Текст книги "Тридцать три ненастья"

Когда оживают архивы

В историческом контексте

В школе я очень любила получать пятёрки, придирчиво разглядывала их в тетрадках и дневнике: небрежная пятёрка – значит, учительница не очень довольна мной; красивая – довольна без сомнения. Они мне заменяли устную похвалу, которой не хватало в семье, и были слаще праздничных конфеток, столь же редких в мире моего детства. При этом я не была зубрилой или очень старательной ученицей, но понимала: с арсеналом пятёрок не очень-то меня обидишь!

К сожалению, реальные знания волновали душу куда меньше. К окончанию школы в этом плане я многого недобирала. Даты исторических событий, их последовательность, имена, географические названия, формулы всех мастей в моей голове не держались.

Необходимость знать многое и помнить пришла ко мне позже и совсем с неожиданной стороны. Расспрашивая бабушку и крёстную о наших семейных предках, я невольно соотносила их простенькие судьбы с эпохами последних русских царей, великими открытиями, историческими и природными катаклизмами, для чего по собственной охоте лезла в словари и справочники, старые школьные учебники, подшивки журналов «Наука и жизнь», «Знание – сила», «Вопросы истории». Благо, всё это было в лёгкой доступности во всех библиотеках и читальных залах. Так и накопилось что-то в голове, разложилось по полочкам.

Со слов бабушки Оли и крёстной я многое записывала на память, на всякий случай, на будущее. Как чувствовала, что мне это пригодится! Хотя, если хорошо подумать, для чего? Исторических романов я не пишу, серьёзную летопись рода не веду, а для воспоминательных писаний важны лишь события недавнего и текущего времени.

Однако есть что-то манящее в самих именах моих прадедов и прапрадедов, прабабок и прапрабабок. И я настойчиво просила моих домашних: «Расскажите, какие они были, чем занимались, чем запомнились?»

Отец мало что помнил и даже о войне рассказывать не любил, но бабушка с крёстной были очень занимательными собеседницами, о многом мне рассказали. И как славно, что я кое-что записала!

Спрашиваю бабушку Олю: «Ты в каком году родилась?» Отвечает: «Не помню… В самом конце прошлого века… Мама рассказывала, что когда я родилась, вскоре крестьян начали переписывать. Раньше-то никто нас не учитывал – жили и жили…» Крёстная вставляет: «В 1896-м она родилась. А хрёска Машаня на два года младше – в 98-м». – «А дед?» – спрашиваю я. «Папа – на десять лет старше мамы, почитай, в 1886 году».

Позже выяснила для себя, что первая всеобщая перепись населения Российской империи началась 28 января 1897 года (по старому стилю). Бабушке как раз год исполнился, и ровесница она первого российского автомобиля, созданного Е. Яковлевым и П. Фрезе. Что в этот же год состоялся первый киносеанс в Петербурге. А ещё в 1897 году прошла денежная реформа, в оборот запустили золотые монеты.

В год рождения деда Ивана (1886) отменили подушную подать, введённую Петром I, а через пять лет (1891) началось строительство Сибирской железнодорожной магистрали.

«Бабань, – спрашиваю я, – от кого пошла наша фамилия – Брыксины?» Отвечает: «Нешто я знаю? Я-то в девках была Попова, а Брыксины пришли из Паревки. Нас по-уличному Парьские стали звать. Должно, от дедова деда… Его Филипп звали, а жену его, дедову бабку – Дарья».

Стало быть, Филипп и Дарья – мои прапра… Василий и Пелагея (Палага) – прадед и прабабка.

