Текст книги "Тридцать три ненастья"

Молодые обвиняются в любви!

У казаков не приехать к родне на свадьбу – это как не приехать на похороны. Собираются до сотни человек, а то и больше.

По совместным выступлениям я заучила со слуха яркое макеевское стихотворение «Хуторская свадьба». Помните?

 
Пляшет свадьба, мечет искры,
Ходят стены ходуном,
Дым висит не коромыслом,
А свирепым колуном…
 

Мне хотелось побывать на такой безудержной свадьбе, хотя шумного толковища не люблю сроду. В моей родне свадьбы гулялись деликатно, с оглядкой на то, что подумают люди.

Чуть вернувшись назад, расскажу об одной такой свадьбе. Замуж выходила Лена Макаркина. Нас, естественно, пригласили.

Я поинтересовалась у матери, прилично ли подарить молодым пылесос. Мама ответила:

– Можно и пылесос прибавить, но как же без денежки? Надо же на каравай положить тысяч пять. А то люди осудят. Родная же племянница!

Ого! Большая денежка! Нам с Макеевым родня и копейки не положила на каравай, оправдавшись тем, что мы не играли казачью свадьбу.

Молодых расписали в райцентре. В безмерно пышном платье со сплошными оборками невеста выглядела внушительно рядом с худеньким женихом. Лена с Юрой казались скорее напуганными, чем вызывающе счастливыми, а потому и трогательными. Это видно даже на фотографии. Родня плотной стеной теснила молодых Тихоновых со всех сторон.

Поехали в Бочары, в дом невесты. Дело шло без каких-либо ярких казачьих обрядов. Под брезентовыми тентами, натянутыми шатром над просторным двором, по всему периметру ломились столы. Уселись, начали по первой, по второй, по третьей… и понеслась душа в рай.

По-моему, был сентябрь, очень тёплый день, напоённый степным духом. Раскисал холодец на тарелках, отекали овощные салаты, бурели винегрет и оливье, безнадёжно ветрили колбаса с сыром… Кто же это будет есть, ежели к столу вереницей несли жареных кур, котлеты, пельмени домашней лепки, тушёную свинину?..

Две родни сошлись первый раз за общим столом. Сначала приглядывались, немного церемонились – модничали, как говорят казаки.

Василий Степанович в числе главных выступальщиков прочёл «Хуторскую свадьбу», приведя в изумление сватов:

– Вишь, из какой семьи наш Юрка взял невесту!

– Невеста хороша! Крепкая! И работать будет, и детей рожать.

А под кухонным окном дома уже безнадёжно скисали тазы с салатами, плавали в чанах с водой запасные огурцы и помидоры. Мухи гудели роем.

– Наталья, сколько же вы всего настряпали? Ведь пропадёт половина! – пожалковала я.

– Пусть пропадёт! Зато люди не скажут, что свадьба у Макаркиных была беднее, чем у Данилиных.

Каравай пока не собирали. Это планировалось на завтра, в доме упорниковского жениха. Но как орали «горько!» И как плясали за калиткой, поднимая вихри пыли! Меньше всего запомнились на той свадьбе скромно сидевшие перед двумя связанными бутылками шампанского жених и невеста.

Наутро поехали в Упорники. Там свадьбу гуляли в местной столовой. Запомнилась длинная очередь дарильщиков с конвертами, свашки, контролирующие процесс. Гулёбной яркости не было и там.

Макеева заставили читать «Хуторскую свадьбу» и за жениховым столом. Чтобы ничью родню не обидеть, просто продолжу цитату. А то никакого казачьего колориту не будет.

