Текст книги "Тридцать три ненастья"

Очевидное-невероятное, или На краю света

У Корнеевых

Г оворят, что каждому человеку надо хоть изредка разговаривать с самим собой. Я пробовала – получается плохо. Задаю себе неудобный вопрос – и пытаюсь увильнуть от ответа. Зачем, мол, терзать себя, если и так всё понятно? Это во-первых. А во-вторых: что можно изменить в судьбе, в любви, в отношении к тебе заведомо предвзятых людей? И в-третьих: изменить жизнь можно лишь ценой определённых компромиссов. Но! Смей – и ты человек! Женщина любит не потому, что холодным рассудком выбрала правильного мужчину, а потому, что до слёз стало жалко именно этого, своего. Я любила и люблю данных мне жизнью людей, не думая, лучшие ли они на свете; просто они мои – такие, какие есть. Крёстная упрекала иногда, что я трудный человек, хоть и открытый. Спрашиваю: «В чём моя трудность?» – «Не умеешь жить, как все. Не умеешь молчать себе на пользу. Не умеешь уступать дуракам. Всё берёшь на душу, и тянешь, тянешь за собой, потом плачешь. А ты плюнь и разотри!» – звучало в ответ. Но кто знает, как правильно? Как плюнуть и растереть, если с тобой поступают неправильно? Слюны не хватит! Но есть же сила слова, есть и его правота. Считаю: говори и тебя услышат.

В Волжском Василий начал капризничать, упрекать, что принуждаю его лететь в этот чёртов Владивосток. А командировочные уже получены, билеты куплены, вещи собраны. Обидно до слёз: опять я во всём виновата! И дёрнуло же меня сказать, что если бы не я, сидел бы он всё лето в Клеймёновке! Строгий разговор с самой собой облегчения не принёс. Теперь придётся принимать все его условия: бутылка в дорогу – раз, московская ночёвка не у моих сестёр, а у его друга Артура Корнеева – два, поедет он не в серых, а в белых штанах, они легче – три, и т. д. Какие глупости!

– Белые штаны ты уделаешь ещё в поезде… – пыталась я образумить упрямца.

– Ты хочешь, чтобы я сопрел в серых брюках?

– Ладно, ладно, надевай белые!

Перед железнодорожным вокзалом Василий спросил:

– Ты бутылку взяла в дорогу?

– Ой! Забыла…

– Тогда я никуда не поеду! – бросил сумки, развернулся и пошёл.

Я зарыдала в голос.

Проходивший мимо мужчина окликнул скандалиста:

– Молодой человек, вы что творите? Разве можно так поступать с женщиной?

Слава богу, до отправления поезда ещё оставалось время, и он успел сбегать в ближайший гастроном за бутылкой коньяка. В привокзальном киоске прикупил ещё газет и огоньковскую книжку-брошюрку Межирова со странным для поэтического сборника названием «Бормотуха».

Ехали в СВ – командировочные деньги позволяли такую роскошь, почему бы не воспользоваться? Сели, а я никак не могу отойти от пережитого стресса, трясусь, как в лихорадке. Макеев же, выставив бутылку на столик, вновь засиял голубыми глазами, словно бы ничего и не произошло. Выпив рюмку-другую, принялся рассказывать, как они с Фёдором Григорьевичем Суховым путешествовали по Белоруссии.

– Ты же знаешь, он там воевал… Всю жизнь мечтал пройти пешком по своим военным дорогам. Не проехать, а именно пройти!

– Давай лучше о нас с тобой поговорим. Зачем ты так поступаешь? У меня дня без слёз не проходит. Чуть не по тебе – ты в истерику!