«А кого ты ещё помнишь, бабань?» – «Да всех помню! У деда Филиппа с бабкой Дарьей были ещё сын Арсентий и дочь Степанида. Они твоему деду доводились дядькой и тёткой». – «А братья-сёстры у деда Ивана были?» – «Как же! Емельян, Степан, Матрёна… У Емельяна родились Валя, Иван, Антонина (Тося) и Алексей…»

Здесь я вынуждена вклиниться в бабушкин рассказ и сделать важный акцент. Иван Емельянович Брыксин, родной племянник деда и двоюродный брат моего отца, был репрессирован в 37-м, прошёл лагеря, женился там на репрессированной дворяночке Кате из Питера, затем как специалист по чёрной металлургии попал в шарашку «Марфино», где познакомился и подружился с великим Александром Исаевичем Солженицыным. Тот писал в нём в своих книгах, более всего в книге воспоминаний «Бодался телёнок с дубом». Иногда выводил моего дядьку под фамилией Дрыксин. Они даже в Иноковку приезжали вместе, гостили в нашем доме. Коротко об этом не расскажешь, но семью нашу изрядно потрепали за простое, обыденное общение с Солженицыным, когда его выслали на Запад, лишив гражданства.

Семья Ивана Емельяновича пострадала ужасно. И сам он погиб при невыясненных обстоятельствах по дороге с дачи в Москву, и дочь его Аня с мужем Сергеем заживо сгорели в собственной машине, столкнувшейся с иномаркой, в которой ехали некие туристы из Германии. Говорят, они откупились валютой, даже не попав под суд.

Всю семью дяди Вани я хорошо знала и любила, особенно Аниных сыновей Ивана, Фёдора и Петра, названных в честь русских царей.

Странный жребий мне выпал через моих диссидентствующих родственников: «Архипелаг Гулаг» прочитала у них ещё в рукописи, с академиком Сахаровым сиживала за общим столом, генерала Григоренко провожала в изгнание. Но никто из КГБ меня не тронул. Да и кому нужна была молоденькая советская дурочка Таня Брыксина?

Кстати, деда Емельяна я видела однажды: высокий, белобородый красавец приезжал в Иноковку из Москвы. Очень колоритная личность!

Однако вернёмся к любезной моей бабушке Ольге Егоровне. Так вот, о детях прадеда Василия и прабабки Палаги: «Дед твой был вторым сыном папашки Василия, а дальше шли Степан и Матрёна. У Степана родились Ольга, Татьяна и Алексей. Ольга погибла во время войны под Ленинградом, попала под бомбёжку, Татьяна (Сярдина) стала затюремщицей, так и потерялась где-то. Алексея (Лёнишку) ты знаешь. Матрюшкина Валя (Недосекина) стала ткачихой, живёт в Тбилиси. Она нам орехов как-то прислала… У Вали Недосекиной дочка Вика родилась…»

Но я не унималась: «Бабань, а свёкор Васька тебя не обижал?» – «Папашка-то? Нет. Но в молодости, говорят, жуткий драчун был, первый кулачный боец. У него большой палец правой руки доходил размером до кулачка десятилетнего ребёнка. Однажды сошлись драться Первая Иноковка со Второй, наших стали теснить у Кобелёвского ручья, уже погнали к Амурскому порядку. Кто-то шумнул Василия Филиппыча… Он выбег, полушубок скинул, полез в самую гущу… Говорят, десятку второиноковских носы переломал. Сильный был, горячий, как все Брыксины. А дома – смирный. Умер в 41-м году, как большая война началась… Восемьдесят лет ему было».

«А кто такая Поцеловка? Кем она тебе доводится, бабань?» Отвечает: «Лисаня-то? Двоюродная сестра она мне. По святцам её Елизаветой звали. Ногти у неё как железные росли – ножницы не брали. Так и ходила с гнутыми крючками на пальцах».

«Бабань, расскажи мне ещё про деда Карпушку. Он кто тебе?» И бабушка продолжала: «Двоюродный брат моего папани. Поликарп его звали. Нагрешная душа! Хитрый, красномордый, глаза бегают… Ворюга редкий! Однова украл у меня кошёлку, нарвал яблок в буераке и был таков! Люди сказывали: «Идёт по Кобелёвке, всех яблоками угощает – хоть ссы ему в глаза! Однажды прицепился ко мне: «Отдай мне сына Володьку, я из него такого волчонка воспитаю!» – «Креста, – говорю, – на тебе нет! Зачем же из дитя волка воспитывать?» А он: «Промышлять пойдём по дорогам, в нём повадка есть!» Насилу отцепилась. Да ты и сама хорошо помнишь Карпушку-то! Скока разов он к нам приходил! Дури больше в его словах, чем правды».