 
…В щёку жарко дышит сватья,
Тащит в круг из-за стола,
Попадёшься к ней в объятья —
Защекочет добела!
Я на свадьбе не последний,
Не валяю дурака,
Я сижу в углу переднем
В гордом звании дружка.
Недоступный и вальяжный,
С полной рюмкой в кулаке.
У меня цветок бумажный
На румынском пиджаке.
Рядом млеет друг мой ситный,
Не вставая со скамьи.
Он жених, он подзащитный —
Обвиняется в любви!
Я-то знаю, в полной мере
Он виновен и влюблён
И к пожизненной галере
Навсегда приговорён.
А она сидит, как мышка,
Под фатою снеговой:
Пятый день без передышки
Длится праздник громовой.
Пели, мазались, рядились,
Клали вату на живот,
И уж, кажется, напились
Не на месяц, а на год.
В бубен били, в трубы дули,
Ворох денег нанесли,
Чей-то «хвостик» оттянули
И «блины» перепекли…
Пляшет свадьба, пляшут сватьи,
За столом пылают лбы…
Я взываю: – Люди, братья,
Пожалейте молодых!
Машут бороды седые,
Как ты их ни назови.
Что попишешь – молодые
Обвиняются в любви.
 

Василий сроду едок неважнецкий, особенно в чужих людях. Казачьи свадебные салаты вызывают в нём тошноту. В Упорниках он отказался от всего, но рюмочку поднимал бодро. Какой салат ни пододвину – он в протест:

– Я что, не видел, как их месят? Не ел и есть не буду.

– Ну хоть котлетку съешь!

– А ты знаешь, что в них, в этих котлетах? Положи мне лучше кусочек жареной курочки. Надеюсь, она домашняя?

Наконец вернулись в Бочары. Василий – к матери:

– Мам, я бы чего поснедал. И рюмочку – точку поставить.

Макаркин поставил ему не точку, а точищу – налил стакан спирта, когда я побежала в закуток курнуть тайком от матери.

Слышу её крик:

– Тáнюшка! Тáнюшка!

Подбегаю, а он лежит навзничь у крыльца – весь в куриных говнах и грязце. Отмыла, отчистила… Не знаю, как он выжил после стакана спирта с почти пустым желудком! Я не стала никого упрекать, но очень удивилась, тому, что произошло. В родном-то доме!

С тех пор напрочь не люблю казачьих свадеб, я их боюсь.

Утлый струг

Обретение дома

Наконец созрело решение соединить первый этаж в Доме Павлова с третьим на Донецкой: нужна трёхкомнатная квартира при раздельных комнатах и санузле, второй-третий этаж, желательно «сталинка». Осмотрели все предлагаемые варианты в Краснооктябрьском, Центральном, Ворошиловском районах. Мы знали, чего хотим, но слишком капризными не были. Неплохая на первый взгляд двухкомнатка в Доме Павлова имела массу скрытых дефектов. А уповать на престижность самого дома казалось наивным.

Почти «то самое» нашлось на Краснознаменской улице, рядом с Жёлтым домом. Три раздельные комнаты, четыре окна на две стороны, потолки выше трёх метров, приличная кухня, тишина и густая зелень за окнами. Но… первый этаж! Нет даже маленького балкончика. За встроенный стенной шкаф в прихожей с нас попросили семьсот рублей компенсации. До инфляции это были деньги.

По поводу первого этажа Василий сказал:

– А чем плохо? Листопады будут шуршать, сугробы доставать до подоконника, сирень царапаться о стёкла…

Въехали, не сделав даже косметического ремонта, и сразу полюбили свою новую квартиру. Ремонтировались наспех, передвигая мебель из комнаты в комнату. Скрытых дефектов и здесь оказалось выше крыши. Дом-то мой ровесник! Но какой простор! Какая высота! Как шуршит осенью тополиный листопад! А что мышки первое время забегали погостить из подпола, так мы их быстро отвадили.

Просторно стало не только нам, но и нашей большой библиотеке, двум письменным столам, картинам на стенах, керамике.

Всякий раз, входя с улицы в квартиру, мы говорим:

– Слава богу – дома!