– Ладно-ладно-ладно! Не начинай! А то я по-серьёзному разозлюсь… Так вот, слушай, как мы путешествовали. Я окончил школу, готовился поступать в Литинститут, и тут пришло письмо от Сухова: «Вася, приглашаю тебя пройтись со мной по местам, где я воевал в Белоруссии! Если согласен – плыви ко мне на теплоходе до Лысково. От Лысково на автобусе до Красного Осёлка…»

Ну, я и подхватился. Родители дали какие-то денежки. Первый раз на теплоходе! Представляешь? Волга шлёпает о борт! Берега плывут! Фёдору Григорьевичу тогда было сорок четыре года, а мне восемнадцать. Он известный поэт, уважаемый… Но и я уже с первой книжкой, с маленькой, но славой. Мы были близки нашими стихами, одинаково их понимали, потому и сдружились. Доплыл до Лысково, добрался до Осёлка… Жил он тогда с матерью и отцом – бедно, конечно. Помню пустые щи из щавеля да картошку на столе. Его двоюродный брат имел корову, приносил молоко. В моей семье питались получше. Но богатеев в колхозном крестьянстве отродясь не водилось! Я не роптал. А худющий, как плеть, Сухов и вообще обходился малым.

Все свои деньги я сразу же отдал Фёдору Григорьевичу, и мы двинулись. Доехали до Москвы, на Белорусском вокзале сделали пересадку. Не знаю, как он определял маршрут, но распорядился сходить в Речице. Для меня всё было впервой, всё интересно. Только есть сильно хотелось. Сухов об этом просто забывал, приходилось напоминать.

Речица считалась то ли маленьким городком, то ли большим селом. Чистота кругом – не российская! Меня это удивило. Первый раз за всю дорогу хорошо поели в столовой. Сухов взял мне к обеду 150 граммов водки; сам он не пил ничего, больной желудок не позволял…

– Вась, ну как он мог тебя, мальчишку, водкой подпаивать?

– А так! Я же молодой был, здоровый. Водка меня не брала. И кто в казачестве не пьёт?

– Отец же твой мало пил. В кого ты такой?

– В деда Алёшку. Певун был и гуляка! Отец тоже не отказывался, но дюже не увлекался. Ладно, слушай дальше.

И вот мы пошли, пешком. Вроде как наобум. Но Сухов точно вёл, как будто помнил дорогу. С войны-то уже больше двадцати лет прошло! Легко двинулись, без опаски. То по асфальту, то по грунтовке, полями, перелесками. Попадались деревеньки – очень бедные. У дворов сидели белорусские женщины – босые, в белых платочках, сухие какие-то и молчаливые. Заговоришь с ними, а они не сразу и отвечают, смотрят пристально. Иногда мы просились на ночлег. Узнав, что Сухов здесь воевал, белорусы предлагали не только кров, но и еду – простую, но довольно вкусную, в основном из картошки. Некоторые вели показывать старые окопы, уже заросшие травой. Их тревожный смысл будоражил суховскую душу. Он подолгу стоял, прикидывал, не его ли это окоп. И блиндажи попадались – обвалившиеся, с торчащими полугнилыми брёвнами.

В сёлах побогаче мы заходили в столовую, отдыхали. Фёдор Григорьевич обязательно брал мне 150 граммов. Еда везде была очень вкусная. И чисто. Мы и в стогах ночевали, в сараюшках заброшенных. Однажды нас приняли за шпионов: окружили, привели в сельсовет. Не сразу поверили, что мы мирные писатели. Пришлось даже через Могилёв дозваниваться до Москвы, в Союз писателей. Там подтвердили писательский статус Сухова, и нас отпустили. Смех и грех!

– Ты испугался?

– Поволновался, конечно. Думаю, вдруг посадят в каталажку, а мне в Литинститут поступать!

– А Сухов?

– Да чего ему! Захлопал глазками, заокал: «Товарищи, товарищи, мы не шпионы, мы писатели. Я здесь воевал. Веду молодого друга по фронтовым местам». Всё разрешилось, слава богу! Слушай дальше. Сейчас будет самое интересное.

…Стучимся в один дом – попросить воды. Дверь открывает здоровенный детина и чуть ли не с испугом смотрит на Сухова. Минуту смотрит, другую… А потом осторожно так, как в холодную воду входит, спрашивает: «Товарищ лейтенант?»

