Текст книги "Тридцать три ненастья"

Макеев ликовал:

– Ушла? Давно пора! Теперь мне не надо сидеть дома одному, искать обед в холодильнике, переживать, кто там отрывается на тебе. Благодарности всё равно не дождёшься!

– А как же с моими платьями? Куда мне их теперь надевать? – пошутила я.

– Велика проблема! Дома наряжайся.

Но домашнее сидение для женщины – труд с утра до ночи. И я решила: буду перечитывать, дочитывать классику и книги своих товарищей. Их целый стеллаж! Может, и сама что-нибудь ещё напишу?

Любопытно заметить, писатели наши читают друг друга мало, словно бы заранее не ждут больших открытий. А зря! Проза Володи Першанина, Жени Лукина, Сергея Синякина, Саши Горохова да и Валеры Белянского стоит пристального прочтения. А стихи просто необходимо знать, чтобы не терять гордости за региональную поэзию. За что же тогда любить друг друга? В писательском барчике глаголить весело, но души-то вот они, под этими обложками! Теперь и спешить никуда не надо!

И я решилась!

С трах перед чистым листом бумаги – не просто оборот речи и, конечно же не кокетство сочинителя перед читателем. Автор словно бы приходит на исповедь к священнику. Солжёшь – такова тебе цена. Скажешь правду – и Бог тебя простит, и сам окрепнешь духом. Я не раз испытывала страх перед чистым листом. Сколько их, даже не ставших полноценными черновиками, отправилось в мусорную корзину! Жалко напрасно испорченной безгрешной бумаги, жалко опрометчиво спиленных живых деревьев, пошедших на её изготовление. Но и души жалко со всеми её высокими порывами, рухнувшими в ту же корзину.

Моя знакомая критикесса Татьяна Кузьмина много раз сетовала, прочитав бездарную книгу: «Напрасно загубленный лес! Рос бы себе и рос, а из него сотворили эту графоманскую бессмыслицу!»

Именно ей я посвятила стихотворение «К чистому листу».

 
Вот и всё, вот и всё,
И душа на ветру…
Что сказать на дорожку?
Бытовые картинки судьбы перетру,
Соберу под обложку.
 
 
Перечитывать их мне уже ни к чему,
Песня спета как спета…
И окно забывает безлунную тьму
Ради чистого света!
 
 
Я уже никому ничего не должна,
И не царское дело —
Объяснять,
Выраженьем ночного окна
Что сказать я хотела.
 
 
Но спросите,
Что завтра сказать захочу,
И поверьте – не знаю.
Вы читайте пока, я пока помолчу,
Над листом повздыхаю.
 
 
Он прохладен и чист, но тугие края
Помнят: лист был овален,
Зелен, горек…
И знающий больше, чем я, —
Тем он и гениален.
 

Больше десяти лет я мечтала написать именно эту прозаическую книжку, но не только страх перед чистым листом бумаги останавливал меня. Боязнь собственной правды и собственной жизни была ещё сильнее.

Если кто помнит, моя книга «Трава под снегом и другие истории» завершается событиями 1980 года, когда мне исполнилось 31. И вот прожиты ещё 35. Много чего в судьбе произошло и в душе накопилось. В последние три десятилетия я бывала одинока, но не была одна. Рядом по жизненной дороге шёл он – муж, друг, поэт Василий Макеев. Поэтому книга не сплошь обо мне, она о нас. И рассказывать об этом очень трудно. В который уже раз молюсь о людском понимании. Самой-то мне отчаянности хватило бы – исповедоваться без оглядки. За Василия говорить с той же уверенностью не могу, не имею права, но иду на риск.

Мы оба словно бы в полёт отправляемся, заранее не зная ни точного маршрута, ни пассажиров-попутчиков, готовых следовать рядом с нами до конца или хотя бы до определённой точки – кто как захочет, кто на что решится. Кстати, полететь можно и инкогнито. Посадка перед вылетом, чтобы вы знали, в последних числах декабря 1980 года по адресу: г. Волжский, ул. Карбышева, 59. Ждём!

И я достала стопку чистых листов бумаги, старые черновики, больше десятка простеньких авторучек. Меньшим количеством точно не обойдёшься! На четвёртый день января 2016 года положила перед собой первый чистый лист, вся обмирая от страха… Поехали!

