октябрьскую Волгу, отдёрнуть опалённую холодом ступню и даже рассмеяться: ишь, чего придумала!

Нет и нет, не буду нюниться, не такая уж я несчастная, чтобы жалеть себя и не жалеть его. Обидел в тысячу первый раз, но случись со мной худшее, он погибнет, сопьётся, не осилит бытовых проблем. И хоть себя жальче в эту минуту, представить разор его жизни без меня – невыносимо. Может, преувеличиваю? Есть же в нём самоспасительный крестьянский стерженёк, глубинная трезвость ума, и рачительность есть, и даже прижимистость. Честно говоря, его вины в моей нескладной доле не так уж много. А если хорошо подумать, то и пововсе – ребёнок пятидесяти с лишним лет, которого сама же и сделала таким.

Как это случилось? И только ли моя вина в этом? А мать? А бабки-тётки? Свекровь рассказывала: «Сидит на лавке – белый, головастый, строго смотрит синющими глазами… С трёх лет всё чтобы было по его! С пяти книжки начал читать, разумно судить обо всём… А глаза – душу вынешь и отдашь! Скажу ему: «Васюшка, сынок, блин мой пашанишный, что же ты так строго смотришь на мамку?» Засмеётся в ответ, зальётся… Материнское сердце обмирает. И тётки, бабки – поедут на базар по семейной нужде, сначала ему какую игрушку покупают, а уж потом для дома. У него на хуторе и коньки первые появились, и лыжи. А без новой книжки и на порог не заходи! Откуда такой взялся в нашем роду?»

Вот и я… Сначала изумилась его небесным глазам, редкой мощи лба, птичьему фальцету необычного голоса, а уж потом – поэтическому дару. Полюбила со страхом, словно Бога ослушалась: беги – не твоё! Ослушалась… Полюбила… Нам было по тридцать лет, может, чуть меньше.

Счастье быть рядом с любимым лишило меня зоркости. Надо бы разумно жизнь строить, укрощать его, исподволь окорачивать, а я шла напропалую, без оглядок и хитрости. За пивком сгонять? Сейчас! Газеток купить? Нет проблем! Холила, ноготки отстригала, ненадёвные рубахи выпрашивала у отца – лишь бы ему! А всё как-то не так выходило. Он капризничал, супил белёсые брови, успокаивался, лишь настояв на своём. Не подличал лишнего – этого не было, но пренебрежение к женщине считал чуть ли не казачьим правом. Поэт! Что тут попишешь? «А тебе и звания поэтессы через глаза!» – словно бы готово было сорваться с его насмешливых губ. Я долго не возражала, нутром понимала, что он в общем-то хороший, добрый и весёлый, но лишь тогда, когда ему хорошо. А слёзы мои – подумаешь! «Пускай она поплачет – ей ничего не значит!»

Позже написала в стихах: «Веселому другу веселая песня к лицу, а поздней калине и лист золотой не по чину…» В этом же стихотворении: «За что мне досталось осеннейшее из сердец?» Слово «осеннейшее» ему понравилось. Странное дело! Плакала, а другой судьбы не искала. Даже счастливой была, потому что любила сама, а не просто отвечала на любовь, как большинство женщин – с а м а любила!

Двадцать пять лет мы вместе. Первые годы казалось: вот-вот и всё оборвётся, не любит он меня, наплюёт на щи-борщи, крахмальные простыни и потухшие глаза – «весёлому другу весёлая песня к лицу…» Боялась, что уйдёт, и терпела, терпела… Но однажды взбунтовалась: «Хватит меня за дуру держать! Дом на мне! Дача на мне! Заработки, покупки, родственники – всё на мне! Сколько можно?» Он смотрел изумлённо голубыми глазами и не понимал, чем не угодил, что хотят от лучшего из всех Васюшек. «Будь мужиком! – говорю. – Веди себя по-людски, не прикидывайся малым дитятей. Думаешь, жизнь можно пташкой на ветке просвистеть? Поэт! Ну и что? Я тоже поэт! Святым духом сыт не будешь…» Васюшка всё понимает, но быть мужиком трудно, дитятей легче, и он сердится: «Ты затюкала меня, затурсучила. Не умею я деньги зарабатывать, не умею гвозди забивать, притворяться не хочу, чтобы тебе сладко улыбались прохвосты всех мастей, от кого ты на этом свете зависишь!»

С деньгами и гвоздями понятно – не умеет так не умеет, но зачем вдурную правду-матку резать, если за нее бьют по ушам? «Я казак! – говорит. – И поэт – не вам чета! Ясно? А вы хитрите и лавируйте, коли кишка тонка».