Оказалось – суховский однополчанин, работает в колхозе бригадиром. Фёдор Григорьевич не сразу его вспомнил, а тот причитает сквозь слёзы: «Мой лейтенант! Мой лейтенант!» У меня аж мурашки по коже. И завертелось! Хозяин накрыл стол, накормил драниками с густой сметаной. В ту ночь мы первый раз спали по-господски – не в сене, не на полу, как в других местах.

– Вась, ты из этого путешествия стихи-то привёз?

– Сочинял немного. А Сухов писал постоянно. Сядем под копну, он достаёт блокнотик, пишет… Из каждого населённого пункта, где была почта, отправлял Агашиной письма со стихами и цветочками. Он был влюблён в неё – это точно! Она на любовь не ответила, но воскликнула однажды в стихах: «…я жалею, что не тебя мне выпало любить!»

Путешествие затянулось, я уже начал беспокоиться, что опоздаю на вступительные экзамены в Литинститут. Сухов отвечал: «Ничего, Вася, ничего – успеем! За творческий конкурс не беспокойся, а к экзаменам доберёмся до Москвы».

Но мы опоздали. Абитуриенты сдали первым экзаменом историю. Но Фёдор Григорьевич не растерялся, проявил редкую для себя сноровку. Добыл адрес подмосковной дачи члена приёмной комиссии Архипова и повёз меня к нему. На всякий случай взяли с собой какой-то выпивки. Я весь вечер читал стихи, старался изо всех сил. В итоге историю мне зачли. Остальные экзамены сдавал вместе со всеми.

– Как же ты поехал в Москву без вещей и денег? Где были документы?

– Документы с собой. А деньги Сухов получил в Литфонде, все отдал мне. Такая вот история! Ну, давай по рюмочке.

…Ехать к Корнеевым мне не хотелось, но куда было деваться? Василий заранее созвонился с Артуром, и нас ждали. С Казанского вокзала, отбивая огромным чемоданом ноги в подземных переходах метро, доехали до Новослободской, далее – до Центрального дома армии, рядом с которым проживали Корнеевы.

Ирина, жена Артура, не преминула заметить с порога, что мы с Василием внешне не подходим друг другу:

– Это же Богу противно, чтобы жена была на полголовы выше мужа!

Василия это покоробило. В первые годы он болезненно реагировал на подобные выпады, машинально отстранялся от меня при чужих людях. Я страдала.

Артур постарался сгладить ситуацию:

– Ничего, ничего! Под одеялом не видно, кто выше, кто ниже.

Обеденный стол Ирина накрыла странным образом: сыну Мите пожарила мясо, нам с Василием поставила сосиски с гарниром, а Артуру собрала в тарелку остатки прошлых трапез. И потекли разговоры. Остановить Артура было невозможно; мы едва успевали вставить слово. Ирина дерзко осаживала мужа, демонстрировала высокомерное пренебрежение к нему, мол, помолчи, дурак! Когда закончилась выпивка, Ира кликнула сына:

– Митя, ты не продашь нам бутылку водки?

Из соседней комнаты раздался Митин голос:

– Продам, но дороже!

Я офонарела: ничего себе нравы! – и полезла в кошелёк. Сын Корнеевых учился во 2-м Медицинском институте и подрабатывал, как выяснилось, на гостях своих родителей.

Когда Артур предложил погулять по окрестностям с заходом в ЦДА, я откровенно обрадовалась.

– Там у меня друг служит, генерал! – сообщил Артур.

Генерал налил всем по рюмочке, угостил прекрасным кофе.

Ранним утром нам предстояло вылетать в Хабаровск, но была необходимость заехать в общежитие на Добролюбова, забрать некоторые вещи.

– Здесь совсем недалеко, если ехать окольными трамваями, – сказал Артур. – Но без меня вы заплутаете. Я поеду с вами.

Вечером опять долгое, говорливое застолье. Уже сил нет, и спать хочется, и Василий захмелел сверх меры, а Артуру всё хочется поговорить. Наконец заказали на утро такси, стали укладываться. Корнеев протянул Василию свою новую книжку:

– Почитаешь в самолёте.

