Текст книги "Тридцать три ненастья"

А жене скажи, что в степи замерз!

Вернувшись из Грузии, подарили Толе Данильченко бутылку «Хванчкары». Он оценил неординарность подарка. И начались рабочие будни: каждый день из Волжского в Волгоград, из Волгограда в Волжский. На посту директора Дома литераторов Василий работал спрохвала, а мне, уполномоченному бюро пропаганды, упираться приходилось нешуточно.

Анатолий Маркович Быстров, мой непосредственный начальник, говорил:

– И чего ты жилы рвёшь? План выполняем – и ладно! Твоя зарплата не зависит от выработки. Научись о себе думать. Маркелова всё равно не накормишь!

Хорошо было ему рассуждать с пенсией полковника КГБ и зарплатой директора бюро пропаганды, а как жить нам, рядовым литераторам? Рублей пятьдесят-шестьдесят приработка в месяц – уже хлеб!

Труднее всего было соседствовать с нашей бывшей, севшей после Саратова в кресло партийного секретаря. Она фыркала, подчёркивала свою статусность, ловила меня на каждом слове. Однажды я повесила в женском туалете красно-зелёное полотенчико из макеевского, скажем так, наследства их семейной жизни.

Она влетела, как фурия:

– Может, ты ещё матрас выставишь, на котором мы с Макеевым спали?

– Уйди, иначе я пошлю тебя!.. – ответила я.

– Ах, так! Ты партийного секретаря послала на три буквы?

И написала заявление на имя Данильченко, что рядовая сотрудница Брыксина оскорбила её матерным словом.

На следующий день на доске объявлений висел приказ: «Объявить выговор уполномоченному бюро пропаганды художественной литературы Брыксиной Т. И. за оскорбление достоинства секретаря партийной организации…» Народ хохотал.

Но надо было знать Анатолия Борисовича! Он решил во что бы то ни стало научить нас жить толерантно. В состав первой же делегации, направляемой с ответным визитом в Дагестан, включил всех троих.

Здесь необходима маленькая ретроспекция.

Полгода назад в Волгоград приехала делегация из Дагестана во главе с Расулом Гамзатовым. Приём был оглушительный. Расула Гамзатова буквально заливали коньяком, на чём он и настаивал ежеутренне. Приставленный персонально к нему Лев Кривошеенко стучится в номер:

– Расул Гамзатович, пора ехать. Машина уже у подъезда.

– Сначала налэй!

– Нельзя, нам же с трудящимися встречаться!

– Налэй! Или ты плохой человек!

Кривошеенко, проклиная свою горькую участь, достаёт из портфеля коньяк, наливает.

– Хароший человек! Поехали.

На сцене волжского Дворца культуры «Октябрь» великий аварец едва держался на ногах. Вцепился обеими руками в стойку микрофона и душит, душит её, как змею… А виноватым оказался тот же Кривошеенко.

Прощальный банкет давали в гостинице «Октябрьская». Стол вела Людмила Дмитриевна Кондрахина – председатель облисполкома. Уже все расселись, а Гамзатова нет. Наконец он появляется в одних носках, грудь белой рубахи залита характерным жёлтым напитком. Следом с мукой в лице семенит его помощник – под мышкой газетный свёрток. Гамзатова усадили кое-как, а помощник полез под стол – обувать бедолагу. Скомканную газету поднял с пола официант.

Но что значит весь этот народ в сравнении с ним, автором «Журавлей»? Помните: «Летит, летит по небу клин усталый»? То-то же!

Расул Гамзатов, вперив в меня пристальный взгляд, громко спрашивает:

– Это кто?

– Наша поэтесса, Таня Брыксина…

– Хачу с ней танцевать лезгинку!

Заиграла лезгинка. Сидевший рядом Макеев толкнул меня в бок.

– Иди скорее, помаши руками, не то он упадёт.

