Текст книги "Тридцать три ненастья"

Гой да эх!

Ситуация

Однажды я спасовала перед сложной ситуацией, не нашла правильного решения, понадеялась на то, что само рассосётся, а в итоге все шишки свалились на меня.

Одним словом, прилетели мы из Турции, а на следующий день в гости к нам приехали из Москвы Дворецкие: моя сестра Елена, её муж Саша и сынишка их Володя – совсем ещё малыш. Собралось нас вместе с Ольгой шесть человек – родня ближе некуда! Весёлый гам с утра до ночи, постоянная какая-то стряпня, бесконечная беготня в магазин за продуктами. Василий, как заправский гид, возил гостей по городу, бежал с мальчонкой в парк на аттракционы. Непривычная суматоха нас утомляла, честно говоря, но сложнее всего было определяться с ночёвкой. Спальных мест не хватало. Спали – где по трое, где по двое, а кто-то и на раскладушке.

И в этот самый момент приехали дальние родственники Василия – не знаю даже, по чьей линии. Я их видела впервые. Оказывается, их сына положили в областную больницу. Ситуация?

Троюродный брат Васи заявил с порога:

– Поживём у вас дней десять? У сына что-то с желудком. Его надо кормить по особому режиму три раза в день диетической едой.

– Ну, конечно! Заходите. Кухня у нас просторная – стряпайте что хотите вашему сыну, – согласился Василий.

– Вася, а где они будут спать? У нас даже постелить нечего. Может, им ключи дать от дачи? Там и холодильник есть, и готовить удобно. Они же на своей машине! Двадцать минут туда, двадцать минут обратно…

Вижу, родственник хмурится. Но другого выхода нет. Мне бы, глупой, сразу сказать, что при областной больнице есть гостиница для сельских посетителей, а я начала искать выход из безвыходной ситуации, боясь и мужа обидеть, и его родственников огорчить, и своих загнать в угол. Нам-то куда деваться, если незнакомая почти женщина весь день будет стоять у плиты, стряпая паровые котлетки для своего больного сына? Тем не менее покормила приезжих и отправила с Василием на дачу.

Он вернулся очень раздраженный:

– Твои приехали прохлаждаться, а у моих ребёнок больной. Почему ты своих на дачу не загнала?

Что я могла ответить? Что Дворецкие заранее были приглашены в гости? Что им хочется искупаться в Волге? Что через три дня они уезжают? Что ты сам едва распознал в приехавшем мужике троюродного брата? Что ситуация для всех крайне сложная и надо потерпеть?

– Истина в чём? Мы с тобой оказались заложниками собственного безволия. Разве другой родни нет в Волгограде? Почему обязательно к нам? Лишь бы им было удобно! Моим деваться некуда. Ты же сам это понимаешь.

И сразу возникло напряжение. Притихшие сёстры стремились уйти из дома – лучше мыкаться по городу, чем слушать наши шепотливые переругивания на кухне.

Ребёнок спрашивает:

– Дядя Вася, а мы в парк пойдём?

Лена его осекает:

– Не беспокой дядю Васю. Мы сами сводим тебя в парк, только кашу доешь.

И тишина.

Через день дачные постояльцы появились снова.

– Возьмите ключи от дачи. Нам это не подходит! – И уже перед уходом: – Вася, смотри, она тебя выселит из квартиры! А мы лучше поедем к дяде Коле на Тракторный.

Макеев ушёл следом и хорошо снял стресс с кем-то из друзей.

Ольга уже уехала, собиралась и Лена. Она грустно молчала. Не знала и я, какими словами извиняться за скомканное гостевание, чувствовала себя во всём виноватой.

– Лена, у меня опустились руки. Настроение ниже плинтуса. Что приготовить на ужин?

– Нам всё равно… Можно и чаем обойтись.

Было бы легче, если бы мы выговорились, утешили друг друга и расстались без затаённой горечи. Но сестра предпочла обидеться, приплюсовать ещё одну досаду на меня к давним каким-то обидам, к не поделенным в детстве конфетам.

Отголоски этой истории долго ещё встряхивали нашу жизнь, не отболели они и сейчас. Отмахнуться и забыть не получается. Значит, не всякую жизненную ситуацию можно перевести в разряд мелочей.