Тут следует сказать, что Артур Александрович Корнеев служил помощником председателя Госкомиздата России Свиридова, писал хорошие стихи. Но и карьерой своей, и квартирой был обязан жене. Она умудрилась перевезти семью из посёлка Железнодорожного практически в центр Москвы, устроила Артура, устроилась сама в международный отдел правления Союза писателей России – очень даже тёпленькое место!

Когда-то они жили в Волгограде. Артур даже литстудию вёл в нашем Союзе писателей. Отучившись в Литинституте, Макеев вернулся в Волгоград, принял у Артура студию, жил у них до получения своей квартиры. Артур любил его по-настоящему, с заботой. Может, из чувства некоторой ревности Ирина отнеслась ко мне придирчиво, с подколкой. Я не бзыкала – лишь бы они любили Васю!

Была совсем ещё чёрная рань, когда пришло такси. Мы попрощались и улетели в неизвестность.

Над пропастью гулкой

…Макееву – шестьдесят восемь, половину жизни мы вместе. Знаем друг друга от и до и уже не разведёмся. Намучившись, я всё приняла. Намучившись, всё принял и он. Если дать нам волю выговаривать друг другу претензии – конца и краю не будет. Главное наше противоречие – в моей неукротимой обязательности и его абсолютной безответственности. Ему хотелось бы жить вольнее и проще, а мне нужно, чтобы было правильно. А правильно – это как? Сломался кран – вызывай сантехника; пришло время ремонта квартиры – сжимайся, как пружина, закупай обои и краску; пригласили в гости – иди с подарком; друзья попросили о помощи – помогай; не пишется – утыкай себя носом в чистый лист бумаги, даже через силу. А уж если жена (муж) заболела (заболел) – не разводи растерянно руками, но спасай, звони в «скорую», беги в аптеку. Ещё? Алкоголь – не чаще раза в неделю и не до усёру; плачет жена – не говори ей: «Не вой!», а подойди, обними, спроси: «Ну что с тобой, милая?»

Я сердцем не выношу, когда он плачет, сразу всю вину беру на себя. Василий – нет! Говорит: «Чего гузынишься?» И я, первая заступница, начинаю забывать доброе в нём. Пусть на час, на два, но забывать доброе! Быть другим он не умеет, своего эгоизма не сознаёт, вины не чувствует. Всяк таков, каким его воспитала жизнь, сделали обстоятельства. Но ведь и я такова! И меня жизнь «слепила из того, что было».

В ссорах мы часто становимся необъективными, задеваем родителей, вытягиваем на поверхность грешки прошлого, лишь бы досадить, колупнуть побольнее. Гой да эх! Обиды проходят, а сказанное вгорячах остаётся, застревает в памяти.

Когда-то Василий воскликнул в стихах: «Как прощения просить тяжело!»

Тяжело, если искренне! И всё же я хочу снять грех с души. Простите, люди! Прости, мама! И ты, Вася, прости! Когда ещё выпадет мне покаянный час?

Кто-то из наших поэтов, по-моему – Володя Овчинцев, написал о России: «Какая есть, такую и люби!»

Я говорю о родных людях: «Какие есть, такими и люби!» Но это сейчас. Три десятка лет назад, в наши молодые годы, рассуждать так я не умела.

В самолёте Москва – Хабаровск, в этом девятичасовом рейсе, ему сразу же стало тревожно и неудобно: тесно сидеть, хочется спать, хочется пить. А кто виноват? Я, конечно! Распря шёпотом стала переходить на визгливые нотки. Принесли воду, дали плед, а добрых слов друг для друга уже не находилось. Позже я написала стихи «Ночной самолёт»:

 
Скажи мне,
Скажи мне, куда мы летим
Над пропастью гулкой в ночном самолёте?
Недобрые, в жалко-притворной дремоте
Летим – друг на друга глядеть не хотим
(Воистину – дух непреклоннее плоти!) —
Куда мы летим?
Рождённые миру,
Зачем под луной
Мы в муках себе обретали друг друга?
Затем ли, чтоб на два слепых полукруга
Разъять наши руки над бездной ночной?
Летим, а в глазах ни на каплю испуга —
Лишь холод сквозной…
 

Эту его натурную привычку – переносить ответственность на свою женщину – я тогда ещё не очень сознавала. Во всю дальнейшую жизнь у нас именно так и было!