Помахали руками, снова уселись за стол, да не тут-то было!

– Это кто? – снова спрашивает неугомонный джигит.

– Таня Брыксина, поэтесса… – повторно отвечают ему.

– Хачу с ней танцевать лезгинку!

И опять пришлось мне махать руками, изображая на лице гордую кротость горянки.

А тосты звучали! Наша бывшая, презрительно глянув в мою сторону, произнесла с пафосом:

– За любовь! За то, чтобы мужчины дарили своим любимым женщинам красивые платья!

– Ну и дура! – буркнул себе под нос Макеев.

Проводив дагестанцев, стали готовиться к ответному визиту.

…И вот мы прилетели в Дагестан. Завертелась немыслимая карусель кавказского гостеприимства. Совершенно трезвый, свежий Расул Гамзатов, опекаемый женой Патимат, воочию подтверждал статус национального героя, сына классика аварской литературы Гамзата Цадасы.

Я спросила его:

– Расул Гамзатович, вы помните, как мы танцевали лезгинку в Волгограде?

– Помню. А что, неужели муж приревновал?

– Нет, конечно. Но здесь настаивает, чтобы я вела себя поскромнее.

– Женская скромность на Кавказе ценится, но до определённого предела. Наши женщины любят подарки. А ты любишь подарки? Когда мы поведём вас в сувенирную лавку народных промыслов, ты намекни мне, что тебе подарить. Советую чеканное серебро…

Но в магазине вышел казус. Гамзатов спрашивает:

– Выбрала подарок?

Я показала на красивый металлический кувшин с длинным тонким носиком.

– Кумган? Вот незадача! А муж не может тебе его купить?

Я ажник опешила: сказал выбирай, а сам на попятную. Оказалось, кумган – предмет исключительно женского обихода. Для горского мужчины совершенно недопустимо дарить такую вещь посторонней женщине.

Гамзатов крякнул и сказал продавщице:

– Заверните.

Из её же рук я и получила этот необычный подарок.

Рядом крутился Миша Зайцев. Не разобравшись в ситуации, ехидно брякнул:

– Расул Гамзатович, а у Макеева здесь две жены. Покупайте и второй.

Бедный Гамзатов рысью бежал от прилавка с кумганами.

– Гадёныш! – прошипела я в Мишкину сторону. – И чего тебе надо от меня?

Всю дорогу Зайцев пытался стравить нашу несчастную троицу. Приехали на Каспийское море, решили искупаться. Бывшая резво скинула с себя одёжки и поплыла по песочку, покачивая бёдрами.

– Какая женщина! – восхитился Зайцев. – Макеев, ты дурак, что променял её на Брыксину.

Я зарыдала и пошла в автобус. А Василий и ухом не повёл.

В гостинице Валентин Васильевич Леднёв, заметив моё настроение, спросил: «Чего это у тебя такие потухшие глаза?» Я не стала скрывать причины, и он, отведя меня в сторону, как хирург перед операцией, принялся излагать свой немилосердный диагноз: «Зачем ты согласилась на эту поездку, если знала, что сложностей не избежать? Надеялась на авось? Тебе больно, а ты терпи, не подавай виду. Слабый проигрывает всегда. Мужики любят победительных женщин. На худой конец, включи гордость, а разбираться с ним будешь дома. А ещё подумай, нужны ли тебе такие семейные отношения».

Вся поездка в Дагестан, со всеми её чудесами и диковинами, была подтравлена злоязычием Зайцева, моими ревнивыми слезами, внезапными наплывами отчуждения со стороны Василия. Тем более что расселили нас по разным номерам: нет официальной регистрации брака.

В такую же переделку я попала и в Саратове, при том же практически составе делегации.

После большого творческого вечера нас с Василием пригласил к себе в гости поэт Иван Малохаткин. Остальные отправились в гостиницу. Вереницей к автобусу прошли Агашина, Зайцев, наша бывшая. Тормознулся на каком-то разговоре Толя Данильченко. Макеев махнул ему рукой:

– Толь, мы пошли к Ивану. А жене скажи, что в степи замёрз!