Тем, кто меня не любит, эту книгу лучше не читать. Зачем им переживать тридцать три ненастья чужой судьбы? Они могут огорчить, раздосадовать, тем более, если кого-то не окажется на этих страницах, а хотелось бы… Да и я не могу рассчитывать на объективность не любящих меня. Откуда она возьмётся, коли они заранее знают ответы на все вопросы, которые я задаю сама себе? Не им, заметьте, но себе!

Зато друзьям и всем доброжелательным людям, берущим мою книгу в руки, мы с Василием будем рады. Но не обижайтесь, что именно Макеев в этом повествовании – лучший из лучших для меня. Было бы странно, если бы было по-другому.

Сенокосы разлук

Я не знаю, он был или не был…

Люто холодный, бесснежный декабрь 1980 года, предновогодье. Из Тбилиси приходят одно за другим два письма от странного парня Левана Бегизова. Он наполовину осетин, наполовину грузин. Поэт, журналист, сотрудник грузинского издательства «Мера-ни», сочиняет тексты песен для Тамары Гвердцители. Пишет, что влюблён в мои стихи, перед сном ставит под настольной лампой мою книжку «У огня», распахнув её на фронтисписе с фотопортретом.

С Леваном я познакомилась год назад на Днях Маяковского в Багдади. Высокий, симпатичный, но нескладный, робеющий – души моей он не зацепил, большого интереса не вызвал. Но адресами обменялись.

И вот теперь он пишет, что жизнь у него не ладится, мама сильно болеет, Гвердцители капризничает, бракует тексты. А ему хотелось бы приехать ко мне в Волжский, познакомиться поближе. Можно?

Я из любопытства и совершенной бабьей глупости ответила, что можно.

За три дня до Нового года в дверь позвонили. Открыла. На пороге стоял вусмерть промёрзший человек в лёгком пальто и клетчатой кепочке, в руках чуть не плакали обмороженные гвоздики.

– Леван? Входи.

Не обнялись, не поцеловались. Я была не слишком рада; он это понял сразу и разочарования скрыть не мог.

Честно скажу: я хотела бы быть теплее, откликновеннее, но не могла. В это новогодье мне мечталось видеть в своей квартире иного гостя, но он заранее сообщил из Карелии, что не приедет: служба, застава, обязанности…

Мы позавтракали чем нашлось, попили чаю и поехали на вокзал за остальными вещами Левана. На обратном пути заехали к моим друзьям Кузнецовым, взяли у Кости старое зимнее пальто и шапку, в которые мой гость тут же и облачился.

– Классный парень! – сказала Ира. – Чего ты дичишься? Кстати, может, пойдёте с нами встречать Новый год к Ивановым? Лёва с Люсей будут рады.

На том и порешили. Дома Леван, простуженно гнусавя, принялся рассуждать о необходимости хотя бы попробовать сократить дистанцию между нами, что я, мол, не буду разочарована. Но этот разговор шёл «в пользу бедных». У нынешнего Димы Билана «всё невозможное возможно»; у меня, той, «невозможное было невозможно». В ночь постелила ему на большом диване, сама легла на кушетке за шифоньером. Напрасно гость свечи зажигал и читал стихи на непонятном мне языке.

Наутро пошли путешествовать по Волжскому. Да что там было смотреть? Заглянули в контору Союзпечати, где работала моя приятельница Нина Антоновна. Мы с ней вели активный обмен книгами: она мне – огоньковские подписки, я ей – что получала на общество книголюбов из книготорга. Нина Антоновна внимательно посмотрела на Левана, спросила о чём-то и под надуманным предлогом вызвала меня в соседнюю комнату.

– Это у вас серьёзно? Парень-то, судя по всему, хороший.

– Да что вы, Нина Антоновна! Он мне совсем не нравится, к тому же сопит…

– А ты не сопишь, дура ненормальная? Зачем же тогда звала его к себе?

– Я не звала, он сам приехал.

– Эх, дура ты дура! Подумай хорошенько. Может, в Тбилиси стала бы жить.

Жить в Тбилиси я не хотела и, понимая всю щекотливость положения, окончательно отгородилась от залётного гостя неприступной бронёй.

