Текст книги "Тридцать три ненастья"

На кирсановском автовокзале

Потрясением лета стала Чернобыльская катастрофа. АЭС взорвалась в конце апреля, а правда дошла до мира далеко не сразу. Киевские власти скрывали сначала сам факт взрыва, а затем – его ужасающие масштабы. Гибли люди, гибла Припять, гибла земля. А правда свернулась змеиным клубочком в чьей-то трусливой душе и таилась там, пока не превратилась в семиголового огнедышащего василиска, дракона, Змея-Горыныча. Смертоносное облако долетело до моего родного Тамбова.

В июне мы поехали туда наконец, решив, что на обратной дороге завернём в Клеймёновку, к сенокосу успеем вовремя. В статусе официальной жены я не могла не привезти Василия к отцу. Они нас ждали. Тётя Зина накрыла стол.

Отец начал с упрёков:

– Что-то всё у вас не по-людски! И нас на свадьбу не позвали, и родню не оповестили.

– Папа, ну какая свадьба? Мы живём пять лет. Пошли да расписались, чтобы квартиру получить.

– Надеюсь, ты свою волжскую квартиру не профукала? Мало ли что!

Василий помалкивал, перебирая книжки в застеклённом шкафу.

На кухне отец сказал с досадой:

– Что ж ты, получше не могла себе найти? Мне и соседям показать его стыдно.

– Почему стыдно! Он очень умный человек, талантливый поэт. Я же не на безрыбье вышла за него замуж.

– Уж сколько он над тобой помудровал! Тоже мне, орёл казачий!

– Пап, не надо.

– Не надо, так не надо!

За столом мужчины расслабились, затеяли разговор.

– Ну, зять, наливай пополнее за встречу. У тебя рука потвёрже.

– Вань, зачем пополнее? Не гони. У тебя же сердце больное! – за-квохтала тётя Зина.

– А про чернобыльское облако забыла? От этой радиоактивной заразы только водкой и спасаться.

– Отец, ты ещё работаешь? Не хочешь совсем на отдых уйти? – стал подбираться к нему Василий.

– Недавно в детский сад устроился, кладовщиком. Мне уже 63 года, плотничать и такелажить не по силам. Руки стали трястись, сердце колет.

Крёстная, чуть опоздавшая к обеду, принялась активно поддерживать Васю:

– Вась! А наливай ещё по одной. Выпьем за ваш законный брак. Я вам шерстяное одеяло в подарок приготовила. Зови меня крёстная, как Таня зовёт. Мама-то жива-здорова?

Отец совсем размягчился:

– Василий, пойдём я тебе свой кильдим покажу.

Кильдим, фанерный вагончик, крытый листами жести, зеленел в углу двора. Там у папы стояла узкая кроватка, хранились на полках плотницкие и столярные инструменты. Он любил в тишине и прохладе отдыхать в своём кильдиме от суетливой тёти Зины, иногда и ночевал там, если в доме было душно от летней жары. А ещё под верстаком отец прятал от жены преступную бутылку, заначенную с аванса.

– Они там не выпьют лишнего? – всполошилась я.

– Да чего уж теперь! Пусть выпьют, – неожиданно смиренно согласилась тётя Зина. – Таня, а с Васей тебе повезло. Я сразу поняла, что он умный и добрый. Не то что твой отец!

Мужчины вернулись, и крёстная объявила:

– Завтра везу вас в Иноковку. Нельзя же, чтобы Вася не увидел Иноковки! И могилку мамину надо навестить.

– Здравствуйте – приплыли! А я хотел дочь на работу к себе сводить. Мария Семёновна знает, что она поэтесса, интересуется.

– А кто такая Мария Семёновна?

– Директор садика. Уважаемая женщина. Меня не обижает.

Ах, папа-папа! И он, как я, всё боится, что его обидят. У меня аж слёзы выступили на глазах. Договорились, что зайдём к отцу на работу, а потом поедем в Иноковку.

После застолья отец ушёл в кильдим. Легли и мы передохнуть, умаявшись дорогой и сытным обедом.