Меньше года оставалось и до моего пятидесятилетия. Уже сдана в издательство рукопись юбилейной книги стихов, а подходящего названия всё не находилось. Агашина в таких случаях открывала страницу и загадывала седьмую, скажем, строку. Из неё и строила название книги. Ткнула пальцем и я. Выпала строфа:

 
Я заплачу… наверно, заплачу, —
Вся, как ёлка в морозной пыли…
Ради бога, продли наудачу
Для меня этот праздник,
Продли!
 

Какой-то грустный получается праздник… О! «Грустный праздник»!

Так книжку и назвала, пожалев об этом впоследствии. Зачем было программировать себе юбилейную грусть, когда радости и так немного? Ведь знала же, что писательские прогнозы на будущее сбываются очень часто!

Книжка вышла и радости большой мне не доставила: невнятная обложка, много лишних стихов, даже фотография какая-то унылая…

Выхолостив душу на макеевский юбилей, о приближении своего я почти не думала. К тому же начались серьёзные проблемы с голосом. Я говорила хрипло, с трудом, уже не читала стихов на поэтических вечерах, страшно из-за этого комплексуя. Зрело подозрение, что у меня совсем что-то плохое. Переживали и мои друзья. Особую тревогу выражала Лидия Леонидовна Котова – заместитель главы Центрального района. Однажды присылает на машине свою помощницу, близкого мне человека – Наташу Волобуеву, мол, срочно вези её к лору, я договорилась.

– Собирайся, поехали! Нас ждут, – не допуская возражений, распорядилась Наталья.

Пришлось делать операцию – самую мучительную из всех перенесённых мной. Голос стал восстанавливаться лишь к весне. Звонкости не появилось, но речь стала более внятной, расслабленной.

Так мы с Макеевым и удивляем белый свет своими необычными голосами: он звенит птичьим фальцетом, я сиплю глухой фистулой. Близкие люди привыкли, не обращают внимания, а чужие смотрят с подозрением: что за странная парочка?!

Но вернусь к «Грустному празднику» В этой книге напечатана моя первая и единственная поэма «Презентация на кухне». Её не все поняли, а зря. Написанная как «дель арте, фарс и пантомима», она без утайки показывает не только нашу семейную жизнь, но и многих скрывающих «истину бытия» за плотно закрытыми дверями. Наивные! А стены для чего?

 
…Они страдали, как могли!
Неужто мы ответим свистом
Сердцам, что нас не до петли —
До состраданья довели —
Под стать заслуженным артистам?..
 

Прочтите, узнайте себя, не торопитесь осуждать тех, кто предпочел держать свои двери открытыми настежь.

Обретение друга

Всероссийскую литературную премию «Сталинград» я получила 2 февраля 1999 года, за три месяца до моего 50-летия. Вручал её наш губернатор Николай Кириллович Максюта. Актовый зал Дома офицеров в день празднования Сталинградской победы был полон самыми видными людьми региона, ветеранами войны, руководителями всех мастей и масштабов, кадровыми военными, журналистами. На высокой сцене Кириллыч обнял меня по-отечески:

– Рад за тебя, Татьяна!

Когда я проходила через зал, люди отовсюду протягивали руки, приветливо улыбаясь. Тогда это был родной мне город, мой мир, где каждый десятый знаком, а каждый двадцатый – почти друг. В нашем Волгограде нас знали в лицо, читали и любили. Тот же Николай Кириллович Максюта никогда не проплывал мимо с отсутствующим выражением лица – останавливался, интересовался, как дела, как там Макеев, не помочь ли чем. Однажды захожу к нему в кабинет, а он спрашивает:

– Тань, ты не бросила курить? Я пытаюсь бросить, но всего ломает. Не дашь сигаретку?

И мы покурили вместе. Я пришла завизировать интервью с ним, расчехлила свою копеечную авторучку, а она не пишет, корябает бумагу.

Кириллыч достал из стола коробочку с двумя «Паркерами»:

– Держи. Стыдно смотреть, чем писатели пишут.

Думаете, Максюта допускал панибратство? Ничуть! Он и струнил меня порой, и дистанцию обозначал решительно. А в памяти остался хорошим умным человеком. Уверена, многие подтвердят мои слова. Из пришедших следом губернаторов друзей судьба мне не подарила. Говорят, даже почётным гражданам области свободный вход в губернаторский кабинет сегодня закрыт. Что уж говорить о рядовом литераторе!

Не помню, по какому поводу из Москвы приехала небольшая группа писателей – человека три-четыре. Может, выездной секретариат, может, семинар какой… Раньше это случалось часто. Среди приехавших был известный поэт Олег Шестинский. Лично мы не были знакомы. Я знала его по авторским книгам и рассказам Олега Хлебникова, которого Шестинский опекал в годы нашей учёбы на ВЛК.