Что правда, то правда: поэт он – не чета многим…

На минуту отрываюсь от страниц десятилетней давности, вспоминаю, что тогда казалось главным в самом замысле книги. Не о герое же «своего романа» я хотела написать, но именно о поэте Василии Макееве! Однако быстро поняла, что без «я» и «мы» не обойтись, в авторы серии ЖЗЛ я не гожусь.

Согласитесь, отстраненный рассказ в данном случае не имел бы смысла. Только реальная жизнь способна проявить живой портрет поэта и человека, написавшего о себе с иронией: «Мужчина под названием Макеев бредёт себе по горестной земле…» Волею судьбы мне довелось плечо в плечо брести рядом с ним, а значит, книга должна быть написана и о нём, и о нас, и о многих других, кто сопутствовал нам в жизненной дороге. Но вернёмся в ту осень:

…Солнечные дни октября перемежаются пасмурными. В иной день и на улицу выходить не хочется – так и сидела бы под тёплым пледом да смотрела в окно. Моё кухонное окно может о многом поведать. Оно лучше всех знает добрые и недобрые дни нашей жизни. Промытое окно – свидетель добрых дней, соавтор майских стихотворений и счастливых ожиданий. На долю окна часто выпадают пыль и паутина, скорбь и маета хозяйки, её долгие глядения на пустынную улицу, по которой то собака пробежит, то сухая листва провьётся, то чинно прошествует семейная пара со второго этажа. Утром в сторону парка прошел по косой дорожке мой Василий. Упрямец – нарядился не по погоде в джинсовый костюм, да ещё и рукава закатал. Всё ему жарко! А к обеду пошел дождь – нудный, холодный… Придёт, начнёт жаловаться, что прозяб, попал под дождь – налей, мол, сто граммов.

Василий служит редактором отдела художественной литературы в областном журнале «Отчий край». Работой не то чтобы тяготится, но не чувствует в ней соответствия себе: талантливых рукописей мало, а серость прёт и прёт. Читай, общайся, пиши вежливые отказы, слушай накачки шефа, который хоть и друг, но в работе педантичен до приторности. Макеев как-то изловчился, упёрся, настоял на удобном для себя режиме трудового дня: в половине девятого садится за письменный стол, в начале второго рысью бежит домой. Пообедал и на диван. Рядом ворох газет, пара книг, телевизионный пульт. Пошуршал газетами, полистал книжки, посмотрел спортивные новости – и в сладкую дрёму на часок. Я ему завидую, но спать днём не умею, не приучена. Иногда Василий задерживается, и я начинаю нервничать, неотрывно смотреть в окно. Ладно бы рюмку тяпнул по дороге, а то ведь забурится в чепок с каким-нибудь забулдыгой и натрескается без закуски до оловянного состояния. Этого я боюсь больше всего, ненавижу даже, яриться начинаю загодя и заводить себя: клялся, негодяй, что придёт вовремя, не будет шлындать по чепкам – наплевать ему на меня! И всё, буря неизбежна.

Но этого, наверное, уже не изменить. Сижу и жду. Наступил вечер. Косая дорожка к дому стала неотличимой от уличных сумерек и густого кустарника. Наконец в дверь позвонили, и я сорвалась с места.

– Слава богу, живой! Ты где шлындал, негодяй?

Трудно удержаться и не въехать с размаха в пьяную физиономию мужа, когда он, колеблясь, как водоросль, стоит в дверном проёме, готовый ко всему и уже равнодушный ко всему…

…Дошел, дополз, добрался, спасся от прожаренного сорокаградусной жарой города. В парке есть скамейки, на которых можно бы приснуть ненадолго. А ещё кусты… Под ними и вовсе прохладно и не так заметно для чужих глаз. Лечь бы, поспать часок… Измождённое сознание работает плохо, но не теряет последней спасительной мысли: домой! Пусть там и визг, и затрещина, но и диван, и бутылка холодной минералки в холодильнике. Жена поорёт, но всё равно разденет и башмаки расшнурует, воткнёт ноги в мягкие тапочки…

Он жутко несчастен, ему плохо, одиноко сейчас, а ведь как хорошо начинался день с Витьком и Серёгой. В кафешке у «Победы» им три раза ставили по бутылке «Журавушки», подносили овощные салаты, а у него в сумке была ещё горстка тыквенных семечек из деревни и две карамельки.

