Текст книги "Тридцать три ненастья"

Конечно, счастья и процветания я желаю и грузинскому народу, но, согласитесь, спокойнее жить в гордом одиночестве, чем делить крышу с ненавидящим тебя врагом.

…24 августа. Утро. Садясь за пишущую машинку, думаю, как же нам реагировать на информационный, а значит, психологический прессинг Запада. А никак! Надо оставаться твёрдыми и последовательными – больше уважать будут! Без российской защиты абхазам и осетинам не выстоять. И снова ком застревает в горле… Вопрос независимости может обсуждаться на любом уровне, но агрессора надо бить по рукам его средствами.

Мучает и другая проблема: как сложатся теперь наши отношения с грузинским народом, с той его человечной частью, что, презирая тупые амбиции Саакашвили и его головорезов, растит хлеб, пишет стихи, строит дома, поёт и танцует, удивляя мир самобытностью, весёлым лукавством, редким гостеприимством. Неужели взаимодоверие не возвратится? Неужели Грузия забудет любовь и дружбу России?

…11 марта 2009 года Таифу Аджба исполнилось бы 70 лет. Надеюсь, Абхазия достойно отметила этот горький и светлый юбилей своего славного сына, главной заботой которого до последней минуты жизни оставалась свобода Родины, любимой им Абхазии.

Из коротких дневниковых записей Таифа видно, каким мудрым и взвешенным человеком он был, как опасался междоусобных распрей в самой Абхазии, как настойчиво уводил свою речь от пафоса вражды и ненависти к этническим грузинам. В бессмысленных уже фантазиях я всё думаю, думаю, как можно было помочь ему, заслонить от глумления, пыток, подлой пули убийц… Увы, Таифа уже не спасти, но память о нём должна остаться в абхазском народе.

…В сентябре 2008 года нам было хорошо и спокойно на абхазской земле. Людмила Родионовна Лолуа, директор пансионата «Сосновая роща», окружила двух волгоградских поэтов сестринской заботой и лаской, солнечный ветер ласково трепал просоленные морем волосы, колкая галька щекотала босые ноги… Мир казался безмятежным. Но наступала ночь, и тонко обострялся слух, наплывала безотчётная тревога – а вдруг!.. Это «вдруг» виделось в образе закамуфлированного грузинского солдата с американским автоматом наперевес.

В одну из таких ночей я написала стихотворение «Абхазская ночь». Вот оно:

 
Плакал сон надо мною,
И всю ночь в полуяви
Иступлённой волною
Море билось о гравий —
Билось, выло на кромках…
И ужом средь колючек
Страх таился в потёмках,
Как заречный лазутчик.
Пахло прелой сосною.
Чем-то горьким и пряным —
То ли подлой войною.
То ли злом полупьяным.
 
 
А наутро мацонщик
Пнул калитку уныло:
– Море вновь заштормило —
Раны ноют – не тронешь!
 

Ноют раны, душевные – ещё больнее… Их и трогать не надо, они ноют сами по себе. Ноют у всех нормальных людей, и не только за свою беду.

В краю, где обитает душа Таифа Аджба, слышны и внятны, я знаю, и наши земные речи. Пусть он услышит их и без слёз поймёт, что мы помним его, хотим видеть Абхазию свободной и счастливой. Так и будет, Таиф. Аминь!»

Ожог

Нам, родившимся после Великой Отечественной, все годы долгого, мирного советского детства казалось, что война больше не подойдет к российскому порогу, не постучится в ночное окно, не пришлет почтальона с похоронкой в черной сумке на широком ремне через плечо…

Но случился Афган, запылала Чечня, заголосил Нагорный Карабах, застонало Приднестровье. Огненный шар войны прокатился через Абхазию, Южную Осетию, бесчинствует сегодня в городах многострадального Донбасса!

Люди! Вы люди или кто? Как вы посмели забыть уроки Великой Отечественной? Ведь и ваши отцы и деды проливали на ней живую горячую кровушку!