Многие люди живут богаче и комфортнее, но мы не завидуем. У нас свой дом, свой мир, не похожий ни на какой другой. Наши стихи не путаются друг у друга под ногами, они скорее дружат, чем соперничают. Василий для работы облюбовал кабинетную комнату, а я – кухню. Меняются скатерти и клеёнки, но полированный квадратик обеденного стола знает, что он мой. Часами поддерживая левый локоть и правое запястье, друг мой о четырёх ножках готов терпеть любые нагрузки и перегрузки, кроме лжи и фальши. Мой письменный стол, задвинутый в угол кабинета, наверное, ревнует, но что я могу поделать, если рифмы слетаются к кухонному, если самые главные разговоры – с ним. Не знаю, как Василий разговаривает со своим столом – он мне этого не рассказывает. Моё участие в их дружбе – лишь пыль смахнуть!

На евроремонт денег у нас не было никогда, а жить хотелось попригляднее. Обложили ванную бирюзовым кафелем, поменяли сантехнику, вместо старых покоробленных дверей поставили легкие филёнчатые, хотя довольно хлипкие, если сказать честно. Дело дошло до окон. Василий категорично заявил:

– Я против пластиковых! Химии мне здесь только не хватало.

Волжский поэт Коля Сапожников, мастеривший нам двери, согласился сделать и оконные стеклопакеты в деревянной обвязке. Получилось красиво, но зимой в них поддувает ощутимо.

– Зато свежий воздух в квартире! – резонно заключил Макеев.

С этим не поспоришь. Воздух у нас и вправду свежий, но и температура не выше +18°.

Эх ты, Вася! Мне, женщине, простительно не разбираться в таких вещах. А ты? Как вызвать слесаря с электриком – не знаешь. Повесить картину на стену не умеешь. Электродрель боишься в руки взять. Я стала однажды дырку сверлить в прихожей – перерубила проводку. Хорошо, что жива осталась. Несколько часов сидели без света, пока аварийка не соизволила приехать. А ты к ним даже не вышел! Мужики жутко удивились, что я сама электродрелью работала.

– Мужа, что ли, нет? Кто же сверлит наугад?

– Есть муж, но он поэт. Какой с него спрос?

– А вы кто? Не электрик, как видно?

– Я тоже поэтесса… Но я в резиновых перчатках сверлила!

– Ну и семейка!..

Извините-подвиньтесь! Разве я приглашаю соседку сварить мужу щи? Разве я не штопаю ему носки? Не пришиваю пуговицы? Какие ко мне претензии? И поэтов-прозаиков с руками, растущими не из попы, сколько угодно. Тот же Толя Данильченко! А Миша Зайцев? Боря Гучков сам закатывает огурцы с помидорами! А уж какой рачительный хозяин Володя Овчинцев, и говорить не приходится. Всё зависит от человека! Вот написала я стихотворение «Музыка нашего дома».

 
Есть музыка, звучащая меж нами,
Как мир и лад обыденных речей,
Как шорканье листвы под сапогами,
Как лёгкое бренчание ключей —
Размеренно спрягающая запах
С теплом и светом,
                          с памятью и сном,
На войлочных блукающая лапах
Иль пляшущая ливнем под окном,
Гасящая семейные раздоры —
Она, как пёс, в тревоге за жильё
Тоскливо ждёт в потёмках коридора,
Когда придут хозяева её.
И чем окно приветливей и чище
Чем полюбовней длятся вечера,
Тем праздничнее музыка жилища,
Домашняя симфония добра! —
 

и витала бы себе в эмпиреях! Мол, не обессудь, Васенька, я поэтесса, а не кухарка, не прачка, тем более не тягло, прущее с дачи трёхведерный рюкзак с яблоками на радикулитной спине. А я таскала, чтобы тебе было чем похрумкать на досуге. Таскал и ты, конечно. Но ты же мужчина, а не дитёнок пяти лет, каким хочешь казаться по жизни.

Я смирилась с участью «лошади и быка, бабы и мужика». Нет же выхода! Не жить же, как в хлеву, не затыкать же тряпочками текущие краны! Мы живём в стране, где большинство мужиков не хотят быть мужиками, где коммунальщики исполняют роль гестапо, где даже за деньги тебя норовят облапошить.