И вот мы встретились.

– Татьяна Брыксина? – переспросил вальяжный московский гость. – Мне знакомо ваше имя. И не только по публикациям. Фамилия редкая… Вспомнил! Вы же учились с Хлебниковым Олегом на семинаре у Межирова? Они мне оба о вас и рассказывали. Рад познакомиться.

– Олег Николаевич, а это Вася Макеев, мой муж.

– О! Василия я хорошо знаю… Вась, ты чего как неродной? Не узнал меня?

– Я-то узнал! Боялся, что вы меня не узнали. Не встречались больше двадцати лет.

– Значит, Татьяна, говорите, Василий – ваш муж? Он прежде всего прекрасный поэт, а уж потом чей-то муж. Интересно жизнь складывается! Книжки подарите?

– Конечно, подарим! Не оставите в гостинице? Многие оставляют – не верят, что писатели из глубинки чего-то стоят, – вроде бы как в шутку высказала я вовсе не пустую опаску.

Шестинский возмутился:

– А Лёня Решетов не из глубинки? Астафьев, Распутин, Белов – не из глубинки? Какой же Макеев поэт из глубинки? Не комплексуйте, ребята! Без вас русской литературы и быть не может.

– Вы это скажите вашим записным литературным критикам! – не сдержался Макеев. – Я знаю одного провинциального классика, который сумками возит в Москву вяленых лещей. Мелочь – а приятно! Писатель хороший, но ведь возит лещей! И о нём пишут все от Бондаренко до Киреевой. Нам с Татьяной и повезти-то нечего. Вот и опасаемся, что книжки в гостинице останутся.

– Бывает. Но ведь я не критик. Если что-то затронет душу – обязательно откликнусь.

Олегу Шестинскому я подписала «Траву под снегом» и «Грустный праздник», Василий – «В какие наши лета». Обменялись телефонами. Москвичи уехали.

А через несколько дней в квартире раздался звонок.

– Таня, это Олег Николаевич. Всю дорогу до Москвы читал вашу «Траву под снегом». Потрясён! Кстати, вы знаете, что одна из первых поэтических книг Анатолия Жигулина так называлась? Ну, конечно, вы не знали. Впрочем, это ничего не меняет, хотя название совсем не рядовое, оно несёт сильную смысловую нагрузку. Вы ничуть его не принизили. Хочу написать о вашей книге. Вы не против?

Отклик Шестинского был опубликован во втором номере «Отчего края» за 1999 год, а затем в столичном журнале «Магистраль». Он назывался «Свет от книги идёт».

Цитирую не ради похвальбы, но потому что мне это дорого.

«Несколько месяцев подряд читал я книгу Татьяны Брыксиной «Трава под снегом». Возвращался к прочитанному. Вновь углублялся в уже знакомые страницы. Чем же обаяла меня эта книга?

Прежде всего – неторопливым словом, которое высвечивает исконно русские ценности, ныне в неправедной суете бытия истончающиеся, перестающие быть определяющими. Донельзя просто содержание книги. Захватывает в ней не сюжет, а развёртывающаяся дорога повествования, по которой идёт девочка-подросток, и обласканная, и обиженная одновременно. Её жизнь – в соприкосновении с жизнями десятков людей, непритязательных, не шибко образованных, но лучащихся добросердечием. Каждый из них – особый мир, но единит их щемящая душевная теплота…

…Реализм Татьяны Брыксиной тесно переплетён с художественным наитием, с художнической интуицией. И свою слитность с животворными, и трепетными, и пульсирующими чувствами она сформулировала как художник-лирик…

…«Трава под снегом» – книга не только о детстве девочки Тани.

Это произведение о Времени. Ни лакировки, ни очернительства у писательницы нет. Её проза – правдивое зеркало, неискажённо и многомерно отражающее эпоху…

…Если сказать кратко: «Татьяна Брыксина написала прекрасную патриотическую книгу о детстве, людях, России, книгу, которой предстоит долгая-долгая жизнь. Свет от книги идёт!»

Похвала приятна, но гораздо дороже душевное соучастие Мастера, справедливость оценки, протянутая навстречу рука. Ведь и других реакций было много! Иван Маркелов, вряд ли даже открывший мою книгу, заявил громогласно: «О чём мы говорим? Она же пишет, как десятиклассница». Что ж, имеет право и он на свою оценку.