Погасив сомнение в душе, решаюсь включить в миролюбивую мою книгу кусочек воспоминаний военкора «Комсомольской правды» Дмитрия Стешина о южноосетинском конфликте 2008 года. Материал называется «Война всегда проклятая, даже победная». Это страшно! Об этом надо помнить и думать всем. Прочитав публикацию в «Комсомолке» от 10.08.2016, я испытала нечто вроде ожога.

«Ожог» – третье мое больное прикосновение к теме. Надеюсь, Дмитрий Стешин не стал бы возражать против этого.

Корреспондент «Комсомольской правды», работавший во время войны 08.08.08 с грузинской и осетинской стороны, делится личными, страшными и неприятными воспоминаниями.

«Битое стекло хрустело между панцирной сеткой и окровавленным матрасом. Стекло давно уже нужно было вытряхнуть на пол, но я боялся лишний раз трогать свою постель. Этот матрас я притащил из подвала больницы, где все дни уличных боев работал подземный госпиталь. Матрас еще пах сырой плесенью и подсохшим гемоглобином. Когда я развернул свою добычу на свету, меня ждал сюрприз – четкий контур человеческого тела темной кровью отпечатался на унылой полосатой бязи. Других матрасов для меня здесь никто не припас, и я лишь перевернул свою находку кровью к земле. На этом жутком ложе не спалось душными ночами. Я ворочался, кутаясь в синтетическую штору, сорванную в ординаторской, и думал о том, что Христос, наверное, тысячи раз являлся в наш мир. Может быть, каждый год или каждый месяц. И все время приходил он рано или неузнанным, и рядом обязательно оказывались званые, но не избранные, и древняя история повторялась раз за разом. И сейчас я сплю на еще одной плащанице, на которой неизвестный мне человек принял страшные муки за всех. Матрас источал страдания тонкими иглами, которые кололи и спину, и совесть. Под окнами разбитой больницы до пяти утра оглушительно молотили генераторы, треща прогоревшими глушителями. С рассветом их отключали, и было слышно, как за перевалом что-то грозно и с переливом рокочет и рвется.

Зло умножалось нa зло

Утром падающие с ног хирурги засыпали ненадолго, и в надувной палатке прямо под моим окном начинала кипеть злоба. Там уже третий день лежала сумасшедшая старуха грузинка. Ее нашли в Курте ополченцы. Хотели пристрелить, но не дали наши солдатики. Курту и все соседние села сожгли осетины – рубили сплеча гордиевы узлы застарелой вражды, а забытую старуху на броне привезли в госпиталь МЧС милосердные русские. Не знаю, почему ее бросили родственники. Может, как злой символ зла. Старуха исходила злом – она проклинала наш и без того проклятый мир десятками часов. С надрывом, на хрипе. Без перерывов на еду – она отказывалась от пищи и воды, хотела, наверное, чтобы Бог скорее забрал ее к себе. Но у Бога в те дни были более важные дела, и на несчастную старуху у него просто не нашлось времени. И у людей не было времени, места в машинах и большого желания, чтобы отвезти эту нечаянную жертву войны во владикавказскую психушку. А во Владикавказе дежурный врач-осетин посоветовал русскому врачу-эмчээснику старуху грузинку просто усыпить, как кошку, сбитую машиной… Зло умножалось на зло, и этому не было видно конца. Старуху оставили в раскаленной надувной палатке, и лишь кололи ей какие-то седативные препараты. Медбрат держал, уворачиваясь от жидких старческих плевков, а медсестра пыталась поймать стальной стрункой ее вены, пересохшие, как пустынные реки. Полог палатки был скатан трубочкой, и через дверной проем мне было хорошо видно, что там происходит – в этом желтом жарком сумраке фигуры людей плавали, как в жиденьком столовском киселе.