На подлёте к Хабаровску Василий, поспав и согревшись, успокоился, достал книжку Корнеева, принялся читать.

– Слушай, а хороший Артур поэт! Смотри, какие строчки!

Но я огрызнулась, ещё не до конца отойдя от обиды:

– Не видишь, я читаю Межирова? Вот он хороший поэт! Зачем только книжку назвал «Бормотухой»?

– Не спорю, Межиров лучше, – нежданно примирительно ответил Макеев. – А «Бормотуха» – это наша жизнь.

В Хабаровске предстояла пересадка на рейс до Владивостока. И, как всегда, бегу впереди, хватаю багаж, штурмую очередь на регистрацию, слежу, чтобы мой «мальчик» не потерялся. А ему приспичило в туалет, а ему захотелось выпить горячего кофе, съесть булочку. Да, милый ты мой! Конечно! Конечно! Конечно! Вот так жёны и превращаются в мамашек, сами того не желая!

Точно по часам не помню, но первые впечатления от Владивостока – солнце, свежесть, запах моря. Мы на краю света!

Если бы я могла выбирать, то приехала бы сюда на поезде. «Родную, родную, родную страну» хотелось ощутить во всей её великой протяжённости и разнообразии. Чтобы устать от дороги вусмерть, пропахнуть вагонным духом, напитать глаза Уралом и тайгой, сопками и озёрами, диковинными названиями станций и полустанков, людскими этносами, самой историей бесценной моей Родины. Очень этого хотелось, но половина командировочных дней ушла бы на дорогу. А с полётной высоты ничего кроме облаков не было видно. Что значит девять часов пути? Как от Волгограда до Тамбова доехать на автобусе, иногда и дольше. И всё же чувствовалось, как далеко от центра нас занесла судьба. Люди говорили: «На материке», «В России», «На большой земле», и становилось понятно их чувство оторванности от Москвы и Ленинграда, от Крыма, от Сочи.

– Ну, как там у вас? – задавали владивостокцы странный для нас вопрос. – Говорят, Андропов болеет, кто же следующий?

У них Китай и Япония под боком, а нам до Лондона ближе, чем до родных окраин. А всё Россия!

Хотите икрой затариться – работайте на берегу…

Город моряков не спутаешь ни с каким другим. Форменные блузы и бескозырки с ленточками синели повсюду, словно открывая иную реальность. Хотелось заглядывать в молодые румяные лица и улыбаться им. Щеголеватые морские офицеры в кителях и фуражках держались соответственно. С ними не пококетничаешь, не стрельнёшь лукавым глазом. Будь я молодой красоткой, рискнула бы, наверное, но, увы…

Чтобы не таскаться по городу с вещами, решили заехать сначала в Союз писателей Владивостока. Адрес узнали заранее, ещё в Москве. В просторном помещении нас встретил Лев Николаевич Князев, руководитель краевой писательской организации. Люди с Большой земли были интересны. Книжки наши приняли с благодарностью. Завязался тёплый разговор: писатель с писателем всегда найдут о чём поговорить – расстояние значения не имеет.

– Ребята, вы за романтикой приехали или заработать? – спросил Князев.

– Хотелось бы и того, и другого…

– Хотите икрой затариться – работайте на берегу. Это легче. А за романтикой надо идти в море.

– Совместить нельзя?

– Если бы Евтушенко приехал, его бы и красной икрой обеспечили, и в карман положили, и на Шамору свозили, и по Японскому морю прокатили. Но будьте реалистами. Я вам советую пойти в море – останется память. А икрой мы вас угостим и на Шамору свозим. Только не торопитесь.

В крайкоме комсомола мы попросились в море.

– Зайдите через два дня. Мы всё согласуем, со всеми созвонимся, определим программу. Но учтите, в морях хорошего заработка не будет. Начнём с Находки. Согласны?

Ещё как согласны! В гостиницу «Владивосток», что на берегу Золотого Рога, нам не разрешили заселиться вместе.