Так почему я не должна защититься добрым словом Олега Шестин-ского, ставшего мне другом без моих на то притязаний?

Вышла у меня миниатюрная книжка стихов «Герань» – почти весь тираж с полиграфическим браком. Издательство, спасибо огромное Елене Леонидовне Лукьяновой, решило книжку перепечатать, поменяв суперобложку.

А Шестинский напоминает в телефонном разговоре:

– Таня, жду вашу новую книжку. Мне интересно увидеть вас как поэта в развитии.

– А можно прислать бракованный экземпляр? Обложку запороли и некоторые страницы не пропечатались… Будут переиздавать.

– Присылайте пока такую, но и на добрый экземпляр я буду рассчитывать.

Выслала на московский адрес, не зная, что уже больше месяца Шестинские живут в Переделкино на даче. Время идёт – ни письма, ни звонка. И мне неудобно о себе напоминать, вроде как напрашиваться на оценку.

И вдруг в телефонной трубке незнакомый женский голос:

– Таня, вам звонит Нина Шестинская, жена Олега Николаевича. Сам он сейчас лежит в больнице, и я, естественно, вернулась в Москву. Обнаружила в почте вашу «Гераньку» и отнесла ему. Это Олег придумал назвать вашу «Герань» «Геранькой». Здорово – правда? Мы позвоним, когда его выпишут.

А тут и второй тираж «Герани» подоспел – в новой красивой суперобложке. Подписала. Отправила. От Шестинского пришла открытка: «Спасибо за вторую «Гераньку». Читаю. Буду писать О. Н.»

В те годы о моих книгах много писали в Волгограде, иногда упоминали и в Москве, но весьма осторожно, мол, интересный автор, но ведь чудес не бывает – кого положено знать, мы уже знаем. Статья Олега Шестинского «Моя исповедь» с подзаголовком «Лирические заметки о стихах Татьяны Брыксиной» меня ошарашила и размером, и душевной щедростью.

Приведу несколько коротких цитаток.

«Как странно, благовестимо и провидчески, что стихи Татьяны Брыксиной, не разрозненно да скороспело (что случалось раньше), и запоем, одно за другим я стал читать, а точнее – чутко вслушиваться, всматриваться в их образы, в праздник Вербного воскресенья.

Я только что вернулся домой из церкви с Поклонной горы, весь ещё осиянный каким-то точечным светом от тысяч вербных распустившихся созвездий, покачивающихся в ладонях христиан с надеждой, с неодолимой верой в чистоту и сказочность грядущего.

Я погружался в завораживающий омут поэзии Татьяны, углублялся в поддонье его и всё равно мучился от своего несовершенства всё понять, всё связать воедино…

…Сила Т. Брыксиной как поэта в том, что, начисто лишенная трибунной болтовни, лозунговых выкриков, она предоставляет читателю возможность разобраться – на каком же стержне должна держаться Россия. И это раскрывается с той метафорической утончённостью, которая и сообщает её творчеству самобытность.

Одно из лучших стихотворений о России, но нашей небрежности и прагматичности, не отмеченное широко, горькое, потрясающее по охвату злосчастий страны, – это «Страдание по Василисе». Оно иносказательно…

…ищи, читатель, её книги – и взрослей, и наслаждайся, и умней…

…Стихи Т. Брыксиной заставляют вздрагивать сердце не вымученным начётничеством, но тем, что читатель на себя примеряет те чувства и муки, которые не дают ей покоя, и она словно оттягивает на себя его страдания, потому что с такой пронзающей силой мучается её незащищенная душа, одарённая даром провидения…

…Я с ужасом читаю, как один поэт печатно называет себя в первой тройке, другой – в пятёрке, третий, ссылаясь на некий «рейтинг», где он третий, требует себе дачу в Переделкино. Я не знаю рейтинга Татьяны Брыксиной. Но знаю, что её книги войдут в сокровищницу русской поэзии. И когда-нибудь там, откуда нет возврата, я спрошу её, как спросила бы мама: «Как ты, Татьяна?»

И она, может быть, припомнит то, что я ей напророчил в Вербное воскресенье…»

Как бы я хотела, чтобы эти слова обо мне прочёл мой отец, услышали мои иноковские бабушки. Им бы не думалось, что судьба мне выпала чересчур неласковая.

Но, быть может, прочтут двоюродные сёстры и перестанут считать неудачницей, бедной родственницей, всползшей по голому столбу сиротства к мало-мальски приемлемой, с их точки зрения, жизни. Ведь говорят же некоторые: «Подумаешь! Рождественский в юбке… Это несерьёзно».

