Текст книги "Тридцать три ненастья"

Тише, сердце, тише

День простоять, да ночь продержаться

В мае умерла бабушка Дуня, и я поехала в Струнино, сунув в карман срочную телеграмму. Денег – кот наплакал, но ведь надо же что-то купить! Попались апельсины. Купила. В долгой электричке, глядя сухими глазами на мелькающие пейзажи, думала: «Что же я за человек такой! Бабушка жила в трёх часах езды, а я лишь дважды за целый год навестила её. И крёстную не могла оставить с ночёвкой, когда она приехала ко мне в общежитие. Подумаешь – вахтёрша не разрешила! А мне бы настоять! Другим ведь разрешают. Уставшая, очень обиженная крёстная уехала к Ольге в Подольск, а я лишь слезами умылась. Цена-то таким слезам! Думаешь, сил не было? Нашла бы, если бы захотела! А у крёстной были силы? Вспоминать те её глаза, как палец совать в мясорубку. Никакими слезами не отплачешь. И с бабушкой Дуней – вина на вине! Скакать по Москве было время, а доехать до Струнино не было? А в Волгоград сколько раз слетала! И деньги находились. Да стоит ли любовь к одному человеку страданий всех остальных?» Так я думала в той электричке, так думаю и сейчас.

Оказывается, душа может болеть физической болью, и тем сильнее, чем меньше сил в теле, в ногах и руках.

Бабушку отпевали в церкви. Она лежала светленькая, гладколицая, а я смотрела и смотрела на неё, шептала: «Прости. Прости за всё». За поминальным столом тётя Клаша смотрела на меня с укором, мол, бабушка ждала тебя и не дождалась. С укором смотрели и двоюродные братья, приехавшие из Тамбова.

Собираясь уезжать, я попросила Люсю дать мне что-нибудь на память о нашей бабушке. Она отказала:

– Нет, Таня. Это моё наследство. Да и чего дать-то? Иконки да платочки.

Но ведь они любят меня! Значит, смогут простить? Себя простить труднее, чем тех, кого любишь. Я не сходила в церковь, не покаялась. Каюсь сейчас. Простите меня, люди добрые. Все силы души были отданы тогда одному человеку.

…И начался июнь – пора выпускных экзаменов. Нам со Мзией поручили собрать деньги и купить прощальные подарки тем, кто нянчился с нами два года. Не помню, что купили мужчинам, но Нине Аверьянов-не – льняной комплект для стола, очень красивый.

После вручения свидетельств о получении высшего литературного образования и дежурных напутственных слов – выпускники, наставники, руководители семинаров, Нина Аверьяновна и Валентин Васильевич Сорокин вышли во дворик Литературного института, растерянно сгрудились вокруг Сорокина. Пряча глаза, он сказал твёрдым голосом:

– Извините, ребята, но прощального вечера не будет. В стране идёт антиалкогольная кампания – сами понимаете!

И монолит разом рассыпался. Одна группа отделилась, вторая… Некоторые стали уходить поодиночке.

Александр Петрович Межиров остановил своих семинаристов:

– Минуточку, минуточку! Всех не осилю, но поэтов приглашаю к себе домой. Валентин Васильевич, вы с нами?

Сорокин отказался. От профессуры поддержать нарушителей сухого закона вызвался Владимир Павлович Смирнов – самый молодой и любимый вээлкашниками нашего набора преподаватель.

Доехали до Красноармейской. Межиров и Смирнов сложились по-крупному, послали ребят в магазин. Женщины принялись хлопотать на кухне и накрывать стол. Деталей не помню, но праздник прощания загудел круто. Было сказано много прекрасных слов. Я почему-то плакала то на плече Александра Петровича, то на плече Владимира Смирнова. Видимо, понимала, что литературная Москва остаётся для меня в прошлом.

По дороге в общежитие Мзия спросила:

– А чего это ты плакала на плече у Смирнова?

– Обидно стало, что он хвалил одного Хлебникова, а меня лишь списочно назвал. Трезвая – не заплакала бы!

