Текст книги "Тридцать три ненастья"

Двое суток под арестом

Пришли в Салоники.

– Вася, ты так хотел Грецию увидеть. Вот она, перед тобой.

– Салоники тоже ничего, но не о такой Греции я мечтал. Тут и не пахнет античностью.

– А деньги-то вернёшь? Девчонки на фабрику собираются за шубами и за дублёнками.

– У тебя же есть дублёнка. По нашим зимам – носить не сносить!

– У тебя нет.

– Ладно, бери. Только к ювелирке на километр не приближайся. Люда, последи там за ней. К обеду-то вернётесь? Сегодня поездка в монастырь во второй половине дня.

На причале уже вылавливали охотников за шубами. Человек пять с картонками «Шуба с фабрики» сновали туда-сюда. Поймали и нас, повели. Вереницей по тёмной узкой лестнице поднимаемся куда-то, потеряв счёт этажам. И это меховая фабрика? Не смешите меня!

Наконец пришли. Помещение в самом деле большое – квадратов сто. Рядами висят шубы: норка, каракуль, нутрия… Но свет такой тусклый, что непонятно, как их мониторить на качество.

– А мужские дублёнки есть?

– Нет, только женские шубы.

И начались бесконечные примерки. Людмила штук пятнадцать перебрала.

– Такая у меня есть… Эта не нравится… Цвет неподходящий… Воротник не тот… И такая у меня есть… – выбрала шубу из нутрии типа «свингер» – широко расклешенную, до колен. – Такой у меня ещё нет!

Я не посмела соваться со своим мнением, хотя шуба мне совсем не понравилась. Да и не понимала я в них ничего. На улице разбрелись – кто куда. Оля с Тамарой заглянули в ювелирный, я двинулась дальше. И нашла-таки, что искала! Я прямо увидела Василия в этой простой по форме серой дублёнке и купила, не торгуясь.

Макеев на теплоходе примерил обнову и с ходу полюбил. Носит до сих пор.

Овчинцев же покупкой жены остался не доволен. Они поссорились.

– Хоть бы носки мне купила! Думает только о себе… – возмутился он.

Впрочем, злости в его голосе не было, скорее удивление. Выросший в большой бедной семье, Володя умел думать и о других. Потому и стало ему обидно. Но избави меня бог влезать в семейные разборки друзей! На чьей стороне моя симпатия, и так понятно.

Поездка в монастырь запомнилась проливным дождём с грозой, густо-зелёными холмами и встречей с монашествующим земляком. Он подошел – сухой, высокий, с длинной косицей на спине.

– Слышу русскую речь… Нет ли среди вас волгоградцев? Я усть-медведицкий уроженец.

– Мы из Волгограда! Как вы здесь оказались?

– Пути Господни… Хотел в семинарии учиться, да принял постриг. Я тут не один русский монах, но перед Господом всяк мытарь одинок.

– Тоскуете по России?

– Я же говорю: всяк мытарь одинок перед Господом.

В обратной дороге мучительно сожалела, что не спросила имени земляка-монаха. Ниточка могла бы хоть мысленно продолжиться, а она оборвалась. Эх мы, люди-человеки! Какие из нас паломники?! С утра бегали за шубами, суетились, выгоду прикидывали, а вошли в монастырскую церковь – и не знаем, в чём покаяться, какому святому свечку поставить.

Удивлял Василий. Стоя перед алтарём, он строжал лицом, уходил в себя, словно бы отрешался от другой своей ипостаси. И крестился не наспех, не абы как, но твёрдым троеперстием. Я верила ему.

В ночь «Тарас Шевченко» должен был идти к Афону, но почему-то остался у причала. Мы уже привыкли к ночному движению, ждали чего-то нового, по-своему настраивались. На нижней палубе у бортика были подготовлены подарки для афонских монахов: ладан, масло, свечи, бутыли с кагором. Женщин предупредили, что на Афоне их не примут – не положено, на берег сходят только мужчины. Но что-то пошло не так. Оказалось, греческие власти арестовали наш теплоход за неуплату таможенных пошлин судовладельцем, а именно – Украиной. Ох уж эта Украина! Не любит она платить денежки, даже если нельзя не платить. Начались переговоры, и было неясно, сколько ещё мы простоим в Салониках.

И вдруг на теплоходе поднялся переполох: ночью сбежали две паломницы-украинки, спрыгнув с нижней палубы в воду. Просто сойти на берег и остаться они не могли, так как паспорта сдавались всякий раз при выходе с теплохода. Картина нарисовалась такая: днём, как и все, они вышли, сдав паспорта – в руках сумчонки. Вернулись без вещей, забрали паспорта, а ночью сиганули буквально в трех метрах от берега.