На заборах – списки убитых

На второе утро я заметил, что старуху выслеживают. Напротив палатки в тени дерева часами сидел молоденький осетинский ополченец в пыльном и прожженном спортивном костюме. Под вечер он на кошачьих лапах попытался зайти в палатку к старухе, прижав АКСУ к бедру стволом вниз, так, чтобы его не было видно со стороны. Но бдительная и горластая сестричка легко, на десять децибелов, перекрыла и шум генераторов, и каскад грузинских проклятий:

– Коля!…ый в рот! Ну убери ты его отсюда!

Из-за палаток выбежал Коля – отнятый у ополченца автомат смотрелся в его руке, как авторучка. Сам Коля ходил по госпиталю с пулеметом – он ему не мешал и не напрягал.

На следующий день я опять увидел этого же ополченца – парень сидел в тени каштана и точил нож. Раз в пару минут проводил обмылком кирпича по сияющему лезвию. Старуха не просто чуяла свою смерть – она ее требовала. Крики, треск генераторов, редкий и методичный визг камня по стали… Я сидел с ногами на подоконнике, с ноутбуком на коленях и сходил с ума, пытаясь с помощью 32 символов и нескольких знаков препинания описать творящийся вокруг ад. В моем сердце не было жалости к старухе: только равнодушие, граничащее с черствостью. Несколько дней назад в грузинском Гори дети или внуки этой старухи прислонили меня к забору нового госпиталя. На этом заборе висели длинные списки грузинских имен и фамилий, а вокруг толпились серые от горя люди. И когда я их по-русски спросил: «Кто это? Убитые или раненые?» – меня моментально вывели из счастливого советского забытья и объяснили доходчиво, где между народами пролегает граница интересов и вражды. Защелкали опускающиеся предохранители, и кто-то из грузинских военных отбросил ногой в сторону мой рюкзак. Вот этот мягкий удар ярко-желтого американского берца времен «Бури в пустыне» был на тот момент самым страшным звуком в моей жизни. В нем было слишком много смыслов, чтобы постичь их за неделю.

Три кукольных креста

Ноутбук окончательно сел, и я пошел по битому стеклу к генераторам и там за пачку сухариков воткнул в розетки и компьютер, и телефон. Отходить далеко от своей техники не хотелось. Я повел очами окрест и зацепился взглядом за взгляд ополченца, сидящего в неизменной позе на том же самом месте. В его глазах плескалось безумие. Ножа у осетина уже не было – отняли сегодня днем, и он свободной и безоружной рукой прижал два пальца рогулькой к губам: «Есть курить?» Я присел рядом с ним, открытую пачку положил между нами на высохшую до порохового треска траву. Между пыльных ботинок осетина расположилось маленькое игрушечное кладбище из трех крестов, воткнутых в аккуратные продолговатые холмики. Перекладины крестов с неким надежным изяществом были примотаны травинками. На эту икебану ушел не один час, и до завершения работы было еще очень далеко. На земле кучкой лежали ветки, отобранные для оградки. Не дожидаясь моих вопросов, осетин дотронулся до каждого креста: «Нана, Лиана, София». Главы семьи, отца, на этом игрушечном кладбище не было, его убили грузины еще в начале девяностых. Аслан, так назывался ополченец, ушел из дома за час до удара «Градов» по Цхинвалу. Передовые части грузинской армии уже смяли миротворческие посты, и редкие горожане потянулись на позиции – защищать город и близких. Женщины спрятались в подвале, над которым в сенях стояли пластмассовые канистры с бензином. Двести литров и еще машинное масло… Когда в дом что-то попало, каменный подвал превратился в нутро мартеновской печи.

– Я ни одной косточки нашел, – сказал мне Аслан. – Жесть с крыши прогорела. Я обрадовался – думал, успели убежать, а потом увидел материны и сестрины кольца, шкатулку с их цацками… Телевизор они еще в подвал унесли. Они все у стены сидели, рядышком. От балок ореховых пепел остался, а они просто испарились.