Василию отец понравился.

– Он совсем как ребёнок, бесхитростный – что на уме, то и на языке.

Утром тётя Зина налила водку в два стакана – опохмелиться мужчинам.

– Тёть Зин, а не много ли?

– Так отец велел. Вася-то ещё не встал?

– Нет пока. Надышался кирсановским кислородом и спит-посапывает!

Заглянул отец:

– Не проснулся? Вот молодёжь! Тут похмелка ждёт, а он всё спит и спит. Не чует, должно… Я давно проснулся, похмелился бы уж, но без зятя не буду.

В детский сад к отцу пошли все трое. Среди грибков и песочниц он выглядел трогательно, но нелепо.

Вышла Мария Семёновна, поздоровалась с нами.

– Значит, это вы дочка Ивана Ивановича. Он гордится вами, приносил книжечку показать. Говорит, вы вся в него – и умом, и талантом.

Сентиментальный мой папа заморгал глазами.

– А это мой зять, Василий. Он тоже поэт. Привёз новую книжку, но я пока не читал.

Как хотелось горькому моему родителю дочернего счастья! Мол, не хуже других, не обсевок какой.

С крёстной встретились на кирсановском автовокзале, дождались автобуса и поехали в Иноковку. Я смотрела, смотрела на бегущие мимо картины родной земли: проехали Калаис, проехали Вачку, вдали замерцала речка Ворона, за ней – густой бескрайний лес, пошли овраги и яруги, посадки. По обочинам небесно-голубым цвёл цикорий, розовела дикая мальва, серебрилась полынь. Даже сам чернозём казался мне не землёй, а целебной благодатью. Разуться, постоять босыми ногами, избавиться от всех тягот и страданий – что ещё нужно человеку? Мне хотелось, чтобы и Вася видел мою родину моими глазами, моей душой.

Спустились с иноковского бугра.

– Вась, смотри налево. Это Зарека. Здесь жили бабушка Дуня с дедушкой Митей, здесь мама моя родилась. А это старый мост. Он был когда-то деревянный, а сейчас его укрепили бетонными сваями. Видишь? Знаешь, какая здесь росла ежевика по обережи! А сейчас мы подъезжаем к школе. Я только один класс в ней отучилась.

Автобус остановился. Любопытные земляки узнали лишь крёстную.

– Анастасия Ивановна, это чья же девка будет? Неужели Ваняткина? Похожа. А с ней кто? Муж? Представительный мужчина.

И мы пошли большаком к самому верхнему дому на Висожарах, где нас уже ждали дядя Володя с тётей Лией.

– Прямо к петуху поспели! Заходите, – заприглашал дядя Володя. – Лия, у тебя всё готово?

Тарелки на столе потеснились, и тётя Лия водрузила по центру внушительного размера чайник, рядом – стайку эмалированных кружечек.

– Мы покупное не пьём. Слишком дорого. Но и наша не хуже. Володь, наливай! – По кружечкам потекла самогонка. Именно из чайника.

Крёстная ушла к последнему автобусу, тихонько шепнув:

– Контролируй ситуацию. До добра этот чайник не доведёт. Жду вас завтра.

Василий быстро нашёл общий язык с моими дорогими родственниками.

– Дядя Володя, тётя Лия, ну вы вылитые казаки! Так и буду вас звать: иноковские казаки.

Пристально глянув в миску с остатками петуха, дядя Володя распорядился:

– Лия, иди ещё одного петуха руби! Не костями же таких дорогих гостей потчевать!

Ещё через два часа на столе задымился свежий петух. Василий скис и попросился полежать. Слава богу, значит, выживем!

Тётя Лия не унималась:

– Мандюря, ну чего ты модничаешь? Выпей. Уж как мы вам рады!

Ночка выдалась ещё та! Жарко, душно, Василий стонет, просит то и дело пить. Я настежь открыла двери на улицу и во двор. Стало возможно дышать, и мы кое-как заснули.

Утром доели петуха, попрощались и пошли к автобусу. В глазах дяди Володи, уже на крыльце, прочла не то тоску, не то обиду.