Звонят из Водоканала с требованием установить счетчик холодной воды:

– Это обязательно! Вы же знаете распоряжение Правительства?! Вам как пенсионерам будет скидка. Стоимость установки 2250 руб. Ну, доплатите ещё за монтажные детали по прайс-листу…

Пришёл мастер, за полчаса сделал работу и сел считать стоимость своих услуг. По прайс-листу! Оказалось, за монтаж каждой части, муфточки, переходника, американки – от 300 до 500. В общей сложности: 3841 плюс заявленные изначально 2250.

– С вас 6 тысяч 100 рублей!

– Как?! Нам же говорили, 2250!

– Если бы у вас были свои монтажные детали, было бы дешевле.

Через полчаса после ухода установщиков выяснилось, что вода в смывной бачок перестала поступать.

Сообщил об этом Василий, так и не вышедший из спальни до ухода ребят:

– Тань, что делать? Вода не идёт…

– Надо слесаря вызывать, ещё тысячу готовить…

Три дня ходили в туалет с ведёрком воды. Милая моя, дорогая Россия, почему ты этим уродам бошки не поотрываешь? Ведь очень скоро выяснилось, что счётчик нам поставили без фильтра, что всё стоит до 2 тысяч рублей, что нас обманули внаглую, да ещё и смывное устройство в бачке сломали.

А поборы за капремонт общего имущества в МКД?! Знаю точно: до нас очередь не дойдёт! Но исправно плачу каждый месяц, уже не надеясь на пробуждение совести в Правительстве.

А знаете ли вы, сколько берёт электрик за замену одной лампочки в потолке, при том, что лампочка у вас своя? Сто рублей! Я бы сама их меняла, только не рискую лезть на стремянку – кружится голова. А муж мой боится электричества. Что ж, и эти муки – обретение дома!

Моя тётя Клаша когда-то внушала своим дочкам и мне попутно: «Не нойте, не жалуйтесь – будьте оптимистками!» Я же думаю сейчас, что оптимизм в нашем мире сродни идиотизму.

Помните у Николая Рубцова стихи про доброго Филю?

 
Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной,
Добрый Филя живёт.
 
 
Филя любит скотину,
Ест любую еду,
Филя ходит в долину,
Филя дует в дуду!
Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть…
– Филя! Что молчаливый?
– А о чём говорить?
 

Мой Макеев чем-то похож на этого Филю:

 
Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной,
Добрый Вася живёт…
 

Он терпеть не может бытовых перемен, новой мебели, ремонтов – начинает паниковать и психовать. Ему лишь бы зеркало в ванной висело на месте. А то как же бриться?

Впервые за всю нашу жизнь я решила сделать хороший ремонт в квартире, скопила денег, нашла мастеров. Подруга, уезжая на всё лето на дачу, пустила нас пожить у себя.

– Вася, давай складывать книги. Всё стащим в одну комнату, укроем полиэтиленом, ковры отдадим в химчистку…

– Тебе нужен ремонт, ты и надрывайся! Я палец о палец не ударю. У меня и так спина больная.

А ремонтники уже втаскивают ящики с ламинатом, рулоны обоев, краску, инструменты…

Честное слово, я в одиночку совершила этот Гераклов подвиг: тонны книг, горы одежды и постельного белья, ящики посуды, коврово-паласные скрутки. Сяду отдыхать, нарыдаюсь – и опять за работу. Василий читал газеты, лёжа на диване, и бровью не вёл. Думаете, я возненавидела его, криком изошла? Нет! У него же в самом деле больная спина. У меня, кстати, тоже. Только кого это волнует? Здесь была бы к месту какая-нибудь мудрая сентенция, а у меня на уме – одни лишь междометия. Умеют выживать русские люди – хоть дустом нас трави!

У Али Викленко нам квартировалось душевно. Покупали на обед вареники с вишней и бутылку шампанского, подъедали её запасы из холодильника, опорожняли бар. Аля – такая подруга, что родной сестры не надо. Вот мы и разбойничали помаленьку.