Мы молчали минут двадцать, прикуривали сигарету от сигареты. Мне не о чем было говорить с Асланом. Вообще не о чем. Расспрашивать, как он жил неделю назад, чем занимался? Поинтересоваться его планами на будущее в мирной жизни? Какая там жизнь, откуда она возьмется и от чего зародится в этих проклятых местах? Я перебрал слова и не нашел нужных, которые могли бы утешить этого человека. А те слова, что нашлись, даже внутри меня звучали лживо, дежурно и неискренне. Я лишь спросил:

– Аслан, а при чем тут эта грузинская старуха? Ты ее знаешь?

– Не знаю. Ни при чем. И они ни при чем.

И показал на кукольное кладбище у своих ног. Я принес Аслану целую пачку сигарет и запасную зажигалку. Царский подарок в том времени и в тех обстоятельствах. Лицо у него дернулось при виде подарка. Возможно, это было подобие улыбки».

Прорастая сквозь сон

Куда они спешат?

У меня на кухне стоит высокая дубовая табуретка. Красивая. Сделал её и подарил мне волжский поэт Коля Сапожников: «У тебя же ноги длинные, а работаешь за столом много – теперь будет удобно сидеть». И я белый свет увидела, спина перестала затекать. Работать в кабинете не умею, не привыкла. А здесь всё под боком: лампа слева, стопка книг напротив, чайник на плите… Одна стена увешана сувенирными тарелками. Больше всех их привозит Валера Белянский, одну привёз Володя Овчинцев из Майами, есть из Ирака, из Турции, из Черногории, французская тарелка, пражская… Тамбовская со стихами: «Ты в эти сказочки не верь! Когда ты людям сердце даришь, тамбовский волк тебе не зверь, тамбовский волк тебе товарищ!» Но самые интересные – авторские, ручной работы, в том числе и Вали Косточко.

Кухонный телевизор я включаю редко, лишь новости послушать. Когда же работаю, меня раздражают даже тихие звуки. Хорошо у меня здесь. Можно за полночь в холодильник нырнуть и отщипнуть кусочек сыра, запить чаем, покурить.

Василий, в отличие от меня, ни строчки не написал за кухонным столом, но без газеты даже для приватного разговора не садится. Водить разговоры он не любит, так и норовит уткнуться в чтение. Посидит, почтокает «Ну, что, что?» и – восвояси. А мне и одной не скучно.

На стуле своём дубовом я и собрала трёхтомную рукопись, засиживаясь чуть не до утра. Лягу спать, а в глазах страницы, абзацы, вклейки, пометки на полях. Иногда вспомню что-то важное, чего нельзя упустить, и опять бреду на кухню.

А утром… какая из меня хозяйка? Днём – какая работница? Но это в периоды большой работы. Хватает и бездельных дней с долгими вечерними лежаниями перед телевизором. А спать всё равно раньше часа ночи не ложусь. И просыпаюсь в половине шестого. Может, потому и сны такие зыбкие, не уводящие далеко от реальности? Привяжется какая-нибудь навязчивая фигня и кружится в голове, как спотыкучая пластинка. Мне кажется, я даже думаю во сне, проблемы решаю. Проснувшись, чётко понимаю, что нужно делать, как жить дальше.

Говорят, это к старости. Может быть, но на маразм, склероз и шизофрению пока не жалуюсь. А дальше – что бог даст! Лишь бы мозги жиром не заплывали. Они мне ещё очень и очень нужны.

Рукопись трёхтомника сдала в «Издатель», стала ждать набора и вёрстки. Слава Коваль пообещал классное оформление с оригинальными форзацами и шмуцами. Он умеет! Если, конечно, дать ему свободу фантазии и не лезть со своими подсказками. Несколько моих книжек он оформил замечательно.

По дороге в Союз писателей обратила внимание, что люди куда-то бегут, очень спешат. Обогнали меня парень с девушкой, мамаша с коляской, одна женщина, другая… Не случилось ли чего? Села в троллейбус, гляжу в окно – да нет, вроде нормально идут… И вдруг с грустью поняла: это я стала ходить медленнее, вот и обгоняют меня прохожие.

Не успела добраться до Союза, звонок от Лукьяновой:

– Татьяна Ивановна, вы только ушли, а тут принесли обложку макеевской книжки «Белый свет». Вернётесь посмотреть или пусть сам приезжает?