Какими орлами они сели за свой пиршественный стол, какие повели разговоры! Витёк с Серёгой прочли по стихотворению. Он тоже прочел, понимая про себя, что его «Мороз хмельней берёзового сока» – классика по сравнению с их стишками. Но хвалили друг друга с восторгом, как и «Журавушку» разливали. Он только не помнит, запивали они пивом или нет. После третьей бутылки он вообще мало что помнил, заскучал, затомился, захотел домой. Лишь бы дойти и лечь, лишь бы не соблазниться скамеечкой или манящим кустом сирени с поржавелыми соцветиями! Жена, конечно, не сука, но орать будет наверняка, будет распускать руки. Думать о ней по-хорошему невыгодно в этой ситуации, и он цепко спасается мстительной мыслью о её бабьих грешках: курит, сама горазда тяпнуть водки в писательском буфете. Это придавало сил и уверенности, что не так уж он и грешен, ну, посидел чуток с друзьями – подумаешь! Только вот ноги не идут!

На переходе через Краснознаменскую он замер, тревожно поводя глазами то влево, то вправо: легковушки, маршрутки, трамваи тянулись нескончаемой вереницей в обе стороны. Наконец появился прогал, и он нестойкими шагами, как по воде, пошел через дорогу. Солнце всё ещё пекло, прерывалось дыхание. Сумка свалилась с плеча и волоклась по асфальту. Понимая, что сильно пьян, но не желая сдаваться на милость жены, сцепил зубы, насупил лицо, обострил как мог глаза – может, не сразу поймёт.

В родном дверном проёме ослаб окончательно и уже ни о чём не думал. Она ударила сразу и всё тыкала, тыкала кулаком в нос. Потом схватила за шкирку, аж пуговицы полетели в разные стороны, и поволокла в спальню, толкнула на постель.

Запёкшимися губами он еле выговорил:

– Что ты меня всё бьёшь да ругаешь? Пришёл пьяный, а ты бы сказала: «Васюшка, ложись, спи, сынок!»

Она прижала к груди его тяжелую голову и зарыдала…

На этом «старая песня о главном» обрывается. Наверное, не хватило эмоциональных сил продолжать больную нашу повесть. Листки, сохранившиеся совсем не случайно, рука не поднялась выбросить, и я решила включить их в новый текст. Имею же право пережитой некогда болью подкрепить повествование, подходящее к логическому концу?

Где-то я противоречу сама себе? Возможно! Сегодня думаю так, а завтра по-другому. Сегодня люблю, а завтра – глаза бы не видели. Кто знает, может, послезавтра опять полюблю? Разве у других в жизни не так? Да, про Сынка уже было в первых главах – ну и что? Ещё раз пришлось к слову, и я повторилась, не видя в этом греха.

А вот и ещё одна достоверность – макеевский черновик о плохой жене и прекрасных друзьях Витьке и Серёге. Куда же от правды денешься?

 
У меня жена по карманам шарит,
Правда, по моим, не чужим пока.
На сию деньгу мало что нашкварит,
Я ж тайком держусь за бока.
 
 
Милая моя! Нас на свете много,
И среди пропойц не одни нули…
Здравствуй, друг Витёк,
                              обними, Серёга,
И мою печаль враз опохмели.
 
 
Нас подвоспитать при такой сноровке
Не смогли всерьёз вера или власть,
Нет у нас долгов, кроме поллитровки,
И соломки нет, чтоб в неё упасть.
 
 
Шарь взахлёб, жена, зряшно-деловито,
Как-никак, а ты – первая родня.
Если я помру, напрочь позабытый,
Всё ж моя братва выпьет за меня!
 

Сложная получается у меня книжка, но не сложнее прожитой судьбы. Прожить её ещё раз я бы не хотела.

…И, наконец, о тюльпанах. В то апрельское утро я не сама проснулась – меня разбудил Василий:

– Шестой час… Тебе не пора вставать? Я уже чай заварил. Загляни на кухню!

Утренний чай для меня – первое дело. Пока не попью, не могу садиться за работу. Спросонья еле попала рукой в завернувшийся рукав красного плюшевого халата, с трудом натянула дневные носочки…

Боже! На кухне в вазончике стояли тюльпаны! Целых семь штук! Такие свежие, алые, бутонистые!

– Где взял? В парке украл?

– А где же! Прямо под цвет твоего халата.

Глянула на таймер микроволновки: 5:15.

– Вася! Спасибо, родной. Но в парке рвать цветы стыдно.

– А где ещё я их возьму в 5 утра? Скоро пойдёт сирень. Каждый день по букету буду приносить.