Утром 31 декабря поехали в Волгоград. Хоть что-то он должен был увидеть на героической моей земле! Поднялись на Мамаев курган, постояли у решёток Дома Павлова, отправились в Центральный универмаг покупать новогодние подарки друг другу и друзьям. Я всё уже сказала Левану, всё объяснила, и он бродил уныло рядом со мной по магазинным секциям. Остановились у детского отдела.

– Хочешь большого плюшевого медведя? – спросил Леван.

Я хотела, но ответила с глупым вызовом:

– Нет! Хочу вот ту машину, – и указала на громадный детский автомобиль, за рулём которого угорал от восторга какой-то малыш.

– Девушка, – подозвал Леван продавщицу, – нам нужна вот эта машина.

– Опомнись! – возмутилась я. – Неужели шуток не понимаешь?

А и что было покупать-то в наших универмагах накануне Нового 1981 года? Но друг мой мимосердечный настаивал на подарке и выбрал в конце концо, механический пылесосик на длинной ручке. Тоже мне – романтик, называется! Вещь оказалась практически бесполезной, но я попользовалась ею какое-то время, пошоркала по напольному ковру, а потом засунула в кладовку.

Новый год у Ивановых встретили вкусно и весело. Кроме дарительных сувениров принесли с собой пару бутылок «Хванчкары», чурчхелу, орехов. Леван то и дело жал Косте руку и благодарил за пальто и шапку, без которых было бы ему «как французу в восемьсот двенадцатом году – на фиг!» Подруги смотрели на меня с нескрываемым осуждением: мол, и чего ты выделываешься?

Ещё через день, вызвав от соседей такси, Леван уехал. Нахохленный, нервный, в потешной клетчатой кепке, он постоял на пороге – совсем чужой вроде бы, но уже и не такой чужой, как при встрече.

– Писать-то тебе можно?

– Конечно, пиши.

– А новую книжку пришлёшь, когда выйдет?

– Непременно.

И я чмокнула его в щёку. В прихожей осталось висеть Костино пальто, шапка на тумбочке. Мешали они мне долго, до самой осени. Когда Костя забирал свои вещи, мне не стало грустно: чужое и есть чужое.

Где и как встречал этот новый год Вася Макеев, я даже не знала. А Леван, кстати, прислал ещё несколько писем и даже дозвонился до меня однажды, когда, много лет спустя, мы переехали в нынешнюю квартиру. У меня в то время начались проблемы с голосом, говорить было трудно, а из трубки неслось:

– Таня, у меня мама умерла. Я переехал в Вильнюс, но потерял твою книжку «У огня». Не могла бы ты мне прислать?

– Могу прислать другую книжку, – просипела я.

– Другую мне не надо, то есть надо, конечно, но очень нужна «У огня». Там такая фотография!

– Не могу, остался последний экземпляр.

– Жаль! Ну, пока! Я ещё позвоню.

Но больше звонков от него не было.

Первая разлука

Год 1981-й. июнь.

За полгода многое изменилось и в душе моей, и в жизни. В квартире зазвучал давно знакомый мужской голос. И вот Василий засобирался в Клеймёновку на сенокос, сиял лицом.

– Матушка заждалась, боится, что трава перестоит.

Я смотрела на него с грустью, обратив вдруг внимание, что штанцы на нём хлипкие, рубашка подлинявшая, кепка застиранная. Полноценная забота об этом человеке ещё не проснулась во мне. Он наезжал из Волгограда на день-другой, иногда на неделю и снова возвращался восвояси.

Между нами всё уже случилось, но общая жизнь пока даже не грезилась. А душа уже начала болеть, признала в нём родного человека. Что было в его душе, гадать не было смысла. Но мужчина всегда чувствует, кто рядом с ним – любительница амурных приключений или женщина с вопросами в глазах. Думаю, Василий понимал, что я не из тех, с кем можно шарахаться по больничным кустам. Серьёзно попросил:

– У меня совсем носки истёрлись, если попадутся – купи две-три пары. И ещё, пожалуйста, присылай хоть через день газеты. Ты знаешь, какие: «Советский спорт» выходит каждый день, «Футбол-Хоккей» – раз в неделю. Ну и, конечно, «Комсомолку» и «Известия». «Литератур-ке» тоже буду рад.

Я счастливо кивала. Значит, и письмо можно написать, и ответа дождаться.