На следующий день мы разъезжались: кто – пораньше, кто – попозже, в зависимости от расписания поездов и самолётов. И снова без слёз не обошлось. Весело я расставалась только со Мзией. Совсем скоро нам предстояла встреча в Тбилиси. Нас с Василием пригласили на очередные Дни Маяковского.

– Приедешь домой, и сразу собирайтесь. Официальное приглашение уже отправлено на ваш Союз писателей. Ещё едут Айман Абу-Шаар и Володя Космачевский. Знаешь, как будем кутить! – ликовала Мзия.

Волгоградское лето, как Змей-Горыныч, жаром дохнуло мне в лицо, едва я сошла на перрон. Вася в толпе встречающих показался одиноким и затёрханным: несвежая рубашка, помятая кепка. Поцеловались.

– Слава богу, приехала наконец! А то я живу по принципу: день простоять да ночь продержаться! Ты поесть чего-нибудь привезла?

– Оголодал?

– А ты как думаешь! Я с тоски начал в столовую ходить, да Рубен иногда принесёт чего…

– Мог бы и к Кузнецовым заглядывать изредка. Что ж, Ира тебя не покормила бы?

– Ещё чего! Зато я поэмку написал. «Годки» называется, и стихов штук пять. Одно – о своём житье без тебя. Дли-и-нное, дома почитаешь.

Стихотворение такое:

 
В квартире любимой
Живу без любимой,
В квартире любимой
Молчится легко.
В душе одичалой,
Как в дыме клубимом,
Весёлость – наружу,
Печаль – глубоко.
 
 
В ночи, обжигаясь,
Мусолю окурки
И пулюсь в окно,
В беспросветную голь.
Жаль, нет у любимой
В квартире печурки,
А то бы гляделся
В глазастый огонь.
 
 
Гляделся б, как в речку
С листвой огнепалой,
И мнилось бы, грезилось
В песне огня
О горьком и милом,
О многом и малом,
Что дождиком частым
Ушло от меня.
 
 
Такая у всех
На планете планида.
И мало ли что
На душе заболит!
А жизнь потому
Безответно-пленима,
Что вечного плена
Она не сулит.
 
 
И то хорошо:
Баламут и бездомник —
Ты ею покамест
По ноздри не сыт.
Морозцем залюбленный
Поздний шиповник
И ярче сгорает,
И гуще сластит.
 
 
Соседние окна
Зажглись незлобимо.
Так будь благодарен
За жизнь и жильё,
Хотя бы за то,
Что в квартире любимой
Ты с мукой ревнивой
Поёшь про неё!
 

«Баллада о яблоке», посвященная Толе Данильченко, мне не понравилась, а поэма получилась. Что же касаемо «В квартире любимой…» – достало до сердца.

– Вася, ты в самом деле меня любишь?

– А помнишь, как Марья Болконская спросила об этом Николая Ростова? Что он ей ответил? «Вот рука. Разве я её люблю? А палец отрежь – больно!»

Василий сообщил, что Данильченко – на тот момент ответственный секретарь писательской организации, с осени берёт нас на работу: его директором клуба, а меня – уполномоченным бюро пропаганды.

– Но есть и плохая новость: бывшая после ВПШ будет у нас секретарём партийной организации.

– Да мы передерёмся там!

– А чего тебе с ней драться? Пусть только попробует хвост поднять!

Но я-то знала, чего опасаться. Скандалы, а то и травля, мне были гарантированы. Та ещё штучка!

О, Сакартвело!

В Грузию летели расслабленно, словно на морском песочке грелись. Прекрасный, но и особый мир! Грузины могут тебя любить – волосок с головы не упадёт. Грузины могут тебя ненавидеть – башка отлетит в кусты. Мы летели в любовь и радость. Нас ждала Мзия.

На выдаче багажа больше других толкались и суетились русские и армяне. Всё-то мы боимся не успеть, не вломиться первыми в автобус, не захватить лучшие места! Грузины – ни-ни! Лучше на ногах постоять, чем показать озабоченную растерянность. Лениво встал, лениво опёрся о поручень, глянул свысока… Грузин у себя дома лица не уронет!