Сказано было, скорее всего, безо всякого умысла, так, походя… А со мной началась истерика. Малохаткин испугался:

– Таня, что с тобой?

– Дурь бабья! – жёстко ответил Василий.

Помириться мы смогли только на следующий день.

Я стала бояться его лжи. А у страха, как известно, глаза велики. Анатолий Маркович Быстров взялся выяснять для меня, насколько Макеев честен в наших отношениях. С одним пошушукался, с другим и говорит однажды:

– Ты знаешь, Тань, Василий ни в чём таком не замечен.

А вот я однажды заставила его нешуточно поволноваться. В тот день Василий остался дома, а я поехала в Союз писателей. С утра сильно заболел живот, к обеду боль была уже нестерпимой. Кое-как доплюхала до 3-й больницы. Хирург тут же определил приступ острого аппендицита, и меня стремглав положили в стационар. В этот же вечер сделали операцию. Макеев, потеряв меня, еле дождался утра и кинулся в Волгоград. Там всё и выяснилось.

Помню, как он, неделю спустя, вёз меня из больницы домой – худую, очень слабую. Осенние сапоги болтались на икрах, как трубы. А он пыхтит, пытается держать меня за талию и за локоть…

– Ну, мать, ты и напугала меня! – повторил в который уже раз.

Главные домашние заботы легли на него. Мы снова душевно сблизились, но в писательский Дом нас не очень тянуло. Нехорошо там было, несправедливо. А куда денешься, если надо зарабатывать на хлеб? Василию жилось полегче. Его защищал уже наработанный творческий авторитет, имя. А меня жучили все кому не лень. Сразу образовалась группа загонщиков с красными флажками и откровенной злобой. Дай им волю, они бы и «ату её!» кричали. Но Макеев им воли не давал. И начались лжи – мелкие и крупные, подлые и смешные. Не стану их повторять. Зачем?

Люди лгут либо из страха, либо из подлости. Лгут, ревнуя. Лгут, завидуя. Лгут, мстя. Подвыпивший муж лжёт, что не пил. Но его простить можно. Выпивоха трусит, боится скандала, как минимум хочет его избежать, но ведь лжёт-то он во вред себе! Его ещё и пожалеть захочется.

Но если лжёт солидный дядька (есть у нас такой!), рассеивая по миру, как зёрна белены, клевету за клеветой, норовя обозвать тебя погрязнее, покаверзнее, то тут и оправдываться не надо – запачкаешься ещё сильнее. Клеветники только и ждут, что ты начнёшь оправдываться, доказывать, показывать метрики, звать свидетелей… Фигушки вам! «Пшёл вон!» – и весь ответ. А то и пригрозить можно – ломануть по тыквообразной лысине стеклянным графином.

С клевещущими дамочками сложнее. Они свои лжи подкрепляют слезами и стараются соблюдать некоторое правдоподобие: два слова правды, три слова лжи, горстка слёз – и нате вам! Во властных кабинетах рыдающих прихожанок отпаивают водой, утешают, обещают разобраться. Всё! Цель достигнута! Вы думаете, они за правдой ходят! Нет, за собственной выгодой. Они и в церковь идут не Бога славить, а собственные грехи отмаливать.

Перед ними нельзя быть слабой, а я долго не умела стать сильной. Столько приняла на сердце, что мама не горюй!

И всё же я благодарна моим недругам – они научили меня побеждать.