– Спасибо, спасибо! Я ему позвоню, но вряд ли он поедет. Обложка-то красивая получилась?

– Красивая. Волкин постарался. И портрет на обложке хорош. Это тот, что Захарченко писал к юбилею?

– Ой, Елена Леонидовна, я вернусь – нет терпения!

Обложка «Белого света» в самом деле получилась. Мне выгнали её на цветном принтере – автору показать. Пусть мальчишка порадуется! Книжка замышлялась как сборник поэм вдогонку трём юбилейным томам Макеева, куда поэмы включать не стали, кроме поэм «Прощания». Написав «Прощание с поэзией», Василий откровенно приуныл, начал говорить о смерти, потере смысла жить. Ещё две поэмки «Прощание с родиной» и «Прощание с женщиной» сделали картину бытия совсем непереносимой. Вчитываясь в них, я тихонько плакала на кухне: ну куда он спешит, куда? Зачем подгоняет неизбежность? Зачем сдаётся болезням?

Главный врач 25-й больницы Анатолий Иванович Егин на мои вопросы отвечал сурово:

– Ему надо работать, хоть чем-то себя занимать. А мы со своей стороны и поддержим и подлечим. Отдельная палата всегда к его услугам. Хочешь, психолога к нему пригласим. В 60 лет жизнь ещё – о-го-го!

– Не надо было ему свои «Прощания» писать. Сначала думал эффектную точку поставить, а вышло, что и жить незачем. Всё у него болит, поясница не гнётся, мажется, глупый, детским кремом, думает, что поможет.

– Приводи его. Я попрошу палату подготовить.

В больницу Василий не хотел, но смирился. И вдруг звонит:

– Таня, я стихи начал писать. Слушай:

 
Я поспешил с тобою распрощаться,
Поэзия моя, моя стезя.
Вздохнули с облегченьем домочадцы,
Досадливо поморщились друзья.
 
 
Но ты в ответ на эту закавыку
Во сне прошелестела, как в бреду:
«Коли всерьёз – другого горемыку
Я для себя без горести найду!»
Такое грозовое изъявленье
Чудесно поубавило мой пыл.
Проснулся я в тревожном изумленье
И у тебя прощенья попросил!
 

– Молодец! Хорошие стихи. Пиши дальше.

Больничный цикл получился довольно обширным, больше двадцати стихотворений, но оптимизма в них – кот наплакал. Судите сами:

 
Я угасаю, мама, угасаю,
Простишь ли мой печальный птичий крик?
 

Позвонил Егин:

– Татьяна Ивановна, ну приглашал я к Василию психолога… Он с ним не справился. Слишком мощный, говорит, у пациента мыслительный аппарат. Скорее он меня в чём-нибудь убедит, чем я его.

– А вы сомневались?

Следующий цикл Макеев написал на Бузулуке, где мы полсентября гостили в детском лагере «Золотой колос». Там было сказочно. Гостевой дом под высоченными соснами и осинами таился, как лесная сторожка. Дятлы долбили, поползни скакали, осы кружились над остатками вчерашнего арбуза. Вечерами мы жгли на мангале сосновые шишки, упиваясь запахом хвойного дыма.

Василий написал:

 
Давно я не жёг поднебесных костров,
Дрова не готовил умело.
Душа средь постыдных плакучих пиров
Сама по себе угорела.
 
 
И вот в застарелом скрипучем бору
С развязною осенью в сшибке,
Ничуть не боясь, что костей не сберу,
Сжигаю сосновые шишки.
 
 
О, как запашист навороченный дым,
Как шишки исходят смолою!
Как будто я стал огольцом молодым
И вышел с конями в ночное.
 
 
Но осень взлетела на шаткий порог,
Звеня золотыми ключами.
Поблекла луна, и уныл кострожог,
И старость ворчит за плечами.
 