– Фамилии разные, прописка разная… По-другому не можем!

Проголодавшись, пошли в соседнюю «Кулинарию». Рыбы навалом! Я заказала себе постную треску, Василий – жирную нототению. Он смеялся надо мной, но о вкусах не спорят.

У входа в гостиницу красовался рекламный щит: двухсерийный индийский фильм «Танцор диско».

– Вась, давай сходим!

– Ещё бы я индийских фильмов не смотрел в первый вечер во Владивостоке!

– Ну, а что делать? В номере сидеть?

– Лучше по городу погулять, можно в кафушку заглянуть…

– Вась, я очень прошу!

И поехали мы, огибая сопки, через весь город в кинотеатр, где с мукой просмотрели дурацкого «Танцора…» Поход в кафе стал неизбежен. Ночевали, конечно, вместе, а наутро новые друзья-писатели заехали за нами на старенькой «Волге» и повезли в Шамору, самое известное курортное место дальневосточного Приморья.

– Неужели это Японское море? Своим глазам не верю!

– Больше, чем Японское море – акватория Тихого океана!

Кинувшись в тёплую волну, я не сразу поняла, как в считаные минуты оказалась так далеко от берега. Испугалась, замолотила ногами, а волна с насмешливым спокойствием так же быстро вернула меня к берегу. Оказалось, такова амплитуда длинных океанских волн. Здесь – рот не разевай! Если кому интересно – прочтите моё стихотворение «Шамора».

Василий в морской стихии чувствовал себя куда увереннее, – и не такое переживал!

В Коктебеле он и Григорий Поженян, известный советский поэт, фронтовик, решили искупаться в штормовую погоду. Их сразу же закрутила бурунная волна. Опытный Поженян, служивший когда-то в морф-лоте, предпочёл отплыть к буйкам и там, зацепившись за пляшущий поплавок, ждать подмоги от спасателей. А Макеев решил сам одолеть ревущую прибрежную волну. Он выплыл, к счастью, но побило его до большой кровятки.

Поженян был хороший поэт, настоящий. Помню его строку: «Я старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца».

На чистейшем шаморском берегу тут и там валялись мелкие рапанчики и створки морского гребешка. Их никто не подбирал – эка невидаль! А я взяла на память несколько ракушек.

…На пригородном поезде поехали в Находку. Необходимо было отрабатывать береговые творческие встречи по программе принимающей стороны.

Знаю точно: лёгкие заработки через бюро пропаганды художественной литературы в Волгограде случались иногда, когда путёвки до десятка отмечались без выступлений. И нам хотелось чуточку схалявить, набрать незаконно проштампованных и подписанных путёвок, но везде ждали люди, радовались гостям, встречали с цветами и подарками, звали к накрытым столам. Мы работали на совесть. Хорошо принимали и меня, но Макеева!.. Надо знать, как он читает стихи – завораживает, колдует, достаёт до донышка души.

Женщины на судоремонтном заводе нас просто не отпустили.

– Так! Сегодня у нашего бригадира юбилей. Мы через полчаса выезжаем к ней на дачу, вы едете с нами! Никаких отговорок!

Попетляв по берегу, поднялись между сопками к дачному посёлку. Человек пятнадцать нас было. Столы накрыли быстро, и начался праздник. Как сейчас, вижу море вдали, седые сопки в облачной дымке, вече-реющее небо и лица женщин, казавшихся лучшими на всём белом свете. Когда запели «А где мне взять такую песню?», я тихонько встала и скрылась за углом домика, чтобы не расплакаться за столом. Маргарита Константиновна, и здесь вы с нами!

Но работа есть работа. Порой бывало очень трудно, не сразу находились адреса, где нас ждали, садился голос, отказывали микрофоны… По дороге в гостиницу покупали себе уже отваренные, но замороженные клешни крабов, хлеб, горьковатый от недоспелости ананас. Нелегко нам доставались штампы на путёвках, но дело стоило того. И чего нам только не дарили! Куски рыболовных сетей, мотки шёлковых шкотов, карту Советского Союза, изготовленную в Японии, засушенных морских звёзд, раковины, кораллы…

В каком-то рабочем общежитии подошла ко мне молодая женщина, представилась Валентиной.