– Что же вы, и не погостили совсем! Я бы вас и на Ворону сводил, в Хвощёву яругу. Там, говорят, опят коврами. Жарёху бы сделали к ужину!

Василий выручил:

– Дядь Володь, нельзя нам дольше. Мать ждёт на сенокос, а то трава осыплется.

– Это точно! Это я понимаю. Мы-то корову уже не держим, не для кого косить.

Над маминой могилкой постояли молча, поглядывая на автобусную остановку. В селе всё рядом: сельсовет и школа, клуб и магазин, кладбище и остановка.

– Мамочка, я ещё приеду, когда смогу.

В автобусе прихлынула к душе горечь: когда приеду? Когда смогу? И помнились дяди Володины глаза. Что-то я в них не разгадала, что-то не поняла.

…Отец проводил нас до автовокзала и снова заплакал:

– Ты хоть бы писала почаще! Забываешь папку?

Об этом и стихи «На разлуку с отцом».

 
На кирсановском автовокзале
Тот же запах осенней печали,
Пыльный воздух колюч и горяч…
Мы не знаем, что будет, не знаем,
Третий раз расписанье читаем,
Мы прощаемся – папа, не плачь!
Не нашёптывай в лад листопаду,
Мол, нажился, пора за ограду —
С навощённым венком впереди…
Не гляди так мучительно-строго,
Неуклончива эта дорога,
Раньше срока по ней не ходи!
 
 
Бог не выдаст, молва не рассудит.
Пусть не выстудит, пусть не остудит
Ночь сиротская сердце твоё.
Мой отец, мой ребёнок горючий,
Не на всякий, но всё-таки случай
Будем верить в иноё житьё!
Ну а если не будет возврата
Сердца к сердцу – склонюсь виновато:
Я одна – всепричина утрат!
Я одна – твоя ранняя старость…
…О, дорога, ты скатертью стлалась —
Не успела вернуться назад!
 

Помахав отцу из окна, я даже не предчувствовала тогда, что вижу его в последний раз. Просто выжглась на душе скорбинка ещё одного расставания.

Жизнь, как ирьян

В то время от Тамбова до Волгограда ещё ходили дневные автобусы. Выехав в восемь утра, в половине первого были уже в Новой Анне. А там и до Клеймёновки недалеко. Но решили заехать к Данилиным, повидаться с мамой Олей. Тамбовские сумки оставили у них. Вечером Анатолий отвёз нас к матери.

– Ну что, мам, косить уже начали?

– Люди косят. Зачинай и ты с утра, сынок. Пырей хорош, но ещё постоит день-другой. А гусинка и крапива в самом соку. Иди с обережи. Как там сват? Ничего? И крёстная ничего? Может, вам блинков напечь на ужин? Или яичек сварить?

– Нет, мам, блинки на завтрак. Вари яйца.

Тихий деревенский вечер звенел цикадами. У соседей замычала корова, и тут же прозвякнул подойник.

– Тётка Тайка пошла доить… пора и мне к своей Марте.

Выбеленные солнцем ступеньки крыльца были ещё тёплыми от дневного зноя, с них не хотелось вставать.

– Вась, в твоей Клеймёновке пахнет, как у меня в Иноковке…

– В Клеймёновке лучше.

– Чем же?

– У матушки ирьян есть, а у твоих нет.

– Вась, а почему ты с матерью такой неласковый? Не обнял, не поговорил…

– И обнял, и поцеловал… А для разговоров у нас ещё целый сенокос впереди.

– А мать твои стихи про себя читает?

– Ещё как! Всё читает, но оценок не ставит. Мать у меня умная женщина, пустой болтовни не любит. И отец был молчун. Вот дед Алёшка и поговорить любил, и песню задишканить. Они как запоют с бабкой Наташкой – весь хутор сбегаетс, бывало. Их и на свадьбы специально звали, никто лучше не пел.

– За деньги, что ли?

– Какие деньги? Окстись! Ну, посадят за стол, нальют рюмку-другую…

– Из тебя тоже вышел бы дишканщик, но тонкости нет. Больше орёшь, чем поёшь.