Написала и я свой цикл, воздала Бузулуку, соснам, осинам, дятлам и осам, но процитирую стихи о безымянной псине, прибегающей к нам от лагерных сторожей в надежде чем-нибудь поживиться.

 
Барбоска, как тебя зовут?
Не отвечает мне барбоска —
Глаза слезятся и плывут,
Мол, я хороший, я не плут,
Хотя и выгляжу неброско.
 
 
Не плут, но явно не простак —
Юлит, повиливает пузом,
Сосиску выюлить – мастак…
Мой милый, ты хорош и так —
С репьями на хвосте кургузом!
 
 
Тебе неведомы испуг,
Враньё, притворство мины пресной —
Как бы случайно, как бы вдруг…
Быть бессловесной тварью, друг,
Куда приличней, чем словесной!
 

Мы отдыхали благостно, никуда не спеша, не догоняя, не обгоняя друг друга. Не было причин ссориться, обижаться, спорить по пустякам. Всё соперничество – кто стихов больше напишет. Я подначивала его, мысленно улыбаясь: пишет – значит живёт!

Так и сложилась первая часть «Белого света». Мы назвали её «Новины». В ожидании выхода книги Василий ожил, повеселел. Пусть полюбуется пока обложкой, а там и тираж подойдёт. Куда ему торопиться?

Жаль только, что мой трёхтомник не успевает к юбилею. Издатели работают в штатном режиме. Им нет резона спешить и выходить в ночную смену. Разве я одна такая нетерпеливая?

А дни бегут. Апрель за окнами уже зеленеет первой травой, лопнувшими почками сирени, барабанной дробью дождя по жестяным откосам. Однажды ночью услышала соловья, толкнула Васю в бок:

– Соловей поёт.

– Тебе показалось. Не мешай спать.

Эх, Вася, Вася! Хоть бы соловья вместе послушать, если не разделять с женой её предъюбилейных тревог. Ты даже не спросил, какое платье я надену.

День на высоком пороге

Даже не помню, в чём была 6 мая 2009 года. Надеюсь, не в джинсах. Кто-то фотографировал происходящее, но снимков я так и не увидела. В одном уверена: рядом были друзья, и их собралось много. В этот день я узнала о присвоении мне звания «Заслуженный работник культуры Российской Федерации», получила с десяток высоких грамот, пачку телеграмм, среди которых правительственная, от Алевтины Викторовны Апариной.

Губернатор Максюта прийти не смог, но накануне пригласил к себе в кабинет, вручил грамоту и конверт с небольшой премией. Ещё были Василий Иванович Галушкин и Володя Овчинцев. Попили чаю, приняли по рюмочке коньяка.

Галушкин спросил:

– Таня, что тебе подарить на юбилей в пределах 30 тысяч рублей?

– Сплит можно?

– А может, ты деньги получишь в комитете культуры и сама выберешь?

– Идёт. А сами-то вы заглянете?

– Да улетаем мы завтра с Николаем Кирилловичем в Москву. Я бы с милой душой…

Отсидев вежливые полчаса, я раскланялась. Пообещала подарить всем по трёхтомнику. Настроение – лучше некуда.

В комитете культуры деньги выдали без проволочек, но предупредили, что покупкой подарка отчитаться не получится.

– А чем же?

– Поищем вариант и позвоним. Вы как бывший административный работник должны это понимать.

Сунув деньги в сумку, я тут же про них забыла. А зря.

Юбилей был терпим облегченной до простого застолья программой. Никаких творческих встреч, официальных частей, торчаний перед микрофоном. И слава богу! Мне макеевского хватило по макушку. Новых книг для похвальбы и одаривания гостей не было, но на стенде разместили публикации в тему дня: журнал «Москва» с моей стихотворной подборкой «Назовётся дорога стезёй», два номера «Нашего современника», разворот с фотоколлажем в «Российском писателе», ксерокопии статей Станислава Куняева «Поэт со своей историей», Михаила Рощина «Её читать легко и интересно», Ларисы Барановой-Гонченко «Явь и сны колыбельной земли». Ну и, конечно, всё волгоградское: статьи, заметки, интервью. Вряд ли кто их рассматривал по ходу праздника, но глянуть было на что. Это грело душу. Однако живые слова живых людей, пришедших ко мне с любовью, грели куда больше.

