Текст книги "Тридцать три ненастья"

Морская страда

Переплыв на пароме через Золотой Рог, мы нашли причал с судном нашей временной приписки. Это был РТМ «Угольный» – огромный, с четырёхэтажный дом высотой плавучий завод по заморозке и переработке рыбы. В конторе по найму нас попросили немного посидеть в стороне.

Первоочередной задачей было собрать команду. Люди шли, шли, шли, предъявляли документы, заключали договоры, проходили на судно. Оказалось, и руководящий состав, и технические службы, и штат работников в каждый рейс набирались по-новому. Капитан мог и не знать заранее, кто у него будет шкипером, боцманом, главным механиком. Нас это крайне удивило.

Наконец пригласили и нас на посадку, разместили в медчасти: меня – в каютке фельдшера, а Василия – прямо в лазарете, где посерёдке стерильно-белого, светлого помещения стояла медицинская кровать со множеством рычагов, кислородных трубок, шнуров электропитания. По периметру – шкафчики с медикаментами и столы с операционным инструментарием. Собственно, Василию предназначалась лишь кровать для сна. На дневное времяпрепровождение у нас была каютка с узкой шконкой, столиком и двумя прикрученными к полу табуретками.

«Угольный» ожил в мгновение ока. Забегали матросы, загремел кастрюлями камбуз, заработали системы машинного отделения, дали свет, загудела вентиляция. А капитан уже ходит по этажам, заглядывает в каюты, даёт распоряжения. Заглянул и к нам. Мы представились, рассказали о цели нашего присутствия на РТМ.

Первую встречу с экипажем назначили в общем кубрике на тот же вечер. Питаться нас пригласили в кубрик руководящего состава. И поплыли!

Читать стихи пёстрому корабельному народу, не отличающему Бабеля от Бебеля и Гоголя от Гегеля, было нелегко, но в чём они, трудяги, были виноваты? Ни в чём! Подрядившись на каторжный труд, люди думали лишь о заработке и поэтические паузы воспринимали не иначе как короткую передышку. Но мы работали профессионально – и голосом, и лицом, вовлекали их в разговор, отвечали на вопросы. Нам вежливо хлопали.

Первый ужин с обязательным при выходе в море бокалом красного вина нам понравился обильным рыбным разнообразием, великолепными свежими булочками. Утром, позавтракав, мы с Василием поднялись на верхнюю палубу. Море поразило необычным бежевым цветом. На водной глади, как гигантские одуванчики, едва касаясь поверхности, держались шарообразные облака туманной влаги и мелких дождевых капель. Невероятно! Такого мы не видели никогда. Судно, двигаясь по своему строгому курсу, ныряет в это облако и через минуту выныривает, а ты стоишь на палубе и не можешь понять, почему стал вдруг мокрым с ног до головы. В некотором отдалении проплывали невероятно зелёные, малахитового цвета острова – большой и поменьше.

– Шикотан проплываем, – сообщил палубный матрос, надраивая бронзовые поручни.

– Господи! Вася, какая же красота! – не смогла я сдержать восторга.

– Ничего! Прямо как у меня на Панике, – ответил вздорный казак Макеев.

Каждый вечер мы выступали на «Угольном» – слушатели менялись. А днём нас пересаживали на идущие параллельным курсом суда, иногда – встречным. Отвыступали, путёвки проштамповали и возвращаемся на свой РТМ.

Однажды Василию захотелось простой супружней ласки и он позвал меня к себе в лазарет:

– Тáнюшка, что-то мне одиноко. Иди полежи со мной.

Я прилегла рядом, обняла его за плечи, но лежать было так тесно и неудобно, что в поисках опоры рукой нажала какой-то рычаг. Рычаг подался вниз, кровать перевернулась, и нас в секунду скинуло на пол. До схода на берег Макеева на подвиги уже не тянуло.