– Ты это… не замай! Мне бы дружечку певучую – я бы о-го-го!

В Клеймёновке Василий становился казаком круче, чем среди городских казаков: и речь, и повадки, и склонность в еде… Всё бы ему матушка блинков пекла по утрам да шанежек разных – с мёдом, со сметанкой! Дурь словно бы сходила с него. Может, он зря стал поэтом. Жил бы в простоте, в необманности – был бы счастливее, чем есть. Женился бы на сельской учительнице, книжки почитывал бы вечерами… Но это был бы другой Вася, не Василий Макеев! Что об этом рассуждать!

Мать налила большую пивную кружку молока, но я отказалась. Зато Василий отчмокал до донышка, вытер губы рукавом.

– У меня там печеньица есть. Не хочешь, сынок?

– Нет, мам. Пойдём ложиться. Завтра пораньше меня разбуди. И косу надо отбить, и выйти по росе. А ирьяну наведи побольше. Татьяна принесёт.

Когда я проснулась, его уже не было рядом. И утро вовсю разгорелось.

– Мам, а он позавтракал?

– Нет, дочка. Он с первым высоким солнцем приходит снедать, когда зной поднимется. Ты отнеси ему ирьян, да приходите через часок. Я блинков затею.

Завтрак получался поздний. С пяти до одиннадцати – самое золотое время для косьбы! Но ирьяна вполне хватало для утоления жажды и поддержки сил. Пекло наш косарь пережидал в доме, подрёмывая и отдыхая натруженным телом.

Дел доставало и мне. Хлопотунья мать не подталкивала в спину, просто говорила:

– Дочка, я там курицу сварила. Ты её в миску положи, а на бульоне щи свари. Картошка в погребе, квашеная капуста под столом, а всё остальное на огороде.

Василий был ласков со мной, не цеплялся по всякой ерунде, не бзыкал. Неужели, если бы мы жили с матерью, так и шли бы день за днём?

– Не жизнь – сплошной ирьян! – пошутила я, принеся ему в очередной раз холодную трёхлитровую банку спасительного напитка.

Мы сидели на подсохших валках травы, выбрав место потенистее. Хотелось сказать ему: «Вася, будь человеком, жалей меня, и тебе будет в десять раз лучше!», но я промолчала, боясь сглазить благую минуту.

К вечеру третьего дня за мной приехал Толик Данилин, и я распрощалась с Василием и мамой. К концу июля он обещал приехать домой.

Для меня вновь потянулись заботные дни в моём бюро пропаганды.

Многие из сотрудников разошлись по отпускам. И вдруг узнаю: Иван Данилов с женой отказываются от сентябрьских путёвок в Пицунду.

– Анатолий Маркович! – глянула я с мольбой на Быстрова. – Как?

– Езжайте! – махнул тот рукой. – Макеев-то не взбрыкнёт?

– Уверена, что нет! Кто же от моря откажется в сентябре? Я в Пицунде ещё ни разу не была. Самый панбархатный сезон.

…Мне хорошо писалось в те дни. Если стихотворение получалось с трепетом, я набиралась храбрости и звонила Межирову. Александр Петрович не всегда хвалил, но однажды сказал:

– Таня, вот таких стихов побольше бы.

А ещё я звонила Нине Аверьяновне. С ней можно было бесконечно разговаривать. Но я посматривала на часы, помня, что копеечка капает из моего кошелька.

Хорошо мне было в те дни, спокойно, обещающе. На столе уже лежали путёвки в пицундский Дом творчества. И в зеркале улыбалась вполне симпатичная женщина с густыми волосами до лопаток. Может, постричься? Нет, без ведома Василия не буду.

Однажды ночью раздался очень неожиданный звонок.

– Алло? Это кто?

– Это Миша Зайцев.

– Ты с ума сошёл! Времени четыре часа утра… Напился, что ли?

– Я хотел проверить, дома ты ночуешь или нет.

– Ну, ты и гадёныш, Мишка!