Вы полагаете, это не любовь? Не скажу, что каждый день, но раза три почётный гражданин Волгоградской области Василий Макеев скрадывал для меня тюльпаны в Детском парке через дорогу. Говорю ему: «Спасибо и на этом», а душа захлёбывается тихой радостью.

Очень, очень серьёзная дата!

А разве нет?! Пятьдесят лет со дня окончания школы.

В 1966 году мы с Василием получили аттестаты о среднем образовании: он – одиннадцатиклассник, я – десятиклассница, с медалью, кстати. Для меня её серебряный статус будет повыше платинового. В кирсановской школе № 3, восьмой по счету в моей жизни, я проучилась всего лишь год, последний перед выпуском. Одноклассники нашли меня не по интернету, а по собственной инициативе, через Союз писателей России. Кто-то что-то прослышал, решил проверить, правда ли… Оказалось, правда! Слава Войнов, один из золотых медалистов выпуска, окончивший «Бауманку», позвонил однажды и спросил:

– Правильно ли я попал? Мне нужна Татьяна Ивановна Брыксина.

– Правильно попали. А кто звонит?

– Вячеслав Войнов. Я учился с вами в третьей кирсановской школе…

– Славочка! Это ты? Не может быть! Как ты меня нашёл?

Оказалось, он живёт в Сарове Нижегородской области, большой специалист в атомной энергетике, женат, имеет дочь…

И понеслась душа в рай! Все возможные наши книги, включая трёхтомники, я отправила Славе в Саров и Ларисе Клевцовой в Кирсанов. Книги пошли по адресам одноклассников, почти по всей России – ситуация совсем неожиданная для нас с Василием. Мы едва успевали ловить эмоции нового круга читателей и почитателей.

И вот пятидесятилетие окончания школы! Нас ждут в Кирсанове в июле 2016-го.

Василий встречаться с моими одноклассниками отказался.

– Я буду ждать тебя у Валюшки в Тамбове. Надеюсь, ты без ночёвки собралась в Кирсанов?

– А чё! С ночёвкой нельзя? Не волнуйся, меня Наташа отвезёт, побудет со мной пару часов, и мы вернёмся. Хорошо, что у неё машина! А твои не звонили? Может, и ваш класс будет собираться?

– Не знаю, не звонили… Но ты же не отпустишь меня одного в Новую Анну?

– Ни при каких обстоятельствах! Думаешь, мне очень хочется ехать? Но куда же деваться? До июля ещё дожить надо…

Так что тема эта остаётся под знаком вопроса. Честно говоря, я просто боюсь. Они помнят меня молодой и лёгкой, а приедет отяжелевшая бабка с потерянным голосом… Ужас!

Макеев мои опасения обхохотал:

– Думаешь, они не постарели? Увидишь – упадёшь! Ты-то у меня ещё красотка: и фигура, и стать, и ни одной морщинки на лице. С голосом, конечно, проблема. Ехать надо. 50 лет – серьёзная дата. Год был бы совсем хороший, если бы госпремию у меня не отняли.

– Пока не отняли. Всех соискателей перенесли на 2017 год. Зато номинал обещали увеличить вдвое. Рубка ещё впереди!

Чтобы было понятно, объясню. В декабре 2015 года на писательском собрании рассматривали кандидатов на соискание государственной премии Волгоградской области на следующий год. Макеев выдвинул книгу стихов «Собор берёзовый» и получил большинство голосов. Кстати, все, кроме Екимова, выдвигались по второму кругу, получив премии первого выдвижения 6–7 лет назад. Условиями конкурса это предусмотрено. И вдруг сообщение: по причине бюджетного дефицита в 2016 году госпремии присуждаться не будут.

Вот Василий и приуныл. Но я верю в его успех. Кто, если не он, заслуживает у нас признания и награды? Если, конечно, недруги подножку не подставят. А их хватает! Думаю, жене простительно думать так. Но пусть победит сильнейший.

Так что жизнь наша пока не кончается. Надо «Листву» собирать, писать новые стихи, встречаться с людьми, готовиться к поездке в Абхазию, дружить, любить, думать о будущем…

Жить надо! А жить мы умеем.

«А напоследок я скажу…»,

Граждане пассажиры, не волнуйтесь!

Книга практически написана. И я, в определенном смысле, ощущаю себя командиром воздушного корабля, ведущим свой переполненный людьми аэробус на посадку. Шасси уже выпущены, все приборы навигации работают в штатном режиме, огни на посадочной полосе просматриваются чётко. Так что не волнуйтесь, уважаемые пассажиры, посадка будет мягкой!