Срок командировки подходил к концу, и капитан получил отмашку: отправляй гостей на берег. Но мы ещё не все путёвки выработали. И капитан принимает решение отправить нас на шлюпах к сейнерам, отгружающим рыбу на наш РТМ.

Здесь без подробностей не обойтись. Шлюп – большой грузовой катер с двумя сетчатыми отсеками для загрузки улова. Их наполняют рыбой через широкие шланги-рукава и отправляют на РТМ. Когда идёт залив рыбы, густое облако чешуи поднимается в воздух и заполняет всё вокруг. Рыбаки на загрузке одеты в плотные резиновые комбинезоны. Открыты лишь лица от бровей до подбородка и запястья.

И вот нам предлагают побыть в роли заливщиков рыбы. Мы согласны. Облачаемся в комбинезоны, спускаемся в шлюпы, плывём к сейнерам. А температура около +30. Организм начинает сходить с ума от перегрева, от качки подкатывает тошнота. Ты начинаешь проклинать весь белый свет и собственную дурь, пославшую тебя на это испытание.

Начинается залив рыбы. Густая струя ещё живых иваси устремляется в сетчатые отсеки шлюпа. Поднимается облако чешуи.

Кто-то кричит:

– Закройте глаза! Отвернитесь!

Но спрятаться от клейкой и колкой чешуи не получается. Она режет руки, прикрывшие лицо, не позволяет вдохнуть полной грудью. Загрузились, отплываем к РТМ, ждущему, как кажется, на линии горизонта.

Василий легко взбирается по верёвочному трапу на высоту четвёртого этажа, а я не в силах ступить даже на нижнюю перекладину. Сверху несётся мат, а я не могу – хоть убей.

И приходится весь нагруженный шлюп лебёдками поднимать на палубу. Несколько человек сдирали с меня, лежащей в полуобмороке, отсыревший комбинезон, а в это время аварийным образом насосы скачивали рыбу из шлюпа в открытые настежь трюмы.

Брали в те дни в основном иваси, но попадалась изредка треска, каракатица, крабы, кальмары. Рыбой мы были сыты по горло, но никогда не забуду свежезамороженных иваси и кальмаров, которыми нас угостили перед отправкой на берег.

Отборные рыбины ещё вчерашнего улова, просолённые, проперчённые и прогвоздиченные, завёрнутые в плотную жёлтую бумагу, ночь держали в морозилке, а наутро – отведайте, пожалуйста, наш дальневосточный деликатес! Очень вкусно!

Капитан проштамповал нам оставшиеся путёвки и пересадил с «Угольного» на странное судёнышко, идущее во Владивосток. Дня три мы болтались по Японскому морю, пришвартовываясь к судам разных категорий и назначений, где высаживались одни вахтовики и загружались другие.

Спали в огромной общей каюте с двумя рядами полатей, идущих одни над другими по всему периметру. На полатях – индивидуальные матрацы с чистыми комплектами постельного белья. Нам с Васей достались матрацы в разных углах, и спать пришлось нос к носу с совершенно посторонними людьми. Кормили отменно. Но, бесстатусные, утратившие публичность, мы чувствовали себя совсем уж случайными пассажирами на этом отрезке морского путешествия.

По общей широкой палубе бегала забавная беспородная собачонка. Все её звали Жучкой, подкармливали, подзывали лёгким свистом. Она была словно бы объединяющим всех нас существом, чем-то домашним, из иного, наземного мира.

Наконец пришли во Владивосток, но места у причала нам не дали. На берег добирались, перепрыгивая с судна на судно, по перекидным мосткам и сходням.

– Сколько мы с тобой проплавали? – спросил Василий.

– Не знаю, никак не удаётся сосчитать. Время было какое-то другое. Надо по календарику посмотреть.

И ещё одно невероятное

В бюро пропаганды художественной литературы наспех перелистали наши отработанные путёвки, пересчитали их.

– Простите, но сразу выплатить деньги не можем. Только в следующем месяце – перешлём на домашние адреса.

– Как? В крайкоме комсомола обещали… Даже на икру намекали.