Хорошо, что муж мой и наши друзья, понимающие кое-что в поэзии, считают по-другому. Мнение врагов меня не интересует.

Олега Николаевича Шестинского не стало 6 июля 2009 года.

Я прочла об этом в «Литературной газете» и словно лбом в холодную стену упёрлась. Он всего-то был на двадцать лет старше меня. Казался свежим, крепким, молодцеватым. Продолжал переводить болгарских поэтов-друзей, об одном из которых Николе Ваццарове даже поэму написал. После издания книги «Блокадных новелл» думал о серьёзном военном романе. Не знаю только, начал ли он его писать.

Преодолев муку, позвонила Нине Шестинской. Она заплакала:

– Танечка, нет больше моего Олега. Он любил вас, часто цитировал строчку из вашей книги – «Я жила почти честно». Вот, мол, истинная мера чистой совести!

Позже и Коля Переяслов, один из близких к Шестинскому поэтов, вспомнил эту строку, услышанную от Олега Николаевича, когда мы встретились на поэтическом семинаре в Переделкино.

– Таня, ты навести Нину Шестинскую. Она будет рада. В их доме о тебе много говорили.

Переделкино утопало в золотой осенней листве. Шел дождь. И я позвонила в дом Шестинских, но телефонные гудки не прервались человеческим голосом. Звонить в Москву не имело смысла.

В моей памяти Олег Шестинский останется таким, каким мы провожали его из Волгограда: чуть полноватый, в осеннем рябом пальто и коричневой замшевой кепке – ленинградский интеллигент, переживший блокаду, рано потерявший мать. В статье «Моя исповедь» он написал: «Разве я не пережил в своей жизни схожие горести? Я готов шептать слова Татьяны, стоя над оседающим от времени холмиком на блокадном питерском кладбище, и вздрагивать от сочных желудей, падающих с дуба в гущу ноготков, посаженных мною».

Люди становятся родными, когда их души парят на одном высотном эшелоне. Как вы там, Олег Николаевич?

На мой юбилей приехали крёстная из Тамбова, сестра Оля с подругой Ирой из Подольска, Юра Щербаков и Боря Свердлов из Астрахани, Сергей Луконин из Москвы. Цветами и подарками завалили. Один из подарков особенно изумил. Это были французские духи «Кориандр» от Сергея Луконина. Я знала: он был немного в меня влюблён, и очень давно, с памятного поэтического семинара, организованного журналом «Литературная учеба», где Сергей тогда работал. Мы все были молодые и свободные, даже впервые женатый Вася Макеев. Сердце его трогала замечательная девушка Вера – москвичка, красавица, умница-аспирантка из МГУ. Он мог бы остаться в Москве, на готовой жилплощади влюблённой в него девушки, с гарантией яркой столичной карьеры. Однако судьба плела лишь ей ведомый узор потерь и обретений. Макеев вернулся в Волгоград, развёлся с первой женой и женился на мне. Но ниточка добрых отношений с Верой долго ещё не обрывалась. Он даже помог однажды другу Саше Ромашкову, заочнику МГУ, когда у того возникла проблема в вузе, – написал Вере письмо, и она, будучи уже профессором, разрулила Сашину ситуацию.

Сергей Луконин тоже женился, назвал дочку Таней.

Помню, как в фойе «Литературной учебы» он, двухметровый богатырь, стоял передо мной, держал мою руку в больших тёплых ладонях и говорил совершенно ненужные слова о стихах. На что-то другое у Серёжи не хватало смелости.

И вот теперь «Кориандр» и белые тюльпаны. Ни слова, ни жеста, ни намёка. Но я-то чувствовала! А смысла никакого. Все поезда давно уже ушли по своим направлениям.

Как фанера над Парижем!

Писательское собрание выдвинуло меня для участия в конкурсе «Провинциальная муза»: и новая книга, и юбилей, десяток хвалебных статей в прессе… Всё вроде бы подходяще. Но победить без заведомого решения хозяев «Музы» практически невозможно. Там, где деньги и признание – почти всегда политика, выбор, сговор. Жюри – чистая формальность. Проголосуют за того, на кого укажет перст главного.

Для сценического выступления во мне не было ничего выигрышного: большая нескладёха с хриплым голосом – как говорят, ни петь, ни танцевать. Но книги мои читались, о них говорили, писали. А что ещё требуется от литератора? Чечётку сбацать? Чечёточников там было достаточно и без меня!