О своих родителях бабушка рассказывать не могла, начинала тихо плакать: «Маманя с батей хорошие были, добрые…» И всё. Больше о них я знаю от крёстной: «Дед Егор сухой был, с белой бородкой, подкашливал, страдал удушьем… А бабушка Марья работала за двоих, стряпала ловко и маму всему научила. У мамы ещё два брата было – Георгий и Антон, и две сестры – Матрёна и Мария. Их-то ты знаешь… Воина Симеона забыла! Тоже бабанин брат, умер от тифа в Красном Куте. Ещё там были родственники: дед Ларька – жил в яруге, Акулина – из дальних, Леонтий – муж бабки Матрёны, Устин – двоюродный брат деда Егора… Семьи-то большие были! Уж и я не всех помню. Все в поминании записаны: и Степанида, и убиенная дева Домника, дочь двоюродного бабаниного брата Устина. Её во время банды убили. Страшные были времена! Когда Сталин умер в 53-м году, бабаня твоя сидела на крылечке и плакала, а бабка Варвара подошла и говорит: «Да гной с ним! Этот умер, другой придёт!» А нам и слышать такое было страшно. Тань, а ещё я помню: в колхозе был жеребец по кличке Брусилов. Однажды нагрузили бедную животину сверх всякой меры, трогают, а он не идёт – голодный, еле на ногах стоит. Стали его слегами охаживать – до смерти забили. Папа наш стоял и плакал: «Что же вы творите на глазах детей?!» И к маме: «Ольгутка, чёрт тебя возьми! А ты чего глядишь?! Чтоб ноги твоей на фермах больше не было!» С тех пор мама стала хлебы печь для полевых станов… Утром и вечером кормили по 15 человек, два раза хлебы выпекали – по две дежи ставили. А печь-то соломой топили. Сколько же нужно было соломы!»

Бабушка моя, Ольга Егоровна Брыксина, родила 10 детей. Первую девочку, Анастасию, умершую при родах – в 19 лет. Сына Василия (1918) – в 22 года. Далее шёл Алексей (1920), мой отец Иван (1923), Николай (1925), Анна (1928), Анастасия (1930), Михаил (1932), Владимир (1935), Серафима (1937).

Последнюю, Симу, родила в 43 года.

Роды принимала местная повитуха бабка Василиса, обслуживая две Иноковки. Она заранее предупреждала роженицу, чтобы та приготовила суровую нитку – перевязывать пуповину, слегка протопила печь, нагрела побольше воды, сварила щёлок на древесных углях.

Сразу после родов обмывали младенца, заворачивали в чистую мужнюю рубаху и укладывали в хорошо прогретую печь – на первый крепкий сон. Роженице полагалась рюмка водки, чтобы граммочка алкоголя с молоком доставалась и ребёнку. Неожиданно, но вполне разумно!

Бабка Василиса приняла всех бабушкиных детей и умерла в 103 года. Хоронили её всей Иноковкой, бабы кричали в голос.

Крёстная рассказывала, что и меня клали в прогретую печь, когда я родилась. Но повитуха была уже другая.

Осталось дописать: дед мой Иван Васильевич Брыксин прожил ровно 90 лет и умер 10 января 1976 года.

Бабушка Ольга Егоровна – 82 года, умерла 5 июля 1978 года.

К великой моей горечи я не успела собрать столь же подробных сведений о маминой семье, о бесценных для меня Дмитрии Романовиче и Авдотье Артёмовне Дёминых. Но Бог милостив. Может, и на второе ответвление моего генеалогического древа ещё найдутся силы. Только когда это будет? И кому это будет нужно?

Вполне понятно, что семью мою не обошли ни войны, ни революции, ни коллективизация, ни сталинские репрессии, ни голод. Раскулачивания не было, потому что в семье не было кулаков. Но если оттолкнуться от прапрадеда Филиппа, то получается: род Брыксиных въяве прошёл через весь XIX, XX век, врастает в дух и плоть XXI века. Почему бы не предположить, что предок мой Филипп родился в первые десятилетия XIX века? Значит, наверняка был современником Александра Пушкина (1799–1837) и Михаила Лермонтова (1814–1841), безо всякого сомнения, жил в годы царствования Александра III (1845–1894). Прадед Василий, полагаю я, лет на 15 был старше императора Николая II (1868–1918) и даже пережил его на три десятка лет.