– Комсомольцы наобещают! А у нас выплата по результатам месяца. Да не расстраивайтесь вы, всё оплатим.

Деньги на дорогу до Москвы и Волгограда у нас были, конечно, даже с хорошим запасом, но стало обидно улетать с Дальнего Востока с пустыми руками – без заработка, без икры, без покупок. Отметили отбытие в командировочных удостоверениях и побрели в гостиницу собирать вещи. Билеты на самолёт купили так: Артём – Хабаровск, Хабаровск – Москва, Москва – Волгоград. Три полёта, две пересадки… Причём пересадки не короткие. Дорога не особенно пугала, ведь возвращение домой всегда сокращает расстояние.

Оставалось ещё одно большое дело – найти в Артёме мою сестру Лену. Её муж служил связистом на базе военно-морского флота, Лена – медсестрой на «скорой помощи». В Артёме они совсем недавно, оба молоденькие. На Дальний Восток их занесла именно служба Александра. Его направили сюда после окончания военного училища связи в Тамбове. Есть адрес их общежития – о чём беспокоиться? Со всеми своими вещами сели в электропоезд Владивосток – Артём. Через час-полтора вышли.

Где-то я, может, и не точна, ведь прошло более тридцати лет, но вспоминается так.

Общежитие нашли с трудом, вошли в подъезд угрюмого краснокирпичного дома.

– Скажите, пожалуйста, где нам найти Дворецких?

– Дворецкие здесь больше не живут. Переехали куда-то. А куда – не знаем.

Мы в шоке! Стоим с вещами на краю света, в чужом городе, оба уставшие. Где их искать? Где, на худой конец, переночевать, коли рейс до Хабаровска через сутки?

Вахтёрша посоветовала:

– Вы ребят поспрашивайте, здесь все друг друга знают, служат вместе.

Первый, второй, третий развели руками: «Не знаем!» А четвёртый ответил:

– Сашка Дворецкий? Он мой друг. Я знаю, где они живут. Пойдёмте, провожу вас, здесь недалеко. – И даже помог донести вещи.

Всё-таки случаются в жизни счастливые моменты!

…На скамейке у подъезда сидел Саша, строгал ножичком какую-то деревяшку: самолётик, по-моему, вырезал или кораблик. Что же ещё?

Эмоций – не опишешь! Оказалось, Саша ждал Лену, забежавшую в магазин. Через минуту-другую появилась и она – высокая, стройная, очень красивая… и строгая.

– Лен, ты чего такая суровая? Не рада нам?

– Рада. Просто устала очень.

А я бы на её месте визжала от изумления и восторга. Но это я!

Здесь следует сказать: жизнь свою Лена с Сашей строили очень серьёзно, где-то даже мужественно, с прицелом на большое будущее. Им ничего не давалось легко, за спиной оставалось трудное детство, упорная учёба, привычка рассчитывать лишь на себя. Лена – моя двоюродная сестра, дочь младшего из отцовых братьев. Когда она была маленькой, я любила её непередаваемо. Я и сейчас её люблю, но жизнь уже отдалила нас друг от друга. А тридцать лет спустя и пововсе развела. Я много раз пыталась вернуть былую теплоту в наши сложные отношения, но у меня ничего не получилось.

Елена с Александром стали современными успешными москвичами, имеют две квартиры и загородный тесовый дом. Их сын Володя получил образование в Англии, вырос красивым насмешливым блондином. Я не раз приезжала к ним в Москву. Они хорошо меня принимали, одаривали, но… Родную любовь не измеришь подарками и вкусными столами, коли ушло главное.

Ладно, пусть буду виновата я: не хватило деликатности, говорились не те слова, делались не те поступки. Ей-богу, без злого умысла! Это сейчас. А тогда… они хорошо нас приняли в Артёме. Саша одну за другой доставал бутылки из потайного запаса, а мы, дураки, не догадывались проявить скромность. Непьющие хозяева были, по-моему, в шоке.