– Вась, глянь, какой красавец. Как держится! Сразу видно – кавказский мужчина, – зашептала я Макееву на ухо.

– Ты ему в тёмном переулке попадись – узнаешь, что почём! – отбуркнулся Василий.

Была тёмная влажная ночь, напоённая свежестью зелени и ароматами клумбовых цветов, когда мы вышли на проспекте Шота Руставели. Нас ждала машина.

– Гамарджоба, генацвале! С приездом вас! Как долетели?

Минут через двадцать мы уже стояли на пороге Мзииной квартиры. От накрытого стола шёл одуряющий запах восточных трав и специй. Горячий парок струился над стопкой хачапури. Влажно блестели крупные пёстрые овощи на блюде. А Мзия всё бегала с кухни в комнату и обратно. Вошёл улыбчивый Вано, застёгивая на ходу рубашку.

И всё! Ночь эту можно уже не описывать. Помнится нечто дивное, очень доброе, словно бы даже флейта пела где-то в отдалении в лад стрекочущим цикадам.

Проснулась от монотонно-зовущего голоса за окном: «Мацони! Мацони!» И снова заснула.

Мзия щекотнула меня за щёку.

– Вставай! Я договорилась в соседней парикмахерской, чтобы тебе сделали маникюр и педикюр. Причёска сойдёт. Наши мужчины обращают внимание на все мелочи. А мы с Васей съездим на рынок. Сегодня у нас будет большой кутёж.

И тут раздался голос Вано:

– Мзия, где мне взять свежую рубашку?

Далее непонятно, по-грузински, но очень эмоционально. На пол из шкафа полетели плечики с рубашками. Мзия отвечала резкими всплесками рук и столь же эмоциональной речью. Рассерженный Вано натянул футболку и ушёл на работу.

– Мзия, что же теперь будет?

– Ничего. Обычное утро. Я второй год прошу его оштукатурить и побелить туалет, вызвать слесарей, привести в порядок сантехнику, а у нас до сих пор голые кирпичи и не работает смывной бачок. Приходится вёдра с водой ставить. Такие вот грузинские мужчины! Все дела на женщинах.

– У нас такая же история. Вася – поэт, а я – всё остальное.

Ближе к вечеру собрались гости. Пришли Айман и Космачевский, остановившиеся в гостинице, Иринола приехала – вся строгая, в чёрном, очень красивая дочь Мзии, нервная женщина Медея из издательства «Мерани», куда собиралась устраиваться на работу и Мзия. Медея принципиально не хотела говорить по-русски, общаясь лишь с грузинками. Это неприятно удивило.

– Она сердится на Виктора Астафьева за его статью «Ловля пескарей в Грузии», – объяснила Мзия. – Теперь решила всех русских ненавидеть.

– Уж тогда бы и не приходила…

– Сама напросилась. Надо же отреагировать как-то! Пусть посидит – мне же с ней работать.

– А Вано? Мы разве не будем его ждать?

– Он приходит поздно. Если успеет – присоединится.

Кутёж, как выражается Мзия, шёл с переменным успехом. Высокопарных тостов говорить было некому. Роль тамады взял на себя драматург Володя Космачевский. А Айман Абу-Шаар не сводил глаз с Иринолы. Позже я узнала, что сирийский поэт просил её руки, но гордая грузинка отказала, вышла замуж за однокровника. Замужество не принесло Ириноле счастья, она овдовела во время грузино-абхазской войны, не родив даже одного ребёнка.

Вано пришёл, когда гости уже разъехались.

– Мзия, – сказал он, – собери нам с Васо сумку, мы пойдём во двор к ребятам.

За деревянным столиком во дворе собрались человек пять-шесть, выпивали, дышали свежим воздухом. В окно то и дело доносилось:

– Натэла!.. – и по-грузински: – принеси ещё вина и хачапури!

– Лали!.. – и по-грузински: – у нас ткемали закончился.

Я стала звать Мзию спуститься и нам к мужчинам.

– Ты что! Этого делать нельзя. Нас не поймут. Если ты спустишься, тебя как русскую примут, а мне нельзя. Наши мужчины – совсем не то, что твой Вася!