Более всего я волновалась за свой непрезентабельный голос, намешала с вечера сырое яйцо с коньяком и лимонным соком, как мне советовали, чтобы выпить перед выходом на сцену. Созвонилась с Володей Овчинцевым:

– Какие у меня шансы? Как ты думаешь?

– Все! Если три голоса членов жюри будут – ты «Человек года».

Я не сомневалась, что Макеев и Овчинцев проголосуют «за», надеялась и на мэра Чехова. Заснула спокойно.

А в день конкурса выяснилось, что помимо объявленных заранее кандидатов участвует ещё и художник Пётр Чаплыгин. Все карты открылись позже: Чаплыгина ввели с целью попятить меня, мол, неудобно получается: Овчинцев – Человек года, Макеев – Человек года, а следом и Брыксина претендует. Я бы эту логику приняла без возражений, если бы не было хитрости и прямой подставы.

Вышла на сцену в белых парусиновых тапочках, решила пошутить:

– Дорогие товарищи, вот стою я перед вами – простая русская поэтесса в белых тапочках и ужасно волнуюсь, что не хватит голоса сказать главное о себе, прочесть стихи. За меня это лучше сделают друзья-артисты во главе с Ниной Голубевой, песни на мои стихи споют Наташа и Сергей Волобуевы. Поймите, главное моё место в мире – письменный стол, а не сцена. Даже не письменный, а кухонный! Именно за ним я написала всё, что написала. Хорошо это или плохо – судить вам.

Что-то вроде этого. Но про белые тапочки и кухонный стол сказала точно.

Наконец всех конкурсантов пригласили на сцену. Вышло жюри во главе с Юрием Викторовичем Чеховым. Он встал рядом со мной. Стали объявлять результаты голосования: Чаплыгин – три голоса, Брыксина – один голос, другие участники – по одному голосу или совсем без голосов.

– Не понял! – удивился Чехов. – Я голосовал за тебя. Надеюсь, и Макеев тоже. Почему же один голос?

По округлившимся глазам Василия я поняла, что и он удивлён. Оставалось лишь стоять и улыбаться, что я и делала. Значит, один голос, предназначавшийся мне, цинично передарили Петру Чаплыгину? Было очень обидно.

Ну что, Татьяна Ивановна, снова пролетела, как фанера над Парижем?

В тот момент мне казалось, что никогда не прощу Овчинцеву его предательства. Да скажи ты мне прямо, мол, так и так, политика победила – я бы поняла, хоть с болью, но приняла бы решение жюри. И я упёрлась рогом в пол, заявила, что работать с ним больше не буду. Упёрся и он козерожьим рогом. Подписал моё заявление об уходе и позвал на должность ответственного секретаря Льва Кривошеенко.

Приближался новый 2000 год, странно названный Миллениумом. Встречать его в Союз писателей мы с Макеевым не пошли.

Золотая моя Ирочка Фадеева, наша барменша, прислала нам праздничный гостинец – сумку, полную вкусноты, и бутылку водки. Передачу привёз Ирин муж Михаил.

– Ирина плачет, переживает, что вас обидели. Может, всё-таки придёте? Там только началось…

– Нет, не придём. А Ире спасибо…

Очень интересно повели себя некоторые из наших друзей. Ира Захарченко и Аля Смирнова прямо-таки стыдили меня по телефону, укоряли в амбициозности, в потере скромности. Обе ссылались на возмущённый звонок от Володи Овчинцева. «Ага! Знает кот, чьё мясо съел», – думала я, не предполагая, что вскоре всё это развеется, как дым, и дружба вернётся на круги своя.

И всё же, в 2000 год я вступила, как в холодную воду: ни работы, ни зарплаты, ни веры в справедливость. Рядом был только Василий. Он по-прежнему верил в меня и успокаивал:

– Уж кто-кто, а ты не пропадёшь!

* * *

Однако, однако… Причудливое ли течение мысли, невеликий ли опыт складного изложения событий минувших лет обрывает хронологию повествования и уводит меня в другую сторону – к людям, словно бы постучавшимся в сердце не совсем внезапно, но в оределённом смысле неотвратимо. Вспомнились Иван Петрович Шабунин, Юрий Александрович Некрасов, Виталий Борисович Смирнов… И захотелось вдруг нарисовать ещё несколько портретов. Что ж, попробую, коли подкатила и эта исповедальная минута.