Искусство выжигания

В горе и в радости

Будильник тикал на тумбочке, но мы его не ставили на звонок – сами просыпались в положенное время. А как хотелось поваляться ещё полчасика, хотя бы сон досмотреть. Но рабочий день начинался в девять утра, и некуда деваться: вскакивай, беги умываться, жарь яичницу… А Василию ещё и побриться надо! Потом на перекладных от 12-го микрорайона города Волжского до центра Волгограда – полтора часа минимум. И так каждый день. Труднее всего зимой, по грязной снежной мешанине. Макеев уткнётся в газету, а ты считай остановки, толкай его в бок, следи, чтобы перчатки не обронил и сумку на сиденье не оставил.

Великой радостью было, когда Данильченко сообщил, что нам дают двухкомнатную квартиру в Волгограде. Прямо на проспекте Ленина, в районе завода «Баррикады». Собственно, квартиру выделили Макееву, но предполагалось, что нас двое членов Союза писателей. Волжская квартира, естественно, оставалась за мной.

Я категорически заявила:

– Без штампа в паспорте не буду переезжать!

– Да какая тебе разница? – запаниковал Василий. – Пока подадим заявление, распишемся, то да сё – квартира уплывёт.

– Резонно. Но без штампа с места не двинусь. Хочешь, чтобы я тебя перевезла, устроила, ты хвостом помашешь, мол, прости, Танюшка, у меня изменились планы на жизнь?

– Да люблю я тебя, дура, и не брошу.

– Все вы так говорите, а баба потом сопли на кулак наматывает. Нет!

Володя Мызиков, позвонив в Центральный загс, решил проблему в три дня. 29 января мы подали заявление, а 31-го нас расписали. Весь процесс Мызиков контролировал из своего кабинета в «Волгоградской правде». А мы словно бы случайно с улицы зашли – ни колец, ни платья, ни красивого букета от жениха.

Регистраторша чуть не плакала:

– Что же вы, поэты?! Хоть бы какие колечки заготовили… Ну, ладно! Готовы ли вы в болезни и здравии, в горе и в радости любить и беречь друг друга, пока смерть не разлучит вас?

– Готовы.

– Объявляю вас мужем и женой. Можете поцеловаться.

Петя Таращенко и его девушка Наташа преподнесли нам букетик жёлтых весенних цветов. Но больше всего радовались наши свидетели: Анатолий Маркович Быстров и Ира Кузнецова.

На выходе из загса Анатолий Маркович пошутил:

– Гражданочка Макеева, предъявите ваше свидетельство о браке.

В Союзе писателей Данильченко открыл шампанское, и все, кто оказался рядом, отправились с нами в ресторан «Острава». Благо, на одной улице располагались и загс, и Союз, и заведение.

Кое-кого мы успели предупредить заранее. Подошла Лида Данильченко, подъехал племянник Василия Игорь Данилин, позже других появился Володя Мызиков. Мы не ждали ни цветов, ни подарков. Их и не было. Ведь не свадьба же, в самом деле! Лишь красовалась на краю стола огромная коробка конфет, подаренная мне на кондитерской фабрике за два часа до загса.

Дело было так. Отвыступав перед мастерами сладкого дела, я заторопилась:

– Девочки, у меня сегодня регистрация брака. Простите, я должна бежать. На ваши вопросы отвечу в следующий раз.

– Без подарка? Ни за что! – И принесли коробку конфет.

Для всех, кто сидел с нами за столом, ничего не изменилось. Всё изменилось лишь для меня. Татьяна Ивановна Макеева – этим всё сказано.

Каждый день, промокая до щиколоток, мы почти месяц блукали по конторам Краснооктябрьского района, чтобы выписать Василия со Штеменко, прописать на проспекте Ленина, закрыть счета, отметиться в военкомате. С новым ордером на руках никакие хлопоты нам не были в тягость. Уставшие и голодные, шли к Леднёвым, по своему новому адресу. Именно они, улучшившись на Невскую, освободили нам квартиру. Было прикольно находится в гостях как бы уже у себя дома, приглядываться к потолкам, стенам, плинтусам… На этот счёт много шутили.

Леднёвы складывались у себя, мы у себя в Волжском – готовились к переезду.