Стояло люто жаркое лето. Мы изнывали от зноя, от ночной духоты, но после домашнего светопреставления чувствовали себя почти счастливыми. Лишь трудно было заснуть. Я видела, как, свернувшись калачиком, Василий изнемогает на софе от перегрева, и накидывала на него влажную простынку. Когда к человеку много жалости, никакой любви уже не надо.

А дома монтировали натяжные потолки, ремонтировали первые две комнаты и кухню. Затем начались очередные перетаски. И снова одна. Я же обретала дом!

К концу лета квартира была готова. Хорош ли ремонт? Да как сказать… Оставались маленькие недоделки, но бригада мигом схлынула на очередной подряд. Вскоре выяснилось, что подоконники дышат, пластиковые плинтусы рассыпаются, щели кое-где даже не заштукатурены, разбит плафончик нового бра, пропала красивая хрустальная ваза…

Ремонт обошелся – страшно сказать, в какую сумму. Но даже накладные на стройматериалы нам не предъявили.

– Опять тебя, дуру, накололи! – выразил сочувствие муж.

– Зато теперь у нас дом не хуже, чем у людей! Ну, может быть, немного похуже… Но тебе ли об этом говорить?

Налетай – подешевело!

Некоторым писателям административная власть противопоказана – бронзовеют на глазах. Вчера ещё – добрый друг и товарищ, сев в руководящее кресло, уже посматривает свысока. В советские времена наши ответственные секретари чувствовали себя, ну, как Расул Гамзатов в Дагестане: у подъезда стояла «Волга», зарплату выдавали в обкоме партии, аппарат из восемнадцати человек работал с точностью часового механизма. Тут тебе и командировки, и дома творчества в любое время года, и, самое главное, издательские позиции. За место ответсекретаря бились, как за трон. Женщин и близко не подпускали.

Толя Данильченко, став ответсекретарем, прежде всего установил в Союзе селекторную связь. Она работала со сбоями. Отчаявшись пробиться к Макееву через кнопку, Толя распахивал дверь в приёмную и кричал:

– Василий Степанович, зайди ко мне!

Макеев трусил по длинному коридору…

Ментовская заорганизованность Данильченко людям в конце концов обрыдла, его решили переизбрать – не на новый срок, а на нового ответсекретаря. Лучше всех подошел Валентин Васильевич Леднёв. Главные заговорщики даже не скрывали своих намерений.

Накануне отчетно-перевыборного собрания Данильченко зазвал нас с Василием к себе. Он тогда жил ещё на Рокоссовского. Сидим на кухне, прикидываем голоса «за» и «против».

Макеев горячится:

– Толя, да кто тебя переизберёт? Кишка у них тонка!

– Я тоже так думаю… – резюмирует Анатолий.

– Ребята, не обольщайтесь! – пытаюсь я вставить осторожное слово. – Они тоже просчитывают голоса…

– Да брось ты ерунду говорить! – злится Данильченко.

На следующий день ответсекретарём избрали Леднёва. Жёсткий и авторитарный – Валентин Васильевич пытался заплыть, как в прежние времена. Но зарплату переставали платить, «Волгу» поставили в гараж и чуть не списали в утиль, книги прекратили издавать.

Как так?! Мы же писатели – идеологическая подкрепа власти! А так! Новая экономическая политика (не путать с НЭПом!), рыночная экономика, самоокупаемость. «Учитесь жить на то, что сами заработаете», – едва ли не буквально возгласил государственный закон России о переводе творческих союзов в разряд общественных организаций.

Бюджет перестал выделять средства на содержание писательского Дома, хотя не требовал первое время арендной платы и коммунальных платежей. Лишившись книгоиздания, волгоградские писатели стали наезжать на Леднёва, мол, зачем ты нужен, если не можешь решить главной проблемы.