Главная программа Дней Маяковского начиналась со следующего дня. Автобусы отправились от Союза писателей сначала в Кутаиси, а затем в Багдади. Повсюду букеты роз, толпы людей, импровизированные детские выступления с зажигательными танцами и заздравными песнопениями. Гостей принимали великолепно. И мы повсюду читали, читали, читали стихи. Не хочешь, но поверишь: Грузия – страна поэзии!

Как они любят и знают своих классиков от Руставели до Иоселиани!

Как слушают русских, литовских, казахских, северо-кавказских поэтов!

И так три дня кряду.

Кормили сказочно, но алкоголя не давали нигде, даже тайком, из-под стола – сухой закон крепчал и зверствовал.

Айман попытался достать из кейса бутылку виски, но ему не разрешили. Потом он жаловался:

– А виски-то украли из кейса! Наверное, официанты в кутаисском ресторане?

На заключительном вечере поэзии в Кутаиси меня объявили лауреатом Дней Маяковского и вручили денежную премию в одну тысячу рублей. Большие деньги по тем временам! Так щедро меня отблагодарили за переводы с грузинского на русский Мзии Хетагури. Ответную речь я сказала по-грузински:

– Батонебо та калбатонебо, мадлобт, диди мадлоба!

Неподражаемо читал стихи Василий Макеев. При его чтении зал замирал, откликаясь короткими возгласами на звенящей, бьющий в потолок голос. И в самом деле, редко кто умеет так читать стихи.

Участников праздника, накормленных и обласканных, стали отгружать в гостиницу. И тут Мзия отвела в сторону нас с Василием и Айма-на с Космачевским:

– Мы едем в другое место. Только прошу не делать поспешных выводов.

И микроавтобус полетел по улицам Кутаиси, выехал за город. Поздний вечер. По стёклам струились капли непогоды. В непроглядной черноте сквозь пелену дождя изредка проблескивали туманные огоньки разбросанных хаотично жилищ. Дорога пошла в гору, асфальт сменился насыпным щебнем. Ехали молча. Наконец справа засветился окнами особняковых размеров дом. Машина притормозила.

– Приехали?

– Нет, – ответила Мзия, – нам дальше. Просто хочу вам показать, где живёт дядя моего мужа Вано. Уже третий этаж достраивают. Внушительно, правда? А мы едем к его матери, бабушке Вано. Её зовут Тамрико.

Я обратила внимание на трёхпролётную лестницу, ведущую с улицы к первому жилому этажу. Кованые ажурные перила выглядели очень причудливо.

Поехали дальше. А дождик всё льет. И вот появились смутные очертания небольшого горного селения. Темнота. Лишь фары освещают дорогу и заборы узкой кривой улочки. Мзия жестами показала водителю, куда подъехать.

Калитка не была заперта, и мы вошли во двор. Прямо перед нами возникла высоченная яблоня, густо увешанная белыми плодами. Яблоки светились и в мокрой траве, в лужицах на дорожке, ведущей к жилищу. Ни крылечка, ни сеней… Мзия толкнула дверь, и прямо с улицы мы вошли в единственную жилую комнату, тускло освещенную керосиновой лампой под потолком. Клясться не буду, но мне показалось, что пол в сакле был земляной, без какой-либо дерюжки на нём. Слева – сундук, в дальнем углу узкая кровать, рядом стол без скатерти, пара табуреток… И всё. Нет, не всё! На столе стояла бутылка молока, стакан, миска с ложкой. Рядом было что-то завёрнуто в тряпицу, наверное, хлеб. А у самого входа – ведро с яблоками.

На кровати сидела очень старая женщина вся в чёрном, голова повязана тёмным платочком в мелкий рисунок. Она с любопытством, без тревоги и страха посмотрела на вошедших, узнала Мзию и улыбнулась.

– Бабушка Тамрико! – объявила Мзия для нас. А потом принялась объяснять бабушке, кого с собой привезла. Говорили они по-грузински, мы лишь слышали свои имена.

Странное дело, но, рассевшись на сундуке и стульях, мы не чувствовали душевного угнетения, неловкости от вторжения в чужой крохотный мир.