А 21 февраля на нас обрушилась горькая новость: умер Лев Петрович Колесников. Его, писателя своей темы, боевого лётчика, балагура, прекрасного человека, любили буквально все. Плакали даже мужчины.

– Лёва умер! – звучало из каждого угла, едва в писательской организации появлялся неосведомленный человек.

– Как? Почему?

– Инфаркт… Ему было всего 63 и 3 дня.

– Какой ужас! Как рано!

У нас умирали писатели и моложе, и знаменитее, но смерть Колесникова всех резанула по сердцам. Его хоронили в небывало снежный для волгоградского февраля день. Когда зазвучали выстрелы почетного караула, с деревьев посыпался густой иней.

И в «Небесном ковчеге», и в моих «Ипостасях» о Льве Петровиче Колесникове написано много и многими. Почитайте! Согрейтесь страницами светлой памяти о нём, согрейте своим участием и его небесную душу.

Отремонтировать полученное жильё было не на что. Из мебели завезли лишь диван, письменный стол, кухонную утварь. Василий, без особой охоты, решил забрать со Штеменко сильно уже поношенную мебель, купленную на гонорар за его книгу «Пора медосбора». Там в ней не нуждались.

Обставились тем, что привезли одним заходом на грузовичке. Препятствий никто не чинил. Расстелили палас, повесили на стену ковёр, занавески – на окна, скатёрки, салфетки… жить можно! И мне понравилось там жить. Понравилось садиться за письменный стол, установленный под самым окном в спальной комнате. В то время я завершала переводы Мзии Хетагури. Её новая книжка уже стояла в плане издательства «Мерани», сама Мзия обещалась прилететь в мае. Я спешила, но, конечно, не халтурила.

А Василию не писалось. Одного за другим он приводил в дом друзей-товарищей. Это вам не в Волжский ехать! Здесь он хозяин, весь город в трамвайно-тролейбусной доступности. Вереницей потянулись Петя Таращенко, Серёжа Васильев, Валёк Кононов, Володя Мызиков, Рубен Карапетян. И сам Макеев не считал зазорным забуриться к любому из них, порой даже с ночёвкой. Да только ли друзья-товарищи?! Нагло хохочущие женские голоса звонили иногда глубокой ночью, интересовались, вернулся ли Василий Степанович домой или ещё в дороге. Ох, и тошно же мне было! Я часами дожидалась его на балконе, глядя в сторону трамвайной остановки. Иногда, не выдержав тупого сидения, шла на улицу, спускалась по вилючей тропинке к проспекту Ленина. Ждать на остановке казалось немного легче. Когда в густых сумерках появлялась приметная белая кепочка, душа приходила в себя: слава богу – живой! А что пьяный – так это обычное дело.

Громких скандалов я не устраивала. Терпела, надеясь, что привыкнет к новому житью-бытью, насытится казачьей вольницей и успокоится. Плакать уходила на балкон. Ну ведь должен же он пожалеть меня, просто пожалеть! О, как я ошибалась, как мало знала его, дорвавшегося до иных сластей!

Однажды не выдержала:

– Хочешь жить шлюшком – живи. А я больше не могу. У меня, в конце концов, своя квартира есть.

– А я тебя и не держу.

И я стала складывать чемоданы. Решимость моя не была сиюминутной: всё, наигралась в семейную жизнь. Ещё чуть, и он, как паяльником на фанере, выжжет на твоём лбу: «А чего ты хотела?»

Подойдя к раскрытому чемодану, жёстко сказал:

– Уезжай, но учти: обратно я тебя не пущу.

В ту ночь я написала стихотворение «Вечерний портрет».

 
Хитёр, ленив, жестокосерд —
Он полуспит за чуткой дверью,
В его лице так мало черт,
Располагающих к доверью.
 