Уже перед уходом:

– Книжки читай точно по списку. Начни с «Соборян» Лескова, потом Куприна, потом Бунина, потом Леонова. «Войну и мир» будем перечитывать сразу после Нового года. Каждый год нужно начинать с Толстого.

– Не делай из меня тупицу! Я что, Толстого не читала?

– Ну скажи, кто такой Макеев в «Войне и мире»? Не помнишь? То-то и оно!

Хлопнула входная дверь, и я вышла на лоджию смотреть ему вослед. Вася обернулся, махнул рукой.

Уверенной походкой он уходил всё дальше и дальше: через пустырь, вдоль длинной девятиэтажки, наконец скрылся из виду. Наверное, нужно было заплакать, но я не заплакала. Я ещё не знала, кого, куда и насколько проводила моя душа.

Вернувшись в комнату, свалилась на диван и начала читать первую страницу «Соборян»: «Люди, житье-бытье которых составит предмет этого рассказа, суть жители старогородской соборной поповки. Это – протоирей Савелий Туберозов…»

Через несколько дней погостить ко мне приехала двоюродная сестра Люся Синюкова из Струнино. Радости не было предела! Питаясь кое-как, мы проводили время за разговорами и чтением. Люся, моя ровесница, была умницей, книгочейкой, несколько отстранённым от реальной жизни человеком. Художник по тканям, вечно летящая куда-то, ищущая друзей исключительно среди художников, Люся вроде бы как и не стремилась устроить семейную жизнь, но отношения у неё были. Люсю, как и родных её сестер, Таню и Женю, я любила с детства, но жизни наши стали очень разными, это чувствовалось во всём.

Утром, уходя на несколько часов в книголюбскую контору, прошу:

– Люсенька, приготовь что-нибудь на обед.

– А что приготовить?

– Посмотри в холодильнике.

Возвращаюсь к обеду – никакой едой и не пахнет, а Люся в старой моей кофте наизнанку сидит на полу, обложившись книгами, что-то выписывает в свою тетрадку.

– Чем это ты занимаешься?

– У меня же нет такой библиотеки, а тут столько умных вещей на глаза попадается. Вот я и конспектирую. Ты не против?

– Да ради бога!

На следующий день позвонила в Союз писателей. Трубку взял Кулькин.

– Евгений Александрович, вы не знаете, Василий нормально уехал в Клеймёновку?

– А когда ты его проводила?

– Три дня назад.

– Странно, я его вчера видел. Он с бывшей собирался в ресторан идти, отмечать её день рождения. Больше не появлялся. Да брось ты этой хернёй заниматься, не нужна ты ему.

– Да?.. Ну, ладно… А я тут ему носки хлопчатобумажные купила…

Пронзившей сердце боли я сама от себя не ожидала. Неужели всё так? Вот и получается: «Думали, игумен, а он простой монах».

Люся выслушала мою горькую новость и рассудила так:

– Добра от него не жди. Пока дело не зашло далеко, собери все его манатки и отошли туда, где он сенокосит. Тебе сразу станет легче, а потом всё забудется.

– Люся, ну какие манатки? Что он мне должен? Мы вместе всего ничего. А там какая-никакая история, общая квартира. Плохо, что обманул.

– А я тебе о чём? – Люся сама сорвала со стены Васины фотографии. И сразу квартира стала тусклой и сиротливой. Пыльный зной заносило через лоджию в комнату, пахло сухим прожаренным городом. Хотелось подумать, не рубить сплеча, но я не очень умела справляться с душевными непогодами, просчитывать ходы наперёд.

Сложив в кучу фотографии Макеева, его книжки с надписями, новые носки, стопку свежих газет и даже зубную щётку, что казалось особенно круто, села писать прощальное письмо. Наутро отнесла бандерольку на почту, отправила, но легче не стало.

А вскоре уехала и Люся, забрав надаренные книги и гостинец для бабушки Дуни, доживающей старость в Струнино у дочери Клаши. О любимой бабушке мы поплакали на вокзале: у неё случился перелом шейки бедра – большая беда для такого возраста.

Жизнь потянулась, как в стихах у Николая Гумилёва:

 
Однообразные мелькают
Всё с той же болью дни мои,
Как будто розы увядают,
И умирают соловьи…
 

И пришло гневное письмо из Клеймёновки. Оно начиналось стихами, из которых помню только:

 
Даже гнев ваш бабий, право слово,
Только желчи добавляет в кровь!
 