Но кто бы им объяснил, что все поэты выпивохи, а эти двое ещё и устали чертовски, перенервничали, расслабились?

Лена постелила нам на своей кровати, а сами они легли на полу. Наутро я сняла с шеи серебряную цепочку, протянула сестре:

– Лен, больше нечего подарить. Хочешь ещё засушенную морскую звезду?

– Хочу. Тань, примерь моё платье. Оно вполне красивое, но мне великовато. Тебе не надо ничего купить из вещей? В Артёме очень хорошее снабжение, и магазин рядом.

Сбегали в магазин, купили мне замечательную финскую куртку на гагачьем пуху и стали собираться в дорогу. В аэропорту объявили о задержке рейса, а Лене надо было успеть на дежурство. Она уходила – такая лёгкая, такая родная, ни разу не оглянулась, а я смотрела ей вслед и давилась слезами: между нами начиналась огромная, бескрайняя далёкость.

Ненавижу расставаться, прощаться, разлучаться! Никто из любимых людей не заменит мне один другого. Все нужны! Плохо без всех! Так сложилось в моей жизни, что любовь я собирала по крупицам. В этой деликатной области я знаю больше о себе, чем хочу сказать. Могла бы, но не скажу. Зачем возвращать пролитые слёзы в высохшие глаза? Ведь ещё остаётся надежда!

За всю дорогу домой мы с Василием ни разу не поругались.

Рисунки по памяти

Записки форточника

Собственно, записок таких нет. Могли быть, но их нет.

А вот форточник был. Звали его Рубен Карапетян. Худощавый красавец армянин с густыми, сросшимися на переносице бровями, орлиным носом и копной смоляных волос, он был пригож и женщинам очень нравился. Таково моё первое впечатление о нём. И таким оно осталось до конца. Макееву Рубен доводился закадычным дружком – в прямом смысле слова. Много было у Василия дружков, но без Карапетяна эти воспоминания не могут обойтись никак.

Познакомились они, когда Василий приехал на практику из Литинститута. Руководителем практики был Артур Корнеев, работавший в Нижне-Волжском книжном издательстве. Рубен Карапетян редактировал студенческую газету в политехе. В это же время Макеев начал сдруживаться и с Борисом Екимовым, только-только начинающим пробовать себя в литературном сочинительстве. Все молодые, легко идущие на контакт, умники с забулдыжинкой, с амбициями, любители пображничать на досуге. К ним липли многие начинающие поэты и журналисты Волгограда, но в близкое окружение попадали далеко не все.

Чуть позже обзавёлся первой семьёй Василий; Рубен женился на красавице Надежде; Корнеев переехал в Москву на ПМЖ; Екимов остался бобылём. Жизнь очень по-разному распорядилась их судьбами: «Кому – грудь в крестах, а кому – голова в кустах!»

Как ни прискорбно это, но Рубен Карапетян, не стяжав крестов на грудь, попал в ранжир тех, чья «голова в кустах». А какая была голова! И какой светлый исток!

Отец, дважды лауреат Государственной премии, работал главным конструктором бурового оборудования на одном из волгоградских заводов, мать вела домашнее хозяйство, воспитывала детей. Семья не знала ни нужды, ни особых потрясений. Лишь сынок огорчал временами, и матушка восклицала: «Какой был золотой ребёнок, а что из него выросло!»

В браке с Надеждой у Рубена родилась дочь. Напротив Красных казарм семья получила хорошую квартиру. К тому времени он работал уже в газете «Молодой ленинец». Обижался, что родители купили машину не ему, а сестре.

Семейная жизнь не клеилась: не было единства, умения прощать слабости друг друга, да и любви, наверное, уже не было. Я удивлялась, как можно не держаться за такую женщину как Надя. Но Рубен, терпящий фиаско в семейной жизни уже не первый раз, разучился доверять женщине. Его не радовала даже дочь, занявшаяся гиревым спортом, накачавшая плечевые мышцы, потерявшая девическую трогательность. После «Молодого ленинца» он поработал выпускающим, заместителем ответственного секретаря «Волгоградской правды» Александра Афанасьева и окончательно охладел к журналистике.