– Вы же нормальные люди – я вижу! Будете нам письма писать? Не забудете нас? А если книжки свои пришлёте, мы их наизусть выучим. Пришлёте?

– Обязательно пришлём!

И мы несколько лет переписывались с Валентиной, посылали наши книжки.

Однажды спустились поужинать в ресторанчик при гостинице. За соседним столиком гуляла компания рыбаков-моряков, вернувшихся на берег с добрым уловом и солидным заработком. Один из гулёбщиков выронил из кармана запечатанную пачку рублёвых купюр. Официантка обратилась к нему:

– Молодой человек, вы деньги выронили.

Тот с презрением глянул на выроненную пачку рублёвок:

– Моряки за рублём не нагибаются!

Я чуть не описалась от восторга.

Гостиница, где мы жили в Находке, располагалась на главной улице городка, недалеко от порта. Все её постояльцы тем или иным образом были связаны с морем, рыболовством, судоходством, портовой жизнью. Порознь нас поселили и здесь: нельзя, мол, советским людям без регистрации в паспорте спать в одной комнате, хотя бы и на разных кроватях! Нельзя так нельзя!

Ко мне в номер подселили разбитную снабженку Галину, приехавшую из Певека для оптовых закупок продовольствия. Её ведомство занималось обеспечением рыболовецких и прочих судов, приписанных к Певеку, всем необходимым для длительного плавания. Галина бегала по базам и складам, добывала, оформляла отгрузку. Уставала она ужасно.

А Василий делил постоялое жильё с москвичом Мишей Мясниковым, представителем Министерства по рыболовству. Любопытный был парень! В конце командировочного дня возвращался в гостиницу сильно навеселе, жаловался:

– Не знаю, что делать! Подведомственные служаки просто упаивают меня. Отказаться нельзя, а решать вопросы с бодуна трудно. Приходится пить алка-зельцер, чтобы помягче снять похмелье.

Подобная проблема возникла и у нас. Миша охотно делился шипучими порошочками.

…Галина, переделав все свои дела, проставилась как следует перед поставщиками, явилась однажды в час ночи – никакенная! Выгрузила из сумки литровую банку красной икры, рыбные деликатесы и две бутылки водки.

– Татьяна, поднимай мужиков – догуливать будем.

На следующий день уезжали все, кроме Миши Мясникова, ну и гульнули, разумеется, напоследок. Галина пьяно рыдала:

– Где я ещё увижу таких людей?!

А во Владивостоке выяснилось, что мы забыли свои паспорта у администратора находкинской гостиницы. Ужас! А кто виноват! Отгадайте с трёх раз! И пришлось мне в ночь возвращаться в Находку, оставив Макеева в номере «Владивостока». Как мне было тошно, как сиротливо! На ресепшене, вернув паспорта, посоветовали:

– Чтобы день не терять до обратного ночного поезда, плывите лучше на пассажирском пароме, к вечеру будете во Владике.

Так – так так! Поплыву на пароме.

Паром зашлёпал по воде, гудели винты, пассажиры зябли на открытой палубе. А день выдался ненастный, и море волновалось.

Посередине пути паром остановил ход, безвольно закачался на волнах. Это сильно обеспокоило местный народ.

– Наверно, движок сгорел… – предположил кто-то. – Теперь нас поболтает…

Часа четыре, пока не подошёл буксир, я смотрела с тоской в свинцовую бездну Японского моря. С собой ни воды, ни кусочка хлеба. Как выдержала – не знаю.

Во Владивосток пришли поздним вечером. Когда засветились огоньки на пирсе, люди вздохнули облегчённо, стали переговариваться.

Василий в своём номере имел жалкий вид, пьяно упрекнул:

– Уж я думал, ты меня совсем бросила – голодного, несчастного…

И мне стало до слёз жалко его, хотя сама намучилась невероятно и так же была голодна. Слава богу, что в моём номере нашлись чайные пакетики и печенье.