В конверт вложено несколько уже потемневших лепестков мака. И строчка в конце письма: «Ярче губ твоих!»

Утешившись, легла дочитывать «Соборян».

Василий сказал мне как-то: «Моя женщина не может быть необразованным человеком и слабой поэтессой. Хочешь быть со мной – стань первой!»

В этом он весь! Так его с детства воспитывали: самый умный ребёнок на хуторе – Васька Макеев. Первые лыжи – у него! Первые коньки – у него! Лучшие отметки в школе – у него!

В моём детстве всё было иначе. Мне говорили: знай своё место. Не в том смысле, что ты здесь последняя, а в том, что оценивай себя трезво, по заслугам. И я научилась не переоценивать себя. Но если была в чём-то лучшей, уверенно держала позицию.

Четырёхлетку Василий окончил в Клеймёновке. Школьной ребятни было немного, и классы спаривали: первый со вторым, третий с четвёртым. На всю школу один учитель. Им был Михаил Павлович Соснин, живущий в соседней Вихляевке. Уже с третьего класса учитель стал доверять самому грамотному ученику Васе Макееву проверять тетрадки малышей и даже одноклассников. Объяснял: «Двойку ставишь, если найдёшь больше семи ошибок». Макеев честно исполнял указание. Глянул Соснин, а двойки почти в каждой тетрадке. Ужаснулся: «Ты что же, балбес, натворил?! Кое-где надо было ошибки исправить и троечку натянуть».

С пятого класса клеймёновские ученики начинали ходить в вихляев-скую восьмилетку. По просёлку – 6 км, через лес – 4. Чтобы не было скучно идти, Вася вслух сочинял считалки и частушки. Одну я запомнила.

 
На лугу сидит Лука,
На Луке висит рука,
На руке висит рукав,
Ты остался в дураках!
 

Когда Михаил Павлович вышел на пенсию, бывшие клеймёновские ученики, добравшись до Вихляевки, оставляли в его дворе свои велосипеды. Забавная картинка – весь двор в велосипедах!

Однажды вихляевские пацаны наскочили на клеймёновских, завязалась потасовка, но силы были не равны. Михаил Павлович выскочил с бадиком и разогнал забияк, защищая своих подопечных.

На селе всегда была проблема с учительскими кадрами. Василий рассказывал, что немецкий язык у них преподавал простой хуторской казак, побывавший в немецком плену. Кто-то из ребят спросил его: «А как по-немецки будет окунь?» И тот не растерялся: «Чекомас!» Озорники тут же приклеили ему прозвище – Чекомас. Тем он и запомнился.

Памяти Михаила Павловича Соснина Василий написал позже пронзительное стихотворение «Начальная школа». Процитирую несколько строф:

 
Снится мне школа старая,
Парта моя усталая,
Крашеная доска.
Чувствую осязательно
В пальцах моих старательных
Талый ледок мелка.
 
 
Крошится он и тупится.
Кто за меня заступится
В строгой моей стране,
Если в далёком городе
Поезд на жутком холоде
Стал по моей вине?
 
 
Плохо урок я выучил,
Первый учитель выручил,
Был он не лыком шит.
Стёжки метель запутала,
Он из другого хутора
Утречком к нам спешит…
 

Кстати, эти стихи, как и многие другие, Василий привёз с одного из своих сенокосов.

Через день я отправляла ему внушительную стопку газет, засунув их в большой жёлтый конверт. Марки на почте выбирала самые красивые, живописные. В ответ приходили нежные благодарные письма с вложенными в них ромашками, кашками или васильками. И вот однажды пришло сообщение: жди в пятницу к обеду.

О, я умела ждать и встречать красиво!

Прозвенел дверной звонок, и он вошел – свежий, пахнущий травой и молоком, лишь чуть припылённый долгой дорогой. Как это было! Как это было! А в руках – сумка огурцов, килограммов восемь.

– Господи, что же с ними делать?

– Режь салат на закуску.

Из наплечной сумки на свет божий появились две бутылки «Краснодарского» коньяка.