Восточная его натура, при чистокровно русской матушке, не позволяла ему нищенствовать и мириться с участью большинства. Быть люмпеном – не для него! И он пошёл в вахтовики региональной нефтедобычи, надеясь «забашлять» на безбедную жизнь. Увы! Надолго его не хватило. Но надо было знать Рубена Гургеновича! Он держал лицо на уровне, был корректен, вежлив, чуточку надменен. Болтливостью тоже не отличался. Эмоции чаще выражал мимикой. Очень забавно хихикал, особенно цитируя стишок неизвестного автора:

 
К нам упал метеорит,
А под ним еврей лежит!
Это что же за напасть? —
Камню некуда упасть!
 

В другой раз хохмил, якобы утешая незадачливого собеседника: «Не горюй! Найдём тебе девушку беременную, но честную».

Люди вокруг смеялись, а он внезапно грустнел. Быть может, потому, что понимал: не евреи виноваты в несчастиях нашей жизни, а сами притягиваем метеориты неудач на свои головы, сами не умеем жить и правильно строить отношения, даже в делах сердечных.

Последней великой авантюрой Карапетяна стало фортничество. Ему показалось, что на установке раздвижных финских форточек вполне можно обогатиться.

Освоив малозатратную технологию, Рубен направил стопы в микрорайоны молодого города Волжского. А мы как раз вернулись с Дальнего Востока. За день он устанавливал две-три форточки и, захватив в магазине литровуху красного вина, шёл к нам. И чего только не случалось с ним на «промысле»! Его соблазняли домохозяйки, ревновали мужья, называли папой детишки матерей-одиночек, кусали собаки и т. д.

Мы умоляли:

– Рубен, напиши авантюрный роман «Записки форточника»! Ведь какой материал пропадает!

Он обещал подумать, но садиться за письменный стол не спешил. Нам приходилось довольствоваться лишь красным вином и устными рассказами.

Заезжала к нам и Надежда – скорее с контрольно-надзорной целью. Мы тоже у них бывали. Решили однажды отметить на четверых Женский день 8 Марта. Ни тот, ни другой цветов нам не подарили. Пока женщины, обменявшись духами, накрывали на стол – мужчины в дальней комнате клюкали втихаря. Праздника не получилось.

Мы вышли с Надеждой покурить на кухню, и она сказала:

– Знаешь, Тань, я другого и не ждала. Давай и мы «под крылом самолёта» хлопнем по рюмочке за наше женское!

В конце августа я поехала доучиваться на ВЛК, а Рубен заселился к нам. Чего, мол, каждый день мотаться из Волгограда в Волжский и обратно? Так мне объяснил ситуацию Макеев при первом же телефонном разговоре. Я расстроилась, но смолчала. Карапетян был другом, хорошим человеком… Что уж особого они там натворят?! Лишь бы баб не водили.

Всю зиму он форточковал с переменным успехом. В дни моих наездов домой Рубен деликатно удалялся восвояси. Я уезжала, и он возвращался.

Рубен и тем ещё дорог был мне, что беззаветно любил Василия и его стихи, считал Макеева первым поэтом Волгограда.

Когда учредили журнал «Нива» и газету «Крестьянское слово», редакцию собрали из недавно ещё безработных писателей и журналистов. Под одной служебной крышей оказались Виктор Скачков, Василий Макеев, Владимир Мызиков, Рубен Карапетян, Евгений Лукин, Алексей Кучко, Николай Кострыкин, Владимир Максимов, Геннадий Кривошеев, художник Вадим Жуков. Тот ещё коллективчик! Крепче «царской водки»! Дым в редакции висел коромыслом, в шкафчике обязательно стояла початая бутылка белоголовки в дружном окружении десятка мутных стопок.

Рубен исполнял функции ответсекретаря, Макеев – литсотрудника.