Одним воздухом со Львом Николаевичем Толстым (1828–1910) успели надышаться мои деды и бабушки, и даже старшие их дети. Хотя и тираны наши, травители и бесы дышали тем же воздухом!

А в чью эпоху живём мы? С кем делим единый для всех воздух России? Неужели в эпоху Аллы Пугачёвой?! Да полноте! Есть, есть ещё пророки в моём Отечестве! Не все же отравляют его атмосферу спёртым углекислым газом из разряда остаточных продуктов жизнедеятельности, ничего не прибавляя к этому высокого и животворящего. Уверена, потомки во всём разберутся и каждому воздадут по заслугам.

Письмо

Читательских писем уже не приходит так много, как пять-семь-десять лет назад. Звонят ещё реже. Оно и понятно, волнующих душу книг стало меньше. Если их совсем перестанут издавать, то и читатель исчезнет. А он в массе своей – либо наш ровесник, либо чуть старше. От молодых отклика уже не жди!

А какие были письма! Умные, глубокие, заинтересованные… Небольшое количество их я опубликовала в книге «Ипостаси». Особенно порадовало послание Анатолия Чешуёва из города Вольска Саратовской области. Он прочёл в нескольких номерах журнала «Волга. XXI век» мою книгу «Трава под снегом и другие истории» и откликнулся следующим образом:

г. Вольск, Саратовская область,

Чешуёв А. А.

28.03.2010

Уважаемая Татьяна Ивановна! Здравствуйте! Обращается к вам житель города Вольска – пенсионер МО РФ. Разрешите представиться – Чешуёв Анатолий Андреевич.

Содержание Вашей исповедальной прозы меня потрясло, душевно тронуло, словно я вновь окунулся в своё голодное босоногое детство и юность, в военные и послевоенные годы. Это все нас с Вами роднит, хоть Вы и годитесь мне в дочери. Я не литературный критик, просто читатель. Так что никаких недостатков я не нахожу в книге и не вижу. Вещь замечательная, написана просто, доступно, народным языком, много в ней метафор, фольклора, местных наречий. Да, так говорили прежде, и жалко, что сейчас разговорная речь в деревнях и селах обесцветилась. А так хотелось бы её слышать. Это всё греет душу, поднимает настроение, живёшь иной жизнью. Приходилось мне бывать в Вологодской и Архангельской областях: там говорят на «о» свободно, без стеснения, типа: «Корова-то воду-то пила, а брюхо-то холодно». У нас в стране, к сожалению, даже у дикторов радио и телевидения много «проколов» – не все говорят по-русски чисто. Много вульгарщины. Даже у депутатов Госдумы в выступлениях сквозит уличное к нашему великому языку отношение, много иностранных слов и выражений, всяких «консенсусов». Принят закон о языке, надеемся, дело пойдёт к его очищению от сорной лексики.

Дорогая Татьяна Ивановна, Ваша повесть сразу с первых слов начинается с описания города Тамбова – душевно, любовно нарисовано его расположение и прочее. Боюсь, что сегодня далеко не все жители России помнят лермонтовские строки об этом городе.

А вот в моей беспокойной военной жизни произошел забавный, если не сказать интересный, случай.

Это было в уже далёком 1973 году. Осень. Я два года проходил службу в Группе советских войск в Германии. Аэродром – Цербет, Магдебургский округ (прибыл туда с Дальнего Востока – аэродром Возжаевка Амурской области – граница с Китаем).

Возвращался из служебной командировки, а служил я в ВВС – 16-я воздушная армия, которая брала Берлин в 1945 году, там и осталась. Был я, как и все коменданты военных аэродромов, на командирских сборах, которые проводил в штабе города Вюнсдорф командующий 16-й армии генерал-полковник Алексей Катриг, Герой Великой Отечественной войны, защитник воздушного пространства над Москвой в 1941 году. Замечательный человек. В военную годину он, молодой лётчик – старший лейтенант, совершил в ночное время в московском небе подвиг – воздушный таран в стратосфере, т. е. на большой высоте, сбив немецкий двухмоторный самолёт-разведчик, летевший фотографировать советскую столицу. Сам остался жив, а врага уничтожил. Вот таков был наш командующий.