Мзия передавала нам суть своего разговора с бабушкой:

– Она извиняется, что нечем угостить нежданных гостей – только яблоки! Бабушка просит, чтобы вы сказали по нескольку слов, хочет услышать ваши голоса. Она ещё раз просит повторить, как вас зовут, кто вы и откуда приехали.

Мзия повторно стала называть нас, и бабушка Тамрико ласково смотрела на каждого, кивала головой. Не знаю, как у других, а у меня встал ком в горле – я видела свою бабушку Дуню, когда она, потеряв дедушку Митю, жила ещё в Иноковке, в такой же святой бедности. Наверное, я заплакала…

Мзия сказала, обратившись ко мне:

– Бабушка спрашивает, почему ты плачешь?

Не сдержавшись, я подошла и поцеловала бабушку Тамрико, ощутив под руками крохотное иссохшее тельце.

Взяв по паре яблок из ведра, мы попрощались и уехали. Долго молчали в машине.

– Мзия, зачем ты нас привезла сюда? – спросил Володя Космачевский.

– Чтобы мозги не были жирными! – неожиданно резко ответил Макеев.

– Вы думаете, бабушка Тамрико брошена детьми? – начала горячиться Мзия. – Вовсе нет! Её и отец Вано пытался забрать в Гори, и дядька, чей дом мы проезжали. Она отказалась, не хочет оставлять могилу мужа.

– Но бедность какая, Мзия! А мы даже гостинцев ей не привезли! Колбаски бы какой, конфет…

– Она этого не ест. Да вы не думайте, у бабушки на заднем дворе и курочки есть. И яички… Теперь объясню, зачем я вас привезла. Чтобы она других людей увидела! Телевизора у неё нет, радио нет, читать она не умеет. Кого, кроме соседей, видит бабушка? Никого! А теперь она будет вспоминать Аймана из Сирии, Володю из Москвы, Таню с Васей из Волгограда. И второе: Грузия – она разная! Чтобы понимать её и любить, нужно видеть всё. Завтра повезу вас в Цхинвали, но перед этим заедем к нашему родственнику. Он живёт недалеко от Кутаиси. Вот у него мы кутнём!

В Кутаиси приехали уже ночью и сразу же разошлись по своим номерам.

…Наутро за нами приехал, по-моему, двоюродный брат Вано – Иосиф. Сосо – проще говоря. Была бы смертная обида, если бы к нему не привезли таких гостей!

И снова Грузия подтвердила себя! Великолепный дом, построенный тремя поколениями семьи, сад, виноградник, горный ручей, протекающий прямо через двор. Над ним широкий дощатый настил, на котором красовался заранее накрытый стол. Сидишь, а под ногами струится хрустальная вода. Как же можно, обладая всем этим, не заполучить в гости целую группу писателей, о которых пишут грузинские газеты и сообщает местное телевидение? Через час-другой, наслушавшись огненных тостов, я стала впадать в самообольщение: красавица, умница, одна из лучших поэтесс Советского Союза!

Вышла девочка со скрипкой, дочь хозяина, и мы уже не сдерживали слёз, слушая в её исполнении «Венгерскую рапсодию» Листа. Или ещё что-то…

Мзия расстроилась, когда Володя с Айманом сообщили о своём решении вернуться в Кутаиси. На следующий день они улетали в Москву.

– А как же Цхинвали? Нас мама ждёт.

– Прости, Мзия, у нас уже билеты на руках. Сосо, генацвале, диди мадлоба! Будешь в Москве – заезжай!

Проводили ребят, и Сосо повёз нас в Цхинвали – совсем недалеко. Когда проезжали Гори, Мзия сказала:

– Мы заедем сюда на обратном пути. Я вас познакомлю с директором местного театра, Илико. Потрясающий человек, грузин с русской душой. Ну, может быть, не с душой, но с пониманием русской культуры. Он вам понравится.

«Господи! Как бы выжить!» – подумала я почти с отчаянием.

Кристина Васильевна встретила нас ласково и строго, внимательно всех оглядела:

– Дети, у вас очень несвежий, уставший вид. Сейчас налью вам супа, и отдыхайте.