Весёлое было время, нищее, смутное… Разваливался Советский Союз, рушились семьи, демонстрировали независимость братские республики и даже автономии, люди алкали свалившуюся на них свободу и не знали, что с ней делать. Мы с Василием, сцепив зубы, держались вместе из всех возможных сил. А Рубен с Надеждой расстались окончательно. Он ушёл к женщине, которую все называли Ритка, – я с ней не знакома. Говорят, пили оба по-чёрному. И вдруг известие: Рубен Карапетян умер!

Не помню, по какой беде, но мы не были на его похоронах. Причины смерти назывались самые невероятные – от рака и туберкулёза до цирроза печени. Может быть, всё вместе?

«Записки форточника» он так и не написал. Жаль! Уникальный был материал.

Моё грузинское солнце

Мзия по-грузински – солнце, Мзиури – солнышко, солнечный. Стопроцентной грузинкой Мзия Хетагури не была. Её отец, осетин Владимир Хетагуров, женился на прекрасной грузинке, у них родились две девочки – Ия и Мзия. Ия, кстати, фиалка по-грузински. Девочки выросли красавицами. Старшая, Ия, удачно вышла замуж, нарожала детей. Жили они в огромной, странной какой-то квартире с бесконечными переходами, ответвлениями, балкончиками, флигельками. Мы с Василием были однажды у них в гостях, многому удивились. Вот уж воистину грузины! Вся логика мироустройства в полном её отсутствии.

Мзия, на момент моего с ней знакомства, вторым браком была замужем за тележурналистом Вано Чхиквадзе. Фамилию мужа не взяла, сохранила девичью, переиначив её на грузинский лад – Хетагури. От первого брака у Мзии росла дочь Иринола, от Вано – сын Баадур. Иринола с ними не жила, выбрав по вполне понятным причинам семью тёти Ии. Полагаю, Вано и был инициатором такого решения.

В первый мой приезд в Грузию, в 1979 году, мы со Мзией лишь познакомились, а сдружились уже на ВЛК. Но и дружа, не бегали всё время рядом, как Шерочка с Машерочкой. У каждой своя жизнь, свои дела, свои интересы. Лишь вечерние часы становились общими. Как мы разговаривали! Как понимали друг друга! Мзия и Василия моего полюбила заочно. Прибежит из магазина, начинает опорожнять сумму, являя на свет божий то майки какие-то, то носки.

– Смотри, и Вано и Васо купила одинаковое! Подойдёт по размеру?

Прилетит из Тбилиси – чачу для Васо обязательно! А то и так скажет:

– Мама для Васо передала. А тебе – ткемали и чурчхелу.

– Мзия, но ведь она даже не видела нас ни разу!

– Не видела, но знает!

– Ну, передай маме диди мадлоба. А как мама по-грузински?

– По-разному называют. Я называю дэда.

Дэдой стала звать Кристину Васильевну и я, когда мы познакомились в Цхинвали. Поверьте мне: это была редкая женщина! Даже фамилия её, Тэдиашвили, была приятна моему слуху. И на всю жизнь запомнилась дата рождения – 6 ноября 1921 года.

На ВЛК Мзия поступала как поэтесса, но попросилась в прозаический семинар. В ней пробудился интерес к драматургии.

– За стихи мало платят, – говорила она честно, – а на одной пьесе, если её хорошо пристроить, можно жить годами.

Пристраивать и устраивать Мзия умела великолепно. В гости к ней то и дело приходили известные московские литераторы, критики, сотрудники столичных журналов. За щедрыми Мзииными столами чувильные москвичи расслаблялись и много чего обещали. Иногда и выполняли обещанное.

Ей вообще трудно было отказать. Светловолосая, зеленоглазая, невысокая, но хорошо сложенная, Мзия стильно одевалась, умела себя подать. В ней мало было от типичной грузинки. И живость, и кокетливость, небольшой, но опыт актрисы в прошлом делали её очаровательной. Мужчины млели.