– Спи спокойно. Я удостоверился, что ты дома.

…Путёвкам Василий обрадовался. Мы тем и жили до сентября, что ждали своего нечаянного моря.

Когда в тебе есть силы, когда резво бегают ноги, когда незнакомые мужчины подмигивают тебе на пляже, а ты надрываешься со смеху, кокетничаешь лишь из озорства, будь спокойна: ты ни в чём не виновата, никого не предала. Просто в тебе ещё жива женщина и она хочет быть счастливой.

Мой Макеев, к его чести, позволял мне маленькие озорства, хоть и примечал всё зорким казачьим глазом.

– Слушай, это же неприлично! Хохочи потише. Когда танцуешь, не крути юбкой, как таборная цыганка.

В таком вот состоянии мы и прилетели в Пицунду. Я не помню, когда ещё так расслаблялась. Пока Василий водил в фойе умные разговоры с критиком Владимиром Бушиным или поэтом Михаилом Шевченко, я прихлебывала в баре прекрасный кофе, пускала струйки сигаретного дыма в потолок, переговаривалась с московскими знакомцами – со многими сиживала в ЦДЛ. Среди них был и мой однокашник Алесь Кажедуб, приехавший на ВЛК из Минска и женившийся в Москве на дочери писателя Георгия Ладонщикова – Лене.

Иногда по вечерам они приглашали нас с Василием пить какой-то необычно вкусный чай. Это были не просто приятные люди, но очень умные, интеллигентные. Разговаривать с ними было одно удовольствие. Чувствовалось, что они любят друг друга, но ни искорки эмоций не покажут при посторонних людях. Мы-то совсем другие! Перегавкнуться для нас, как переносицу потереть.

Впрочем, в присутствии Лены и Алеся мы ни разу не поссорились. Наши вечера были иными.

 
Чуть смеркнется туча дождливым шатром
И море откликнется галечным шумом,
Друзья приглашают на чай вчетвером
С инжиром, зефиром, рахатным лукумом.
 
 
Не пустопорожнее слов мотовство,
Не глупость елейная правит застольем,
Но тихое братство, любовь и родство
С горчинкой,
С печально-славянским присловьем.
 
 
В стакане вода заиграет ключом,
Хозяйка подует на лёгкие пальцы…
О чём наши скорби? Заботы о чём,
Родимых земель молодые скитальцы?
 
 
Не всякая истина – истины суть,
Не всякая правда рождается в споре…
Тому, кто в опале,
Тому, кто в фаворе, —
Награда и память – берёза на грудь.
 
 
С горчинкой, с неловким вопросом в глазах
Простимся до завтра, до новой погоды…
Всему свои ветры!
Всему свои воды!
И семя,
И стремя,
И час на часах!
 

Но самое удивительное происходило по утрам, когда температура воздуха +17, а моря – +23.

Скинешь махровый халат – и в воду! Пяткам ещё холодно, а ты уж в раю. Ранние заплывы со мной совершал хороший украинский поэт Иван Драч. Мы почти не разговаривали, только улыбались друг другу. Перед отъездом обменялись книгами. Он один из всей группы украинских письменников не упрекал русских в Чернобыльской аварии. Некоторые до визга доходили, а он молчал. Думаю, потому, что был хорошим поэтом.

А ещё запомнилась хачапурня на песке и её держатель Боряджан. Кофе у него был отвратительный, а хачапури шли нарасхват.

В первых числах октября мы вернулись в Волгоград. В ящике лежало письмо от отца: «Дочь, что-то я стал слабеть. Плохо ходят ноги. Лекарства почти не помогают. Приезжай на Октябрьские праздники, утешь папку».

Стекленеющее море

Я не знаю, почему письмо отца меня всерьёз не напугало. Ведь он прежде редко кого беспокоил просьбами и жалобами. А тут почти крик боли!

Почему мы поехали к матери в Клеймёновку, а не к отцу? К нему собирались тоже, но попозже. Проблема не казалась критической? Или душа отупела? Кто бы знал!.. Кто же знал!..