Военные командирские сборы закончились возле города Цоссен, где во время ВОВ находился Генеральный штаб сухопутных войск немецкой армии. В это время была нелётная погода, и не было никакой оказии попутной, чтобы улететь по местам дислокации. Нам, командирам, разрешили возвращаться в свои части наземным путём, т. е. железнодорожным транспортом. Собрались мы, 22 человека (по числу аэродромов 16-й ВА), в лётной столовой, отметили разлуку-отъезд и с рукопожатиями разъехались по своим «флюг-плац», т. е. аэродромам. Я ехал один, с многочисленными пересадками, на юг Германии: Вюнсдорф – Виттенберг – Дессау – Цербет. Выехали во второй половине дня, железнодорожный транспорт у немцев работал строго по расписанию. Уже вечером того же дня был на вокзале города Виттенберг. Виттенберг (Лютерштадт) расположен на берегу реки Эльба. Это родина великого немецкого церковного реформатора Мартина Лютера (отсюда и пошли его последователи в католической вере – лютеране). В городе возле кирхи ему возведён памятник. До отхода моего поезда до ст. Дессау оставалось 1,5–2 часа. Как убить время? У меня в руках лишь саквояж небольшой, в нём конспекты и туалетные принадлежности. Привокзальная площадь. Пассажиров мало. Решил перекусить, в ресторан не пошёл, в гаштет тоже, остановился у ларька типа нашего кафе, где столики стояли прямо под открытым небом. Было довольно тепло. Одет я был в серую повседневную шинель, на голове фуражка с авиационным «крабом», одним словом – русиш офицер. Вокруг одни немцы. Подхожу к кафе: «Гутен таг!» Продавец-фрау отвечает: «Таг! Битте!» (Пожалуйста). Я к этому времени уже научился немножко «шпрехать зи дойч». В средней школе учил английский язык. Делаю заказ фрау: «Цвай хундерт шнапс – корн» (два по сто граммов водки в одну посуду), «айн фляшен бир» (одну кружку пива). Фрау всё это любезно подала, я расплатился немецкой звонкой монетой – марками. Взял также бутерброд с сосиской и слабой горчицей, одну порцию. Вокруг отдыхали за столиками несколько немцев, с любопытством стали наблюдать, как русиш офицер пить собирается. Я залпом «беру на грудь» 200 граммов водки, запиваю пивом, закусываю сосиской. Неожиданно от группы немцев ко мне направляется некий камарад. Подходит близко, останавливается, почти ощущаю его дыхание, чувствую по запаху: он уже принял. Я вежливо кивнул непрошеному гостю, а он как бы запнулся растерянно – ни на немецком, ни на русском, ни здравствуй, ни прощай. И вдруг с ходу стал читать стихи на русском языке, причём весьма сносно:

 
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй!
 

Теперь и я стал его рассматривать более пристально – солидный мужчина, брюнет, почти моих лет, может быть, чуть старше меня. Одет просто, без головного убора. Он спрашивает меня: «Чьи стихи? Кто поэт?» Я не сразу ответил, доел сосиску, гляжу на него. Думаю, может, провоцирует меня на стычку. Он вновь обращается: «Хочу знать, знают ли русские офицеры русскую классическую литературу». Делать нечего, пришлось принять роль экзаменуемого. Отвечаю: «Маяковский!» У немца недовольная гримаса на физиономии. Без паузы читает следующие стихи:

 
Вынесет всё и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе,
Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся ни мне, ни тебе.
 