 
Льстецами тешимый до слёз —
Он глух к мольбе и глух к рыданью,
В его душе так мало грёз,
Что нет надежд на состраданье.
 
 
Дарить ему своё родство —
Судьбы бессмысленная трата!
Любая женщина его
Пред ним с рожденья виновата.
 
 
Лишь сам с собою он сравним,
Но… власть его неотвратима:
Быть нелюбимой только им
Страшней, чем всеми нелюбимой.
 

А утром он спросил:

– Ну что, охолонулась?

– Да как ты смеешь!..

Кинулась за ним, сильно толкнула застеклённую кухонную дверь – посыпалось стекло, из глубоко порезанного запястья хлынула кровь…

И он перестал пропадать из дома, предпочитая бражничать с друзьями на собственной кухне. Ребята особенно не наглели, ведь они были и мои друзья. Время от времени к нам стал заглядывать журналист Толя Земцов. У него в нашем подъезде жила двоюродная сестра Нина – одинокая, добрая, но, как я поняла, выпивоха. Однажды он затянул нас в гости к ней. Познакомились, посидели. Нина достала из кладовки большой фарфоровый бюст Лермонтова.

– Это всё, что мне осталось от родителей. Вы поэты – вам нужнее! Только не выбрасывайте, пожалуйста.

Лермонтов по сей день стоит в нашем кабинете. Мы очень любим его. А Нины уже нет.

Так вот, переночевав у сестры, Земцов спустился к нам.

– Ребята, у вас нечем опохмелиться?

– Нет, Толь.

– А одеколон есть?

– Есть – «Саша».

– Какая мне разница? Налейте рюмку. И закусить бы чем…

Налила ему рюмку «Саши» и дала солёную помидорину. Анатолий выпил, не поморщившись. Я такое видела впервые. Рюмку не удалось отмыть, мы её выбросили потом. Не знаю, где сейчас обитает Земцов, но парень он был очень хороший. Может, и его уже нет? Не знаю.

Да, волгоградская жизнь не скупилась на чудеса.

И прилетела Мзия

О на сходила по трапу с огромной охапкой цветов. Оказалось: розы – от неё, хризантемы – от дэды, тюльпаны – от Вано, колокольчики от Иринолы, а фиалки, естественно, от Ии. Думаю, что всё это Мзия придумала, но придумала красиво. Багаж изумил ещё сильнее. И как можно было хрупкой женщине пускаться в дорогу с такой тяжестью? Чего там только не было! Даже мука на хачапури и фасоль на лобио. Конечно же вино, чача, соус ткемали.

– Я хочу такой тебе день рождения устроить, чтобы ты как будто в Грузии побывала. Я и джоньджоли привезла. Помнишь такую маринованную травку? А свежую зелень мы завтра с Васей на рынке купим.

Жаль, не грузинскую…

– А чью же? – удивилась я.

– Азербайджанскую. Чью же ещё? Грузины на рынке не торгуют.

– Но в Грузии же торгуют?

– Дома – да, а в гостях – ни за что!

Мзия – это Мзия! Та ещё патриотка своей земли!

Мариновать и замачивать она начала ещё с вечера, оглушая мою кухню небывалыми ароматами. Я читала ей свои переводы. Мы едва угомонились к полуночи. Самой острой темой были жалобы на мужей.

– Вано очень груб. Берёт меня по ночам, как вещь, с окрика… Но больнее всего, что Иринолку не любит. Даже Баадур, совсем ещё мальчишка, стал за неё заступаться. С Иринолой встречаемся только у Ии.

– Мзия, я тоже слезами умываюсь чуть ли не каждый день. Шляется где-то до темноты… Отец нас в гости зовёт, а он не хочет ехать. Ему, видите ли, к матушке на сенокос надо! А у отца сердце больное…

– Ой, Таня, другие живут ещё хуже.