За день до этого мне приснилось, будто мы с отцом подходим к морю и собираемся искупаться. Он первым заходит в воду, погружаясь по колено, по грудь; я иду за ним – мне вода по щиколотки. Вдруг он оборачивается и буквально гонит меня на берег, машет руками – не заходи, мол. А вода на моих глазах начинает становиться вязкой, густой, превращается в стекло. С ужасом вижу бирюзовую стеклянную волну, а в ней моего беспомощного отца. Протягиваю руку, тянусь к нему и ничего не могу поделать.

Проснулась – фу, чертовщина! Приснится же такое!

Позавтракали, поехали на работу. А днём, совершенно неожиданно, решила вдруг съездить в Торговый центр, посмотреть себе что-нибудь из одежды. Ходила, ходила и выбрала чёрную шёлковую блузку с белым бантиком. Примерила, купила.

Возвращаюсь в Союз писателей и не могу понять, отчего у Василия такое окаменевшее лицо. Смотрит на меня и молчит.

Анатолий Маркович подошёл к моему столу, положил руку на плечо.

– Таня, вам с Васей сейчас домой надо ехать, собираться надо.

– Куда?

– У тебя папа умер. Крёстная звонила.

Первая реакция – никого не видеть, не слышать ничьих сочувствий. Кинулась в зал, упала в кресло: «Папа! Разве так должно быть? Разве может быть, чтобы тебя не стало? А я? Как же я?»

Василий стоял рядом, уже одетый, держал в руках моё пальто и сумку… И понеслось: трамвай, дом, чемодан, снова трамвай, вокзал, поезд, Саратов, ещё один поезд, Кирсанов…

У входа в дом стояла крышка гроба. Значит, всё правда?

Запричитала тётя Зина, крёстная поцеловала меня, сестра Валя подошла…

А он лежит – красивый и спокойный, впервые спокойный за много-много-много лет нашей немилосердной жизни. С папиного лица сошли все горести и тревоги, все болезненные эмоции. И я вдруг увидела его беззаботным ребёнком, бабушкиным Ваняткой. Ни военная солдатчина, ни скитальческая судьба не оставили никакого следа в этом прекрасном лице. И руки… Красивые, смирные руки лежали на груди, держали меж пальцев свечу. Я посмотрела на свои руки. Они у нас были одинаковые по форме – я давно это заметила. В папиных руках не было грубой силы. Я видела их с топором и фуганком, со стаканом и папиросой, но никогда с пером кляузника, с хлыстом изверга, с кукишем хитреца и пройдохи. Папочка! Я обо всём размыслю честно, не скажу о тебе ни слова напраслины, даже если и вспомню какую-нибудь обиду. И ты прости меня. Я могла бы быть и лучшей дочерью!

Мы похоронили его на новом кирсановском кладбище, почти в поле. Отвезти отца в Иноковку – не было моей силы и власти. Решала тётя Зина. Место рядом с ним принадлежало только ей. Иного я и в голове не держала.

За поминальным столом Василий сказал пронзительные слова о моём отце, завершив их фразой:

– Отец, за Татьяну не беспокойся. Ты ушёл, но у неё остался я. Спи спокойно. Царствие тебе небесное!

Как, оказывается, всё просто, когда былое становится невозможным! Судьба, ты великая мастерица выжигания, намертво вожгла в мою душу и память даты: 4 апреля 1923 – 13 ноября 1986.

Мне осталась вся жизнь, чтобы думать, плакать и любить. У кого есть желание – помните вместе со мной, но без нужды к этому ожогу лучше не прикасаться.

Дом Павлова – это круто!