В общежитии особо не развернёшься, и решила Мзия переехать на съёмную квартиру. Кристина Васильевна и Вано были категорически против – ведь им предстояло оплачивать квартиру. Кому же ещё! И Мзия вспомнила про мигрень, про невозможность жить и писать в общежитском шуме и гаме, хотя никакого шума на седьмом нашем этаже не было. Первой сдалась дэда, а за ней и Вано.

В прелестную однокомнатную квартиру на Текстильщиках Мзия перевезла свой «персидский шатёр», и я стала время от времени наезжать к ней с ночёвкой. А гостей, как ни странно, поубавилось. Одно дело – легендарное обиталище талантов в комнатных тапочках, и совсем другое – съёмная однушка где-то на Текстильщиках! Удобств больше, а шарм потерян!

Но подруга не позволяла ни себе, ни мне скучать. Однажды заманила к драматургу Владимиру Космачевскому, делившему жильё с курицей-несушкой, по-хозяйски кококующей за картонной отгородкой. Запах ужасающий! Выпендрёжный хозяин пригласил кроме нас каких-то московских актрисулек и дебелую вдову Александра Вампилова. Имени её я не помню, но была она гвоздём программы, исполняла плаксивые воспоминания о гениальном муже-драматурге.

В другой раз Мзия сорвала меня с очень важной встречи молодых поэтов с литературными критиками, проходившей на втором этаже ЦДЛ. Помню, были там Вадим Кожинов, Лев Аннинский, Владимир Бондаренко, Станислав Лесневский и человек двенадцать поэтов моего поколения – быть может, не самых громких, но подающих надежды. Я уже отчитала, внимательно слушала стихи других счастливчиков, отобранных на эту встречу… И вдруг заглядывает Мзия, энергичным жестом зовёт меня выйти.

– Мзия, что случилось?

– Ты тут глупостями занимаешься, а в дубовом зале Владимир Андреев даёт банкет по случаю премьеры в своём театре. Там столько будет знаменитого народа! Пойдём скорее! Нас Космачевский приглашает.

И что вы думаете?! Я соблазнилась банкетом с главным режиссером театра им. Ермоловой Владимиром Андреевым. Напротив меня, чуть наискосок, сидела сама Наталья Селезнёва. Помните Лидочку из «Приключений Шурика»?

Лесневский на семинаре попенял мне:

– Зря вы, Татьяна, ушли со встречи. Аннинский очень хорошо отозвался о ваших стихах.

Была ситуация и покруче. Сидим в ЦДЛ: я, Мзия и грузинская оперная певица Лали Микава, пьём кофе с пирожными. В дверях появляется разнаряженный под попугая жако Евгений Александрович Евтушенко, знакомый с нами со всеми.

– О, какие дамы! Возьмёте в компанию?

Тут же на столе появляются коньяк, закуски, фрукты, мисочка с дефицитными оливками.

За восторженными воспоминаниями о Тбилиси прошло энное количество времени, Евтушенко начал поглядывать на часы.

– Мне надо заскочить к девочкам во ВГИК, буквально на полчасика, а потом можем заглянуть ко мне. Я недавно получил целый ящик коньяка «Енисели» из Грузии, Джоан уехала с детьми в Англию. Поможете мне вечер скоротать? Не пить же одному!

И нас чёрт понёс! Студентки, получив от Евтушенко в подарок корзину фруктов, показывали нам акробатические этюды, Лали пела грузинские песни без аккомпанемента, мы со Мзией читали стихи – каждая на своём языке. Зачем? Почему? Понятия не имею. Так, видимо, захотелось всесильному мэтру эпохи поэтического бума. Но разве он принуждал нас? Нет, конечно! Сами повышали себе самооценку за его счёт. Это к тому, что, почувствовав себя марионеткой, я стала тянуть Мзию домой. Но нас не отпустили.