Юбилейные тосты всегда звучат с некоторым преувеличением. А ты не будь дураком, не впадай в самообман! Истина не в том, что тебя назвали лучшим, одним из лучших, а в том, что прочитали книгу, и она затронула сердца. С годами лишь одно пожелание не теряет смысла, это – здоровье. А какое здоровье, если ты полтанца пропрыгаешь в кругу более резвого народа и задыхаешься? Как тут обойтись без подходящей цитаты?

 
Когда судьба меня домнёт
В каландрах мелкого излома,
Душа отправится в полёт —
Уставшая от произвола
Чиноподобной мелкотни,
Домоуправства, домостроя,
Шишей безграмотных… Они
С рожденья одного покроя!
Удел, наверное, такой:
Не жизнь – сплошная шлаковата!
Но вот – душа!
Найдя покой,
Она уже не виновата,
Коли покаялась в пути —
Такая лёгкая в полёте…
 
 
Прости нас, Господи, прости
За непотребство нашей плоти!
 

Ощущение в тот день было у меня странное, словно, выходя из жилой комнаты в сени, застряла на высоком пороге: дальше идти или вернуться. Вернуться уже нельзя и дальше идти потягу нет. Боязнь старости? Вряд ли! Скорее – боязнь слабости. Куда спрячешь мои инсульты и Васин удалённый желчный пузырь, одинаковые радикулиты, аритмию, кратковременные потери сознания? Это, уж извините, не для всех. С высокого порога юбилейного дня мне пришлось-таки шагнуть вперёд, в седьмое десятилетие жизни. Однажды я заставила Василия поклясться, что он не оставит меня хотя бы в ближайшие пять-семь лет.

Он ответил:

– Клянусь, что до 70 доживу. Только и ты уж подержись, не осироти меня. Я надеюсь, ты достойно мужа похоронишь…

– А ты меня?

– Мне-то зачем? Я лягу рядом и буду ждать, когда нас похоронят вместе.

Надорвавшись болью этих разговоров, я написала:

 
Он не боится умереть,
Но, видимо, боится,
Что отпущу его без слёз,
Вослед не поспешу…
И я смотрю в его глаза —
В них детский страх таится:
– Не сокрушайся, милый друг, —
Прощающе прошу.
 
 
Ещё не знаю, что страшней —
Уйти во тьму иль выжить,
Но говоренья городить
Бессмысленно, увы…
Любовь глумливая смогла
Клеймо на сердце выжечь,
Все наши скорби от её
Беспутной головы.
 
 
Но если кончится запал
Словами жечь бумагу,
Ночными тапками шуршать
И пить валокордин,
Его по-царски положу
И тенью рядом лягу —
Мол, не боись, родимый мой,
Не будешь ты один.
 
 
Заплакать легче, чем стерпеть
В глазах его бессилье…
– Не сокрушайся, – говорю, —
Не накликай беды.
Ночь опускает за окном
Изломанные крылья,
Он отвечает: – Доживём
До утренней звезды.
 

С 8 мая у нас были куплены путёвки в Кисловодск. Это самоспасительное решение мы приняли загодя и объявили его лишь на юбилейном празднике:

– Друзья, завтра мы уезжаем. Спасибо за каждое доброе слово, за каждый подаренный цветок. Я просила вас приходить без букетов, но вы не послушались. Поэтому цветы будем отдаривать обратно методом лотереи, не пропадать же им в пустой квартире! Вася, отвернись и называй женщин в любой последовательности, а я буду держать в руках заранее приготовленный букет – кому что достанется. Итак! Начинаем.

Без цветов с моего праздника никто не ушел. Лишь Галина Ильинична Хорошева настояла, чтобы её белые розы я взяла с собой в дорогу.

– Ты будешь ехать в поезде, а розы на столике напоминать, как мы тебя любим.