Куда сложнее было на взлёте! Туман, закрылки трещат, курс не ясен… А лететь-то надо, коли борт уже оторвался от земли!

Я решила: буду держать штурвал, пока горючее не кончится. И вот оно на исходе. Трудный бы рейс, долгий… некоторых пассажиров, наверное, уже укачало, а кому-то и гигиенический пакет понадобился. Думаю, не каждый был рад оказаться на этом борту, но не силой же я их загоняла в своё повествование. Таких мало, и они волею автора – беспаспортные пассажиры, безымянные. Могут при желании и не узнавать себя на этих страницах, сказать, что летели другим рейсом и в другую сторону. Тех же, кто прошёл паспортную регистрацию и доверился командиру корабля, приветствую с особым чувством: рада вам сегодня, буду рада и впредь! Кому-то, к сожалению, места не хватило. И хотела бы иных видеть в пассажирском салоне, да побоялась перегрузки. Не грустите, не обижайтесь – полетим в следующий раз.

Мой главный пассажир летел в кресле второго пилота, но за штурвал не садился, предпочитая подрёмывать или окликать стюарда банальным русским вопросом: «Там у нас ничего не осталось?» Он человек заслуженный и напарником оказался надёжным, но характер у него не из простых. Терплю. Куда же деваться? Опасаюсь лишь, что в послеполётных разборках претензии будет предъявлять громче всех. У меня ответ заготовлен: «А чего же ты сам рулить не захотел? Легко быть несогласным! Взял бы и написал свою книгу о нас!»

Надеюсь, в долгом нашем полёте попутчики перезнакомились между собой и много интересного поведали друг другу. Кое-что рассказала о них и я, но весьма сдержанно. Больше исповедовалась сама, памятуя, что в дороге люди почти не врут. Умолчание – дело другое. На это каждый имеет право. Есть они и в моих историях, особенно, когда речь заходила не о нас с Василием.

И вот аэробус, названный солнечным именем «Сынок», но переименованный в «Тридцать три ненастья», коснулся посадочной полосы. Пассажиры, наверное, зааплодировали, но в кабине управления этого не слышно. Там вообще тревожная тишина. Мы со вторым пилотом переглядываемся, не говоря ни слова: неужели долетели? При нашем-то тридцатипятилетнем маршруте!

Второй спрашивает:

– Скажи честно, тебе хотелось катапультироваться хоть раз?

– Много раз! Особенно в начале полёта. Пишу, как начиналась наша с тобой жизнь – врать не могу, а правду сказать страшно…

– Пока не знаю, какую правду ты написала. Но пусть лучше будет твоя правда, чем никакой.

– Зачем ты так говоришь? Напряги мозги, вспомни! Бросал меня? Бросал! Предавал? Предавал! Руки за спину заламывал? Заламывал!

– А посмотри по-другому. Судьбу твою поломал? Не поломал! Хоть на одну графоманку променял? Не променял! Пенсию отдаю? Отдаю! Какие ко мне претензии?

– А любовь? Ты же никогда меня не любил! Разве не так?

– Дура ты, дура! Ещё раз напомнить, как Николай Ростов ответил на этот вопрос Марье Болконской?

– Про отрезанный палец?

– А про какой же! Чёрт тебя возьми!

Пассажиры моего виртуального аэробуса давно разъехались по домам. Они устали. И я им порядком надоела. Беспаспортные, скорее всего, затеют отмщение. Я даже знаю, что они скажут: бабу понесло! Пишет, что выздоровела, а сама кипит обидой. Растелешила семейную жизнь – дальше некуда, а того не понимает, что умные люди не всякого пускают даже на порог собственного жилья. Но подожди! Ты у нас ещё попляшешь!

Комплексую! Наверное, комплексую…

Но если мой бумажный самолётик не сорвался в смертельное пике, если вернулся в гавань приписки, значит, не так уж и плохо я им рулила?

Неясно лишь, будет ли книга, издадут ли её хоть когда-нибудь, примут ли, вспомнят ли мои пассажиры, как летели со мной через Владивосток и Иерусалим, Стамбул и Каир, Никосию и Ханты-Мансийск, Тамбов и Москву, Иноковку и Клеймёновку, Тбилиси и Полтаву? И это далеко ещё не всё!

Главный причал нашего путешествия – город-герой Волгоград. И только здесь центр силы, способной ответить, превратится ли эта заплаканная рукопись в пыльную бумажную труху или получит шанс на продолжение полёта. Зная, какова сегодня жизнь, я готова к любому варианту. Но лететь конечно же веселее, чем гинуть под спудом объективных обстоятельств.