В странной стране мы жили, в странное время. Дом как бы общий, а этажи разные. На одном – элиты всех уровней с их бумажными победами, достижениями, героями, спецмагазинами, спецполиклиниками, английскими костюмами, итальянскими башмаками и пр. На другом – народ, пославший все элиты на фиг, дерущийся в магазине за палку варёной колбасы, пачку условных пельменей, но довольный бесплатным образованием, честной медициной, общим рутинным покоем. Все понимали, что все лгут друг другу. Чем больше лжи, тем смешнее. Одни по «Малой земле» проводили ежедневные читательские конференции, а другие ставили на неё кипящие чайники. Так называемый автор, Леонид Ильич Брежнев, постоянно забывал и путался в названиях трёх своих бестселлеров, а страна угорала от восторга. Для элит Москва была коммунистической Меккой, где царили божества с их высокими идеалами, а для народа – большим мясным магазином, цитрусовым бутиком, тряпично-обувным рынком.

В Москву стремились и мы, провинциальные писатели, памятуя, что столица – это издательства, толстые журналы, литературные газеты, ЦДЛ, касса Литфонда. А главное – признание! Ловкачи от литературы в Москве находили себе некрасивых жён из дочек советских классиков, пристраивались, прописывались, начинали смотреть свысока на бывших товарищей из Орла и Тамбова, Красноярска и Волгограда.

А Макеев, окончив Литинститут, рысью бежал из столицы. В ЦК комсомола его не смогли соблазнить ни работой в «Сельской молодёжи», ни жилищной перспективой. «Ну и дурак!» – заключил Юрий Поликарпович Кузнецов при моём с ним разговоре об этом.

Ездить в Москву Василий не любил никогда. Там он не мог быть первым, а на десятых ролях – извините! Волгоград стал его домом и судьбой. Здесь его любили, ценили, награждали, прощали и называли первым, каруселью вокруг него кружились друзья и приятели. Женщины? Ну да, поэтессы и поэтесски льнули душой и телом, но он чаще отшучивался: «Мы, алкоголики, спокойный народ». Василий сроду не был азартным ходоком. Я это знала и не к телу стремилась припасть, а к душе, к его таланту. Они не обманывали так легко, как тело, хоть и улетали порой в эмпиреи казачьей вольницы. «Улетаешь? Лети, пожалуйста! – писала Вероника Тушнова. – Знаешь, как отпразднуем встречу!»

Вернувшись с сенокоса, Василий благостно расслаблялся у меня в Волжском, но о заселении «по-семейному» речь не шла. Нагостившись в охотку, снова уезжал в Волгоград. Надо же порадовать народ новыми стихами! «До встречи?» – «До встречи!»

А я настроилась ждать гостей из Тамбова. Обещались сестра Валя с мужем Станиславом и дочкой Наташей, с ними младшая сестра Лена. Двоюродные, но очень любимые.

Шумная ватага родственников объявилась в дверях уже поздней дождливой осенью. Хмурое небо и тусклая окрестность были тягостны душе лишь во дни одиночества, но с приездом сестёр жизнь зацвела родными голосами и домашней суетой. В прихожую вволокли мешок тамбовской картошки, несколько банок огуречно-помидорной закрутки, батон варёной колбасы. Жареную картошку к приезду дорогих гостей я лишь подогрела, остальное нарезали, разместили по тарелкам. Как? Что? Где? – выяснялось по ходу. А я повинно досадовала на себя, что котлет не нажарила, курицу не отварила, салатов не намудрила. Таких продуктов в моём холодильнике не водилось месяцами. Сейчас думаю, что сёстры, быть может, были несколько разочарованы приёмом, а тогда всё казалось проще простого. В конце концов, что может быть вкуснее жареной картошки с солёными огурцами?

Окольно поняла, что ребята привезли ещё мешок картошки, хотели бы продать свой деликатес на людском толковище около рынка или магазина. Но к вечеру следующего дня выяснилось, что затея не удалась. Они на своей машинёшке целый день промотались напрасно, даже бензин не оправдали. И мы снова сели за вечерний стол с жареной картошкой, колбасой и солёностями. Выпивали совсем немного – не было бражных любителей.

Ещё через день поехали смотреть Волгоград. На перекрёстке проспекта Ленина и Краснознаменской машину с чужими номерами, заляпанную неместной грязью, остановили гаишники:

– Предъявите документы!