Мужчина за порогом

Василий уверен, что он добрый человек. Уверены в этом его родственники и друзья, почитатели и соседи, родственники и друзья друзей и соседей, даже мои родственники, не говоря уже о подругах. Я в этом не так уверена, но мне нравится, что к моему мужчине люди относятся хорошо. Они не обязаны вникать в тонкости его натуры. И только я, злыдня, вижу всё на расстоянии вытянутой руки, кроме слов слышу интонации, в глазах детской голубизны читаю недетские эмоции. Он мог бы сказать: «Таня, у меня дырка на носке. Выбросить или заштопаешь?» Но он кричит: «Ни одних цельных носков нет! Хожу, как обтёр-ха!» Поверьте, в комоде лежит пять новеньких пар, но у кого бы он это узнал? Все ушли на фронт! Он не скажет: «Знаешь, мясо надоело. Хочу рыбы». Оглашенно орёт: «Я полгода блинов не ел, а ты меня пичкаешь сосисками!» Вася, ну какие блинки с твоим пузцом?

Впрочем, всё это шутка, в которой есть доля правды. Я и сама полюбила его за лунообразную голову, голубые глаза пятилетнего мальчика и абсолютное неумение жить в реальном мире. Когда в его глазах появляются слёзы, я готова рыдать. Чтобы было понятно, как я к нему отношусь, приведу два своих стихотворения.

Голубь

 
В какой соломенной обители
Тебя, мой голубь золотой,
Сороки глупые обидели
Переполошной пустотой?
Кивни насупленной головушкой
В ту лихоманку-сторону,
Я полечу туда воронушкой,
Сорочий суд перетряхну.
Сошью тебе штаны из рубчика,
Не погляжу ни на кого…
Не троньте моего голубчика —
Обиженного моего!
 

* * *

 
Птицей-гоголем смотрит – и пусть!
Двор казачий равняет с Китаем? —
Мы читаем его наизусть,
А других и с листа не читаем!
 
 
Пьёт по-русски? Действительно, пьёт,
Бисеринками стопочки нижет…
Но с ладони врага не клюёт
И господские пятки не лижет.
 
 
Что уж так-то с навозом мешать
Уроженца крестьянского света
И тугаринской злобой дышать
В пересохшую душу поэта?!
 

Однако самые сокровенные, самые важные стихи, посвященные ему, я не вписываю в эту книжку. Они сами по себе стали красноречивее меня, ведущей этот рассказ. Они живут в моих книгах и не нуждаются в прозаической расшифровке. Стихотворные цитаты здесь – лишь иллюстрация!

Домашний Вася и Василий за порогом – совсем не одно и то же. В растянутых трениках и комнатных тапочках он может позволить себе и каприз, и взгальность, но, начистив пёрышки и выйдя из дома, становится Макеевым «Фетисова плёса», «Тёти Веры», «Соловьёв в почтовом ящике».

Хмурый на домашней кухне – он блистал в те годы в Союзе писателей и читательских аудиториях. Дружить с ним не было никакой корысти, но любить было за что. К этой любви я его не ревновала, но удивлялась всякий раз, видя как бы не своего мужа, но человека на ином эшелоне полёта. Он не говорил мне: «Лети за мной!», но показывал дорогу. И я, оторвавшись от кастрюль и пылесоса, училась лететь.

В начальники Макеев не годился абсолютно. Толя Данильченко, уходя однажды в отпуск, оставил его исполнять обязанности ответственного секретаря писательской организации. Макеев на следующий день собрал производственное совещание.

– Девки, – сказал он, – на весь срок отпуска Данильченко даю вам отгулы. Стирайте, убирайте, отсыпайтесь, но за два дня до его возвращения, чтобы все были на работе!

Не все, но кое-кто воспользовался макеевской послабухой, за что безответственный врио получил выговор на доске объявлений. Ещё легко отделался! Другого тут же бы уволили, но Макееву сошло с рук.

В Союзе писателей стал появляться профессор ВолГУ Виталий Борисович Смирнов. У него с Толей Данильченко были дачи в одном кооперативе и завязывалась дружба. Невероятно обаятельный человек, филолог, литературовед – Смирнов ранее других из всего писательского сословия Волгограда выловил для себя Макеева. Очень скоро знакомство переросло в дружбу семьями: Данильченко, Смирновы, мы. Есть люди, с которыми приятно общаться, мило и беззаботно, а нам друг с другом было ещё и интересно. На даче у Толи Данильченко мы до полночи засиживались под звёздным небом. Рядом цвёл душистый табак, политый с вечера газон наполнял воздух живительной влагой, лаяли собаки вдалеке… Протопочет ёжик, зашуршат виноградные листья, скрипнет калитка – всё музыка! Мы не пели, не читали стихов, не травили анекдотов – просто тихонько разговаривали. Каждому было что рассказать о себе. Дай бог каждому умных друзей!