Тот оборонялся как мог, едва не рыча, стал в жёсткую оппозицию к новой власти, не захотел, умница, принять обрушившуюся на страну демократизацию с её скороспелыми законами, утратившими хотя бы показную видимость человеколюбия.

Глупые люди, вроде меня, спорили до хрипоты и доказывали, что вот теперь-то Россия развернётся и попрёт в счастливое будущее. Мол, к нам уже и Америка хорошо относится, и Европа. Если бы знать! Теперь даже термины перестроечные, все эти демократизации, либерализации, приватизации, вызывают аллергию. Доверчивые глупыши! У нас отнимали страну, а мы радовались нутриевой колбасе из Германии.

Леднёв всё ещё надеялся на областную власть, выхлопатывал маленькие денежки на содержание аппарата, приглашал в Дом литераторов секретаря горкома партии Апарину, ища у неё поддержки. Но рабочий день начинал с предупреждения:

– Таня, если в следующем месяце денег не выделят, ты первая пойдёшь на сокращение.

И так почти каждый день. У меня на нервной почве разыгралась язва желудка. Да и питались мы в то время крайне плохо. Я покупала себе на обед три-четыре пончика, жаренных на прогорклом масле и обсыпанных сахарной пудрой. За ними всегда стояла очередь в ларёк. Какой уж тут желудок!

И Леднёв сократил меня, на чём настаивала в первую очередь наша бывшая, всё ещё остававшаяся партийным секретарём организации.

Макеев в это время уже работал в редакции журнала «Нива». Возмущённый, он приехал в Союз писателей.

– Брыксина хотя бы ведёт реальную литературную консультацию, а эта чем занимается? Взносы собирает? Фальшивые партсобрания проводит? – И написал закрытое письмо в адрес руководителя организации с изложением серьёзного «творческого подлога», участниками которого были и он, и Фёдор Сухов, но главное – та, что меня изгоняла из Союза.

Леднёв вызвал партийную деятельницу.

– Читай! Если это правда, пиши заявление об увольнении. В противном случае письмо будет обнародовано. Мне и так понятно, что всё здесь правда.

И она ушла. Впоследствии ответила стихами:

 
Нашел, чем убить и ославить,
И сам втихомолку не рад,
Как будто красавицу-память
Снасильничал всем на погляд…
 

Тогда, в самый разгар войны между нами, я не нашла в себе силы пожалеть её. А сейчас жалею. Писательский авантюризм хоть и удручает по-прежнему, но почти перестал удивлять. Примеров тому несть числа!

Меня вернули на место литконсультанта, но отношения с Леднёвым не потеплели. Его, как старого волка, стали обкладывать со всех сторон. Спасти организацию, сохранить её главные творческие функции он уже не мог, но стоял на своём:

– Последними из этого дома уйдём я и бухгалтер!

– А зачем вы здесь нужны, если прекратится творческий процесс? – спрашивали его.

– Посмотрим, посмотрим!..

Собрание посмотрело и попросило Валентина Васильевича уйти.

Подходящей кандидатуры на замену Леднёву сразу не нашлось. Скачков соглашался только при условии совместительства с должностью главного редактора «Нивы». Нас это не устраивало.

Встал Иван Маркелов:

– Я бы попробовал… Если не получится, через полгода уйду.

Мы не знали, на что обрекаем себя и писательскую организацию, проголосовав за Ивана. Но кто-то съязвил: «Налетай – подешевело! До Маркелова докатились».

Приходит новый шеф утром на работу и с порога:

– Ну что, дуры-морковки, сидите, бездельничаете? Ха-ха-ха-ха! Ладно, расслабьтесь. А ты, Брыксина, зайди ко мне.

Захожу.

– Ты кто у нас? Литконсультант? Значит, моя правая рука? А почему бутылка не стоит возле ножки стола?

– ?

– Иди подумай.

Выхожу, думаю. Вскоре приходит телеграмма из Москвы, из Союза писателей России. По инерции, ещё не зная, что власть у нас сменилась, приглашают Леднёва на пленум Союза писателей России.