На улице Евтушенко сказал неожиданное:

– Что-то я устал сегодня. Поедем ко мне, посидим за рюмочкой, а потом мой водитель развезёт вас по домам.

Подъехали к гостинице «Украина», с левого торца вошли в подъезд, поднялись по широкой лестнице… Не помню, были там ковры под ногами или нет, но знаю точно: советские люди так не живут, по таким лестницам не ходят. И какой смысл вдаваться в детали, если очутились мы в комнате, застланной сплошняком белым мехом, с причудливыми креслами и столиками, изготовленными из монолитов карельской берёзы, как нам объяснил хозяин. Вот вам и «Братская ГЭС»!

Восемь комнат этого поразительного жилья поэту выделило Советское правительство, когда узнало, что в гости к нему собирается сам президент США Никсон. Нельзя же было ударить лицом в грязь! Ещё помню, что по белому меху были как бы случайно разбросаны хрустальные бокалы, из которых мы и пригубляли золотой «Енисели».

С тех пор стихов Евтушенко я остерегаюсь, не доверяю им. Но это моё личное дело. Уж извините, Евгений Александрович, за прямоту. Вы, наверное, хотели блеснуть. И если есть выражение «ужасающая бедность», то почему бы не быть и «ужасающей роскоши»? Может быть, это ханжество, но для певца народных страданий – чересчур слащаво. В середине-то 80-х!

Отъезжая от «Украины», мы глухо молчали. Что скажешь при водителе? Он и передать может. Хотя мои грузинские подруги могли и не думать, как я!

Когда на Мзиином горизонте появлялись интересные личности, она обязательно звала меня:

– Не убегай! Сейчас поедем ко мне кутить.

«Кутить» – её любимое словечко для обозначения лёгкого времяпрепровождения, даже когда предполагалось обычное чаепитие.

– А с кем кутить-то?

– Я познакомилась с потрясающей поэтессой из Никарагуа. Её зовут Альба. Она хорошо говорит по-русски. Как ты думаешь, что ей подарить?

– Почему надо обязательно что-то дарить, Мзия? Подари свою книжку.

В другой раз это был поэт из Сирии Айман Абу-Шаар.

– Поедем! Он виски обещал привезти и свежую клубнику из «Берёзки».

– А кто ещё будет?

– Много кто! Вот покутим!

Кроме виски и клубники Айман привёз много вкусностей, а для Мзии – синее шёлковое платье мусульманского образца. Ходить в нём по улице было бы нелепо, но для домашних приёмов очень даже креативненько.

Знакомство с сирийским красавцем Айманом будет иметь для нас долгое продолжение. Но об этом позже. Мы пообщаемся с ним и в Грузии, и в Волгограде. Но со Мзией Хетагури мы не только «кутили» и ездили по гостям – чаще сидели над переводами. В «Советском писателе» успешно продвигалась её книга «След стёртого слова», треть которой было доверено переводить мне. Подруга была довольна переводами. Сама она готовила ответную подборку моих стихов на грузинском, печатала их в тбилисских журналах и газетах.

Крепкие дружбы на ВЛК возникали не часто. Были завистники, были шептуны, начётчики и даже клеветники. Мзия тоже страдала от зависти и сплетен.

– Мзия, ты чего такая довольная? Опять какую-нибудь авантюру задумала? – спрашивал иркутянин Витька Смирнов.

– Какую авантюру, генацвале? Что ты имеешь в виду?

– Говорят, о московской прописке хлопочешь? Уже и квартиру облюбовала на Текстильщиках? И как это кавказцам удаётся в Москве устраиваться? Не иначе, партийного папика завела!

Мзия начинала злиться, переходила на крик, и я уводила её от греха подальше.

С Макеевым я её познакомила, когда он приехал ко мне на день рождения. Они сразу же приняли друг друга на веру, а потом и подружились. Я ещё напишу об этом. Наши грузинские путешествия – впереди. Но без московских страниц щедрое солнышко по имени Мзия не будет светить в полную силу, во всяком случае – для читателей этой книги.