Крупная, седая, аккуратная – она была красива особой, домашней, материнской красотой. Я знала, как Мзия любит мать, как боится, что однажды её не станет. И смотрела, смотрела на неё, с тоской думая о своей покойной маме. Наконец решилась и спросила:

– Кристина Васильевна, можно я буду называть вас дэда?

– Называй, девочка. Мне будет очень приятно. Только хочу спросить у тебя: ты захватила для Васо сменную одежду? У него такие заляпанные брюки, такая несвежая рубашка!

– Не захватила. Нас же несколько дней из-за столов не выпускают. Вот он и заляпался весь.

– Пусть Васо поспит, а вы со Мзией сходите в магазин, купите ему новую одежду. Деньги есть?

– Есть. Я же премию получила.

В соседнем магазине купили для Васи серые брюки и синюю футболку. Мзия облюбовала себе соломенную шляпку с букетиком на полях, но покупать не стала.

– Давай я заплачу, Мзия. Подумаешь – двадцать рублей!

– Нет-нет! Я у мамы возьму.

Дома разыгрался целый водевиль. Мзия что-то по-грузински объясняла матери, та недоверчиво поглядывала в мою сторону. Словно бы хотела что-то спросить, но не спросила. Мзия убежала, вернулась со шляпой.

– Таня, примерь!

– Да ты что, я сроду такого не носила! Не идут мне шляпки, и не люблю я их вовсе. Ты же на себя её примеряла.

– Жаль, я хотела подарок тебе сделать.

Проницательная дэда всё поняла.

– Мзия, ты когда захочешь Тане сапоги подарить в следующий раз, покупай 42-й размер, а не 37-й, как ты носишь.

В тот вечер мы никуда больше не пошли. Отлежались, отоспались вволю. Утром я увидела в ванной постиранные Васины брюки и рубашку. Подошла к Кристине Васильевне, обняла её.

– Дэда…

…Макеев до сих пор говорит, что Грузия для него – бабушка Тамрико и Кристина Васильевна…

После завтрака нас повезли за город смотреть старинную часовню, устроенную в пещерке. Перед иконами горела лампадка, на каменном уступе лежали деньги – бумажные рубли, медные монетки…

Тут же, сбочь от входа в пещеру, молодые ребята принялись жарить шашлыки, резать помидоры, разливать по стаканам чачу.

Мзия занервничала:

– Нам надо заехать ещё в редакцию цхинвальского радио, дать интервью. Ведь Таня у нас лауреат премии Маяковского.

Василий заявил:

– А вы езжайте без меня, я здесь с ребятами останусь.

– Хорошо, – согласилась Мзия. – Вы потом привезите его в дом моей тёти. Там сегодня главный праздник будет.

– Вася, только ради бога новые брюки не заляпай! – Больше от меня ничего не зависело.

У входа в длинный деревянный дом с анфиладой комнат и общим балконом стоял чан с умывальником, над ним висело чистое полотенце.

Помыли руки, умылись, вошли. Комнат было шесть или семь со сквозным проходом от первой до последней и распахнутыми дверями на балкон. Чисто, прохладно, никакой роскоши. В одной из комнат стоял рояль с зачехлённой скрипкой на полированной крышке, рядом на гвозде висела гитара.

Мы со Мзией пришли, когда стол уже накрывали. Васи ещё не было. Его подвезли вскоре, выгрузили блаженно улыбающегося.

Я стала возмущаться:

– Насосался? Как тебе не стыдно? Что люди о тебе подумают?

Мзия сделала знак: «Не надо. У нас не принято отчитывать мужчин при посторонних». И принесла Василию большую кружку холодного мацони.

Он выпил залпом и стал помаленьку приходить в себя.

А женщины сновали вокруг, улыбались, подбадривали:

– Ничего-ничего! Скоро будем обедать. Васо просто перегрелся на солнышке, пусть отдыхает.

Великолепная грузинская еда нас уже не изумляла, изумляли люди: Мзиины тётушки, двоюродные братья и сёстры, старая бабушка, лежавшая в самой дальней комнате. Нас завели к ней, представили. По-другому было нельзя, по-другому – неуважение!