Секретарша, Таня Барановская, понесла показывать телеграмму Маркелову. Через минуту он выскакивает, прихрамывая.

– Они что там, совсем сбрендили? Не знают, что Иван пришёл? И вы, дуры-морковки, молчите! Пишите текст ответной телеграммы: «Вы что там, офонарели? Вам не сообщили, что с 26 декабря Волгоградскую писательскую организацию возглавляет Иван Маркелов?» И т. д.

Посмеявшись от души, мы с Барановской принялись сочинять телеграмму: «Уважаемое правление, доводим до вашего сведения, что 26 декабря 1991 года ответственным секретарём Волгоградской областной писательской организации избран…» и т. д.

На пленум, если не ошибаюсь, поехали оба. Ведь Леднёв оставался реальным членом правления Союза писателей России. Никто не мог его отставить вплоть до писательского съезда.

Ещё до Маркелова, с целью выживания писательской организации, мы стали сдавать в аренду частным предпринимателям два кабинета и кусок актового зала. Вежливые и предупредительные хитрецы понимали нашу беспомощность и неумение жёстко контролировать субарендаторов. Вначале делали вид, что все мы – один коллектив, а потом стали откусывать кусочки писательской территории. Не успели оглянуться, а зал почти целиком занят какой-то горчичной фирмой под руководством Александра Сахарова. Уплыл буфет, ещё один кабинет, даже фойе.

Обаятельно улыбаясь, Александр Зиновьевич говорил:

– В чем дело? Если вам нужен зал для собрания – проводите на здоровье! Разве писателям мешают наши шкафы и рекламные стенды? И буфетом пользуйтесь. Мы готовы повысить арендную ставку и платить сами зарплату буфетчице Ирине. Только давайте буфет называть баром – креативнее звучит. Правда?

В самом деле, брокеры, менеджеры, торговые агенты звучали в то время очень необычно, где-то даже волнующе. От них пахло деньгами, которых у нас не было.

При Маркелове проблема резко усугубилась. Сахаров распознал слабость Ивана и разрешил Ирочке в баре наливать ему бесплатно, но фиксировать, когда и сколько, не превышая определённой квоты.

Часов с 10 Иван Иванович то и дело нырял в бар. Ирочка фиксировала. Когда квота кончалась, говорила: «Иван Иванович, всё. Больше не велено».

Мы стали наседать на Маркелова:

– Зачем ты отдал ещё один кабинет? Почему разрешил загромоздить щитами фойе и коридор?

– Всё по закону, по договору, за деньги! А как вы хотели? – и добавил в сердцах: – Сволочь этот Сахаров! Знает, что к 11 я уже слаб, и назначает мне рабочую встречу на 12. Может, где и сплоховал…

Иван Маркелов – личность конечно же весьма самобытная. Хороший публицист, яркий оратор, правдоруб со своей точкой зрения, забияка, даже драчун. Очень мстителен и несдержан на злое слово. Однажды Макеев, будучи редактором Нижне-Волжского книжного издательства, написал на его рукопись критическое редзаключение, так Иван ответил такой гневной отповедью, что мама не горюй. Фраза «этому редактору место у свиного корыта!» не самая оскорбительная в ряду подобных. Прошло много лет, а он всё продолжает поносить бедного Макеева, лгать на него – что только в голову взбредёт.

Я тогда его боялась, побаиваюсь и сейчас. Ведь он способен разбить нос даже женщине. Но и чудак в то же время! Заглядываю однажды к нему в кабинет, а он стоит на голове и курит, покачивая ножкой. Называлось это – йога по-маркеловски. Здравые силы писательской организации объединились и сказали: «Хватит! Приплыли!» А кому доверить штурвал? Весь список перечеркали в поисках подходящей кандидатуры.

Кто-то сказал:

– Может, Овчинцева пригласить? Опытный аппаратчик, хороший поэт… Но он не член Союза.

– Членом-то мы его мигом сделаем! Лишь бы согласился.

Так началась спасительная для нас эпоха Овчинцева.