Вопросительный взгляд снова упёрся в меня. И опять: «Кто поэт?». Мне стало смешно, но вида не подаю, лоб не морщу, в небо не гляжу. Ах, думаю, Шульц, решил экзамен по русской литературе мне устроить! Хочет «завалить» русского офицера, надсмеяться над русиш камарад. Нет, шалишь! Не будет по-твоему. Громко отвечаю: «Некрасов, из поэмы «Железная дорога». Гримасы на лице немца как не бывало. Но он явно хочет продолжить литературную игру в «кошки-мышки» и продолжает с пафосом:

 
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
 

Теперь уже я не могу сдержаться, ответ летит, как выстрел. «Лермонтов!» – отвечаю.

Он подавлен! Хмель, очевидно, вылетел из его головы. Но всё же я даю ему шанс подловить меня… Продолжает уже из Пушкина:

 
Татьяна – русская душою,
Сама не зная, почему,
Любила русскую зиму!
 

Отвечаю: «Это Пушкин, роман «Евгений Онегин». Немец долго молчит, думая о чём-то своём. Я к нему: «Слушай, давай знакомиться. Неудобно, право, не знать имени столь достойного экзаменатора». Называю себя, свое звание. Он: «Герр обер-лейтенант. Я не ожидал и приятно удивлён, что русские так чтут свой Парнас, лиру и музу. – И представляется: – Пауль Шольц. Я здешний житель, Виттенберг мой родной город. Я учитель, преподаю в дойче шуле русский язык и литературу. В городе у меня квартира, семья – жена и дети, имею дачу, которая находится на острове среди реки Эльба. Это место называется Добруджа».

Не правда ли, Татьяна Ивановна, Добруджа звучит как славянское слово, от него веет чем-то родным, словно где-то на Днепре, в Волхове?

Позже я узнал, что в этих местах проживали когда-то славяне – лужицкие сербы (лужичане), это их некогда родная земля, до прихода сюда остготов в IV–V веках. Павел, так стал я называть своего нового знакомого, на меня за эту ремарку не обиделся, стал зазывать меня к себе в гости на дачу. Я отказался: уже поздний час, скоро подойдёт мой поезд на Дессау. Немец огорчился. Но что поделаешь? Мне завтра на службу, я человек военный. Да и неизвестно, где эта Добруджа находится. К тому же строгие военные законы и предписания, порядки не позволяли встречаться, быть близко с незнакомыми людьми, хотя это была и близкая страна – ГДР, союзник по альянсу Варшавского военного пакта, братья по оружию. Любезно, но решительно я отказался от случайного гостевания. И перевёл диалог в иное русло: «Павел, позволь теперь мне задать тебе вопрос. Ведь я ответил на твои! Откуда в тебе такие знания русской поэзии? Не живя в России, не будучи русским, трудно это освоить до душевной глубины». Он молчал долго, затем сказал: «Анатолий, слушай, я жил в России почти шесть лет. Во время Великой войны, что развязал Гитлер, одуряя немецкий народ, меня в Польше в 1945 году в Силезии подобрали русские солдаты. Обогрели, накормили, привели в порядок, показали военному врачу. Они думали, что я русский узник-малолетка, сирота. А может, я и есть русский? Отправили меня в глубокий тыл, да и не одного, нас таких много было в России. Волею судьбы я попал в город Тамбов, в детский дом, что находился на окраине. Жил и учился с русскими ребятами, ведь война плодила сирот, не различая, русский ты или немец. Школа и её учителя, воспитатели были добрыми людьми. Окончил 10 классов. Весело было, ребята, мои русские друзья, были отчаянные сорванцы. Учился я хорошо, был отличник учебы. Ко мне часто обращались за помощью, в основном – дай списать задание по математике или другому предмету. Я не чурался, соглашался, за что был в авторитете.

В один из вечеров, когда закончились уроки, сидим в общежитии, бездельничаем. Старший нашей группы, однорукий Миша Пыхов, говорит: «Мы идём за город на колхозное поле – цибулю-картошку воровать. Тебя, фриц, брать с собой опасно – строго накажут, если попадёшься. Берём тебя на «шухере» стоять. Если увидишь сторожей – кричи что есть мочи, но чтоб голосовые связки не порвал». «Атас» – это сигнал опасности. Мы всей группой, не бросая мешков с картошкой, скрываемся в ближайшем овраге-буераке. К нашему счастью, операция «Цибуля» прошла успешно благодаря чуткому и умелому руководству нашего однорукого тактика и стратега.