Потом и мы купили там дачу. Попроще, чем у Толи с Виталием, но такую плодющую, такую зелёную, что яблоками своими, грушами, сливами, вишней и алычой, айвой и облепихой готовы были обеспечить всех, кто охоч был сам за ними приехать и собрать.

Посиделки начались по очереди, по кругу, и женщины очень старались блеснуть кулинарным мастерством и сервировкой.

Василий очень гордился нашей дачей, фруктовым изобилием и новопостроенной верандой с огромным дубовым столом купеческого происхождения. Его подарили Ира с Костей Кузнецовы, получившие в наследство старинный дом в Калаче.

Дачные соседи – дядя Валя с тётей Полиной, Анатолий Степанович, Виктор с Валентиной – приняли нас в садово-огородное сообщество с милой душой.

Природный человек Макеев, оказавшись в мире бесхитростной простоты, нашёл для себя отдушину, сравнимую с клеймёновской. Купили косу, и когда Василий начинал укладывать рядками цветущее разнотравье, я усаживалась на веранде с чашечкой утреннего кофе, счастливо любуясь им. Косил он очень мастерски, очень аккуратно, не зацепив ни ростка из культурных посадок.

Тётя Полина начинала чморить бедного дядю Валю:

– Глянь, чёрт криворукий, как Вася с косой управляется. А ты мне весь укроп порубил!

Данильченки сами управлялись со своими сорняками, а Смирновы частенько звали Василия на подмогу.

Дача стала для нас чем-то вроде языческого идола. Там мы отходили душой от квартирной раздражительности, телефонных звонков, мелкой суеты. Но куда от этого денешься? Однако и кроме дачи жизнь предъявляла постоянные иски.

…Моя полтавская тётя Сима бесконечно звала нас в гости. Василий упирался. Упёрлась и я:

– У нас две родни! Почему мы должны общаться только с твоей? Без тёти Симы я была бы в десять раз больше сирота, чем с ней! Поехали!

И мы поехали, сев в поезд Волгоград – Харьков. Места плацкартные, духота, чужие чемоданы под ногами.

– Пить хочу. Дай мне минералки.

– Минералки нет. Могу чай попросить у проводницы.

– Пошла ты со своим чаем!.. Я пить хочу! Мне что, сдохнуть теперь из-за твоей полтавской тётки?

И пошла я, как нищенка, по вагону, давясь слезами. Дважды люди сжалились надо мной, дав бутылку воды и бутылку пива. Даже денег не взяли.

– На! И не говори больше, что ты добрый человек.

Зато в Полтаве, напитавшись всяческой вкуснотой и тёткиной лаской, Василий снова засиял глазами и солнечной лысиной.

Очарованная хозяйка то и дело повторяла:

– Таня, держись за Василя! Таких мужиков – днём с огнём!.. А за прошлое прости.

Книжки его, привезённые в подарок, гордо выставила в серванте обложками вперёд, говорит мужу Николаю:

– Теперь, кто зайдёт к нам, начнёт спрашивать, что это у вас за книжки, а я буду хвастаться: Таниного мужа! Пусть знают, за кого моя племянница замуж вышла!

Хорошо мы погостили в Полтаве, душевно. И город понравился. А уж как тётя Сима одарила нас – слов нет!

В обратную дорогу минералки я купила с запасом.

– Не пожалел, что в Полтаву съездил?

– Не пожалел. У тебя золотая родня. В кого только ты такая натурная?

– А ты не натурный? Относись ко мне по-доброму, и я буду мягче. От тебя улыбки не дождёшься. Я давно заметила, что «добрым Васей» ты становишься на стороне, где тебя хуже знают. А дома… можно не стесняться?..