Молодёжь играла на всех имеющихся в доме инструментах, пела восхитительно, мы читали стихи по-русски, Мзия – по-грузински. Потом все вместе спели «Сулико» и «Расцветай под солнцем, Грузия моя». Завершая застолье, старший из Мзииных братьев, Заза, достал из серванта «чашу бессмертия» – семейную реликвию, налил в неё вино по самые края и пустил по кругу. Нужно было сказать прощальный тост, отпить глоток и передать соседу по столу. Подгадали так, чтобы последнее слово было за старшим гостем, за Василием.

Он сказал:

– Я вас люблю и никогда не забуду! – допил вино и опрокинул чашу себе на темя, чем поверг в восторг и изумление всю компанию.

– Васо! – почти прокричал Заза. – Отныне эта чаша твоя!

…Чаша бессмертия и сегодня стоит у нас в серванте, но мы не кощунствуем, не пускаем её по кругу, коли нет у русских людей такого обычая…

На следующее утро под окнами Кристины Васильевны забибикали машины. Дэда вышла на балкон. Зазвучала грузинская речь. Вернувшись, она сказала:

– Васо, там ребята привезли тебе чачу на опохмелку. Осетинскую, прости, грузинской нет…

О, как это было сказано, с каким сожалением! Макеев рассмеялся:

– Кристина Васильевна, какая мне разница? Хоть казачий самогон! Но чача предпочтительнее!

Подъехал Заза с пакетом хрустальных кутаисских подарков. Расцеловавшись с дэдой, мы отправились в Гори. Сердце заныло тоской и потерей, утратой чего-то очень важного. Самой горькой потерей считала дэду, прекрасную человеческую маму – Кристину Васильевну.

Мзия называла его Илико, мы – батоно Ило, из уважения, разумеется. В горийском драматическом театре нам показали дневной спектакль на русском языке – весьма слабый. Но кого это волновало? Рецепторы всякого восприятия притупились от переизбытка иных эмоций.

– Ну, как вам пьеска? – спросил Илико. – Слабенькая, конечно, я понимаю…

– Что вы! Очень злободневно! И актёры – на уровне.

Но мудрого человека нельзя было обмануть.

– Мы играем всё, что одобрено начальниками от культуры. «Любовь Яровая» – пожалуйста! «На дне» – на здоровье! Но Розова, Арбузова, Рощина – в зависимости от прочтения. Ни шага в сторону от официальной идеологии! А местная драматургия – смех и слёзы. Прости, Мзия! Все хотят видеть величие грузинского народа, исключительность своей истории… Но я-то знаю! Где бы была грузинская нация, если бы не Россия? Меня упрекают за прорусские настроения, но я-то знаю, о чём говорю.

Неизбежное для батоно Ило угощение гостей состоялось в ресторанчике возле горной речки, где вылавливали сачками форель и тут же жарили на гриле.

– За вечное единство России и Грузии!

– За чистоту помыслов!

– За наших прекрасных женщин!

– За великую советскую литературу!

И никакой фальши! В той советской стране ещё умели любить друг друга и верить словам, звучащим как клятва.

– Батоно Ило, а почему вы не любите персики?

– Не только персики! Я не люблю женщин в бархатных платьях. Всякая шершавость меня раздражает, начинает чесаться кожа. Такая у меня натура.

– А русская поэзия вам нравится?

– Очень! Она живая. Вот услышал сегодня Василия Макеева и полюбил. Лжи нет. Я ведь такой же сын, как и он, не плачу по пустякам, но о матери своей плачу.

– Илико, скажи нам на прощанье что-нибудь.

– Постарайтесь остаться хорошими людьми. Это трудно, но постарайтесь остаться хорошими.

…Мзия провожала нас в аэропорту, нагрузив сумкой грузинских гостинцев.

– Таня, я обязательно прилечу к тебе в следующем мае, прямо ко дню рождения. Ты веришь мне? Я обязательно прилечу!

Мзия прилетела. Но этот год мне ещё предстояло прожить.