О, Станислав! Он, конечно, забыл их в Волжском, в какой-то другой куртке. И пришлось нам делать трёхчасовой вояж туда-обратно, оставив девчат в машине в качестве заложниц. Денег на такси просто не было. Сёстры едва не описались в своём, открытом всему белому свету, железном плену. Я снова чувствовала себя виноватой за то, за другое, за пятое-десятое. А в чём я была виновата? Но не проклинать же тамбовским гостям город-герой Волгоград, чётко соблюдающий закон дорожного движения! Раздражение, естественно, вылилось на меня:

– Твою мать! И зачем мы сюда приехали?

В тот вечер никто и предположить не мог, что случится наутро.

Проснувшийся раньше других Станислав выглянул в окно, а машины под окном не было. Выбежали на улицу. Раскуроченный «жигулёнок» белел в полусотне метров от дома, по самые дверки загнанный в глинистую осеннюю лужу. Все расплакались, даже Станислав.

Милые мои, родные, злодейка-судьба любит иногда потешиться над беззащитными своими данниками. Никто из нас, мучеников того утра, не стяжал по жизни лёгкого богатства, завидного счастья, справедливого людского суда. Но Бог справедлив! Он наверняка спишет с наших грешных счетов хотя бы по одному прегрешению за то, что перенесли тогда, выталкивая машину из лужи, соединяя оборванные проводки, подкачивая осевшие колёса, отмывая грязь, протирая лобовые стёкла, прогоняя мотор, проверяя уровень масла и бензина. К нам подходили неравнодушные люди, предлагали помощь. А ублюдки, сотворившие беду, спали, наверное, беззаботным юношеским сном, заполняя пространство вокруг себя нестерпимым алкогольным перегаром.

А в остальном, что ж, странное, но беззаботное время. Нет в магазинах колбасы, масла, сыра, мыла, зубных щёток, но есть, слава богу, уксус и горчица, морская капуста, «Завтрак туриста» и хлеб. Обед можно приготовить из пакетика «Вермишелевый суп с мясом», а если есть ещё тамбовская картошка и банка солёных огурцов – ты человек. Ты можешь застелить хрустящую белую постель, включить бра над головой и распахнуть не читанную раньше книжку. Хотя бы «Вор» Леонида Леонова. Жизнь продолжается!

В конце ноября на базе писательской организации обком ВЛКСМ организовал встречу с французской делегацией. Денег выделили внатруску. Мы налепили бутерброды с килькой, отварили картошку, нанесли солёностей. Водкой запаслись по-русски. И вдруг, по закону подлости, над накрытыми столами зароилось облако мошки. Откуда она взялась – было не понять. Уселись, начали общаться. Кто-то из наших сказал, что в подвале Макеев играет в бильярд с ребятами. Мы давно не виделись, не созванивались. Душа заскулила, и я пошла пригласить его к нищему нашему пиршеству, дабы он мог поддержать собратьев словом и стихами.

Василий отказался:

– Я не пойду, не обижайся. И вообще… Недавно ко мне приезжал бывший тесть, он хороший человек, просил не пороть горячку, попробовать сохранить семью. Я принял решение, хочу остаться дома.

– А я? Я ничего не значу?

– Прости, но я внутренне освободился от тебя. Мне стало легче. Да и какая мы пара? Подумай сама. Все смеются: «Макеев Эверест покоряет».

– Понятно-понятно! Только Эверест труднее покорить, чем податливые окрестные горушки. Эх ты, альпинист клеймёновский!

Мы снова очень-очень-очень долго не виделись. И вдруг он однажды заявился в сопровождении целой бригады московских писателей, приехавших проводить в Волгограде литературный семинар для начинающих. Слегка выпивший, возбуждённый, заявил с порога:

– Тáнюшка, я сказал ребятам, что у тебя бар ломится от выпивки. Примешь?

Выпили всю водку и коньяк, сухое и креплёное, шампанское и кагор. В отупевшем уже состоянии, я спросила:

– Осталась бутылка спирта. Будете?

– Будем!!! – заорали гости.

Почти уже под утро все, включая Макеева, пошли ловить транспорт до Волгограда. Наверное, уехали. Я сидела на кухне, уперев локти в колени, и думала: «Вот и всё! Хорошо ли тебе, девица? Хорошо ли тебе, красная? Не так ли себя чувствует жертва коллективного изнасилования? Ты-то, ты-то, дура, зачем позволяешь так с собой поступать?»

Мне казалось, что я его люблю. Нет, не казалось, я была в этом уверена.