Сойдясь на том, что у нас не худшие мужики, наконец, улеглись спать. Наутро подруга повесила мне на шею серебряную цепочку с подвеской:

– С днём рождения! Носи с радостью.

С рынка они вернулись очень возбуждённые. Макеев хохотал:

– Нас чуть не побили. Мзия спрашивает у мужика: «Откуда зелень?» Тот отвечает: «Из Грузии». Мзия ему что-то по-грузински… В ответ – ни бе ни ме. Ну, Мзию и понесло: «Люди добрые, он торгует азербайджанским, а вы думаете, грузины торгаши. Разве это зелень? Разве это помидоры?» Я еле уволок её. Да и слава богу, что торгуют! Откуда бы у нас в мае взялись кинза с базиликом? А тем более помидоры?

Отмечать день рождения приехали Ира с Костей Кузнецовы, Петя Таращенко с Наташей, Толя Данильченко… Стол потряс. Лобио, сациви, чахохбили, хачапури, ткемали, джоньджоли… От одних названий голова закружится! Комната благоухала ароматами грузинских цветов. И, конечно, Мзия! В бирюзовом шёлковом платье она была удивительно хороша и всех очаровала.

Данильченко расщедрился – на все дни гостевания Мзии выделил нам служебную «Волгу» с Колей Ерохиным за рулём, пригласил грузинскую поэтессу в Союз писателей, пообещав устроить большой творческий вечер.

Ира с Наташей тоже изъявили желание видеть нас у себя в гостях. За три дня мы объездили весь Волгоград и Волжский, поднялись на Мамаев курган, осмотрели мельницу, постояли около Дома Павлова. Везде фотографировались. На Мзии красовалась шляпка, купленная год назад в Цхинвали. Вспомнили, посмеялись.

И Наташа нас хорошо приняла, устроив рыбный стол, и Ира не ударила лицом в грязь – напекла пирогов, рогаликов, плюшек. Старшая дочь Кузнецовых, Оля, села к пианино, а Серёжа высоким альтовым голосом спел «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко».

Мзия прослезилась. Она была довольна приёмом и пообещала в следующий приезд грузинских гостинцев всем без исключения.

В последний вечер перед отъездом сели читать рукопись её стихов в моих переводах – серьёзно, без суеты, стихотворение за стихотворением. Что-то исправляли, что-то вычёркивали. В этом плане Мзия была строга, ведь её, кроме меня, переводили многие известные поэты: Юрий Ряшенцев, Владимир Леонович, Елена Николаевская, Лев Озеров, Лидия Григорьева, даже Владимир Солоухин.

В качестве примера приведу один свой перевод:

Чувство меры

Вано Чхиквадзе

 
Чувство меры – великое чувство! Оно
Древним грекам открыло дорогу к Олимпу…
Мы по-своему чтим это вечное чувство, —
Как приправу к дежурному блюду судьбы…
Мы считаем, что это – всего по чуть-чуть:
Капля гордости, капля живого участья,
Капля рыцарства, несколько капель огня,
Капля радости, горечи скромная капля,
Равнодушья и нежности, правды и лжи —
Всё по капле… По капле тоски и веселья,
Состраданья и щедрости, зла и добра…
И совсем уж пикантная будет приправа,
Если сдобрить всё это щепоткой любви…
 

В большинстве своём переводы были рифмованные, но я выбрала именно это, ибо знала предысторию его написания. Муж Мзии, Вано, часто упрекал её в нехватке чувства меры. Вот она и ответила ему, с горькой иронией сделав акцент на «щепотке любви», чего так не хватало нам обеим.

Расставаться было грустно. Мзия то и дело повторяла:

– Таня, Вася! Я жду вас следующим летом. Выйдет книжка, Таня получит гонорар… Кутнём. Я вам ещё Гори не показала толком. Там живут родители Вано.

Мы горячо обещались. Я-то знала, что точно полечу, а Василий… С ним и на три дня вперёд было трудно что-то планировать.