Вот так и жили в детдоме дети разных народов, спаянные единой дружбой. В 1949-м была образована Германская Демократическая Республика. Я окончил 10 классов средней школы, получил аттестат зрелости без единой тройки. Пути-дороги открыты в жизни – иди, твори, пробуй. Но у меня нашлись родственники в ГДР.

Они через посольство стали хлопотать о моём возвращении на родину. Уезжать, честно, не хотелось, привык, прикипел душой и сердцем к русским друзьям, к стране по имени Россия, русским учителям и воспитателям, так много сделавшим для меня, моей личности. Но сложившиеся впоследствии обстоятельства заставили меня вернуться на Эльбу (Лабу). В конце 1950 года я уехал в ГДР. Окончил в Потсдаме педагогический вуз». Так закончил своё повествование Пауль Шольц. «Ну, а теперь задавай другие свои вопросы», – заключил он. Ну мне и карты в руки. Стал соображать, как сделать ему что-либо приятное, чем продолжить поэтическое соревнование по русской литературе. Смотрю ему в глаза и начинаю декламировать из «Тамбовской казначейши» Лермонтова.

 
Тамбов на карте генеральной
Кружком означен не всегда,
Он прежде город был опальный,
Теперь же, право, хоть куда.
Там есть три улицы прямые
И фонари, и мостовые,
Там два трактира есть, один
«Московский», а другой – «Берлин»!
 

Так, на мажорной ноте закончил я отрывок из «Казначейши» с уверенностью, что мой новый приятель даст положительный ответ. Я посмотрел на свои наручные часы. До прибытия моего «цуга» оставалось 30 минут. Перевожу взгляд на Павла. У него глаза блестят – мокрые от слёз. Молчит, ни слова не говорит – смотрит куда-то отрешённо, куда-то мимо меня, в темноту близлежащего скверика. Наконец молвил: «Ну много знаю из Лермонтова, проходили по школьной программе: и «Мцыри», и «Герой нашего времени», «Бородино», «Тамара», «Демон», «Белеет парус одинокий», писали сочинение на тему «Образ Печорина». А вот эту вещь я забыл, но всё равно, я счастлив в эту минуту. Вспомнился мне гостеприимный Тамбов, детство, юность, друзья-товарищи. Где они теперь – живы ли, здоровы, как сложилась их судьба? Картошечка, краденная с колхозного поля, печённая в золе – за уши не оттащишь, вкуснятина, не то что у нас здесь – васер. Ну, Анатолий, я проиграл спор, но ведь он был творческий – согласен?» – «Да, я согласен, ты русскую литературу любишь!» – ответил я.

«Это состязание нужно обмыть, как у русских говорят. С меня причитается», – он хотел направиться к фрау – продавцу кафе, но я его остановил, взяв за руку: «Нет, Павел! Так русские не поступают, я сам закажу по хундер граммов. Мне нельзя пить, я в пути, в дорогу собрался, через пятнадцать минут убываю в Дессау». Мы выпили за «бруншафт цумваль» (за здоровье). Я поднял саквояж, стоявший возле ног, снял с руки «командирские» часы и вручил их своему приятелю. Он отказывался от подарка. Провожая меня до вагона, встретил свою жену, прибывшую этим поездом из Магдебурга, познакомил с ней – фрау Рута. Мы пожали друг другу руки. Поезд тронулся, набирая скорость. Через два часа я был в Дессау, в городе, где встретились в апреле-мае 1945-го русские и английские войска.

Эта встреча на Эльбе показана в одноименном фильме, созданном на нашей киностудии в конце сороковых годов.

До места моего назначения, город Цербет, оставалось 50–60 км. Поезд туда должен был идти только утром следующего дня. Я решил не ждать, вышел на шоссе. К счастью, через пару-тройку минут меня осветили фары автомобиля. Это была грузовая машина «ИФА», оборудованная под «черный ворон». В ней находились немецкие полицейские, 3–4 человека. Они с гомерическим хохотом посадили меня за железную решетку, где возят арестованных, но я был равнодушен к этому, лишь бы быстрее быть дома. Среди мужчин была одна женщина в униформе, чем-то напоминающая мне сейчас фрау Ангелу Меркель, канцлера ФРГ. Кстати, она Ваша ровесница, Татьяна Ивановна, в детстве – пионерка-тельмановка, носила на груди голубой галстук. Она неплохо изъяснялась по-русски. Я имею в виду девушку в той машине.

В беседе быстро пролетело время, через 40–50 минут я был уже в Цербсте. Поблагодарив, вышел из «карцера», опять же под хохот мужчин. Город встретил тишиной и покоем. В нём родилась и провела юные годы Екатерина Великая – Анхальт Цербстская. До моего аэродрома было рукой подать – 3–4 км. В три часа ночи я был в своём гарнизоне. Отдохнув до обеда, явился в свою часть. Зашёл в лётно-техническую столовую. В зале никого не было, за моим столиком в одиночку жевал пиццу капитан Кротков – мой однополчанин, начальник боепитания. Я ему поведал про своё «путешествие» в полицейской машине и в ответ услышал ещё более громкий хохот, но уже одного человека. Мы стали прощаться, он мне сообщил, что в Чили президент Сальваторе Альенде погиб с оружием в руках, защищая свободу и демократию своей страны от диктатора Пиночета (он узнал об этом утром того дня). Так я запомнил 1973 год, так начинался для меня тот рабочий день. Я спешил на аэродром к своему «дорогому личному составу» – солдатам и офицерам, которых не видел около недели. Главное – чтоб не было ЧП в моё отсутствие! Пауля я более не встречал, так как меня перевели с повышением на другой секретный, около города Альпенграбов (Гросс-Любарс), весь в лесах и кустарниках. Необходимо было сохранить авиатехнику, если начнется какая-либо «заваруха». Через три года отбыл в Среднюю Азию, аэродром Гиссар – граница с Афганом, затем вновь Дальний Восток, Камчатка, аэродром Ключи. В 1987 году закончил воинскую службу.

Татьяна Ивановна! Вы, наверное, устали читать мою «ностальгию», простите! Очень бы хотел попросить Вас откликнуться, если позволят Ваши возможности. В журнале «Волга» узнал, что вышли ваши сочинения в трёх томах. Где их можно приобрести для своей личной домашней библиотеки, так как я поклонник Вашего таланта в стихах и прозе? Я звонил в Саратов, в редакцию журнала, и мне сообщили, что Вы больны, лежите в больнице Волгограда. Я дал телеграмму на Ваш адрес. Как здоровье? Поправляйтесь скорее, ждём Ваших новых повестей и стихов.

Ещё раз здоровья Вам!

С уважением Анатолий Чешуёв.

«Ностальгию» Анатолия Андреевича Чешуёва я прочла с трепетной благодарностью и, написав соответствующий ответ, отправила ему свой трёхтомник. Завязалась переписка. Сожалею, что сняла ксерокопию только с первого, приведённого выше письма. Остальные, вместе с другими документами, письмами, рукописями, сдала в архив новейшей истории, что на ул. Дымченко. Было там ещё одно яркое письмо от нового вольского друга, где он сообщал, что трёхтомник мой сдал напрокат в центральную библиотеку г. Вольска, стремясь донести мои книги до массового читателя своего городка.

Я плакала, радуясь этому и горюя одновременно, потому что знала: славная литературная судьба мне вряд ли светит – как была сугубо волгоградским автором, так им и останусь! Но каждая человеческая душа, вставшая рядом с моей, – уже победа судьбы. Цена этой победы – не столько слава, сколько откликновенное понимание. Другой цели и не должно быть у честного писателя. Не ради же денег мы выворачиваемся наизнанку перед чистым листом бумаги! Никто из моих знакомых литераторов не стяжал богатства писательской работой, особенно здесь, в провинции. А сколько судеб поломано тщетными усилиями донести своё слово до его величества читателя! Нет книги – и ты никто.

Тут вспомнился мне Сергей Довлатов, уехавший в Америку только потому, что его не печатали в Советском Союзе.