Паспорта, видимо, замотали в полиэтилен и спрятали на теле. Девки как испарились! Их, по-моему, никто и не искал.

– Точно вам говорю, это проститутки! – заявил Макеев. – Помните, они на Патмосе без лифчиков купались? Их здесь наверняка ждали сообщники. Туда им и дорога!

На следующий день святые отцы пригласили всех желающих пройти обряд покаяния с последующим отпущением грехов. Никому и в голову не пришло отказаться. Макеев позже рассказывал:

– Батюшка покрыл мне голову красной бархоткой, наложил руку на темя, спрашивает: «В чём грешен, сын мой?» Отвечаю: «В винопитии, батюшка». А он пошлёпал меня ладонью по потылице и сказал: «Не велик грех. Вино и монахи приемлют. А ещё в чём грешен? Не прелюбодействовал ли лишнего? Не крал?» – «Святой отец, конечно, грешен был по молодости. А сейчас уж нет. Правда, к жене в кошелёк иногда залезаю, и то по-мелкому». – «Каешься ли ты?» – «Каюсь, батюшка, каюсь». – «Ну иди, сын мой, не греши больше. Бог тебя прощает».

Исповедовалась и я, встав перед святым отцом на колени. Под бархатным покровом сразу стало душно, острая боль пронизала артритные колени, но надо терпеть.

– Грешна ли ты, дочь моя? Готова ли к покаянию? Надеюсь, не завтракала сегодня?

– Нет ещё.

– А курила на палубе! Я видел. Это большой грех.

– Грешна, батюшка. А в чём каяться, не знаю. Иногда неправду говорю, книжки крала из библиотеки. Но это раньше, сейчас не краду. Мужу не изменяла. Вот только курю, конечно.

– Ещё раз повторяю: табакокурение – великий грех. В церковь ходишь?

– Редко, но в Бога верю, крестик ношу.

– Ладно, волею, данной мне Господом Богом нашим Иисусом Христом, отпускаю тебе грехи. Иди с миром!

Я еле поднялась с больных колен, на глазах выступили слёзы.

Василий удивился:

– Что-то ты долго каялась! Много грехов накопила? Смотри мне!

– За собой смотри! Тоже мне – учётчик чужих грехов! Я еле выстояла там, аж идти больно.

В Салониках мы простояли двое суток вместо одного светового дня. Много гуляли по городу, забредали в крохотные кофейни, однажды даже поужинали на свежем воздухе, взяв бутылку сухого вина и жареное мясо с овощами. Греция – это вам не Турция, не Египет и уж тем более не Волгоград. Прекрасный свежий хлеб на столе – бесплатно, соусы, специи, приправы – без ограничения, чистота, улыбчивость, полная безопасность. Во всяком случае, так было.

А у нас в Волгограде и сегодня пойти некуда. Кафешки тусклые, официанты хмурые, еда приблизительная. Деньги заплатишь, а роздыха никакого. Попробуй купи шаурму на улице – не знаешь, добежишь ли до дому. Человек у нас – последняя ценность. Русские русских не стесняются обсчитать и обмануть, обхамить и осмеять. Зато какие все патриоты перед телевизором!

Идём по Салоникам – я, Василий, Володя Овчинцев – смеёмся, громко разговариваем. Вдруг в открытом окне появляются мужчина и женщина:

– Русико?

– Да. Россия, Сталинград… Слышали?

– О! О! – женщина отбегает и возвращается с горкой конфет на блюде, приглашает угоститься. Лица у них с мужем просто сияют. Значит, есть за что нас любить? Почему же мы себя не любим – дурни простаковские?

Арест сняли наконец. «Тарас Шевченко» запустил движки, и стая рыб мигом отхлынула от борта. За ужином объявили:

– В связи с задержкой рейса выхода на Афон не будет. Подарки монахам мы уже отправили специальным катером. Но есть договорённость: в определённый час, когда мы будем проходить мимо, монахи выйдут с факелами на берег. И мы свои зажжём на верхней палубе – поприветствуем друг друга. Если не заспитесь – выходите к двум ночи.

Василий растолкал Володю Овчинцева, и они вышли на палубу. Мы с Людмилой даже не проснулись. Наутро рассказывали, перебивая друг друга:

– Представляете?! Ночь, темнота, теплоход на медленном ходу… Мы зажгли наши факелы, и на Афоне сразу же вспыхнуло факелов сто. Машем друг другу! Сердце вылетает! Я не знаю, не знаю, что это такое! Вот оно – православное единство!

– Я плакал, – признался Макеев.

Заскочили на минутку

Через несколько часов встали на рейде в проливе Босфор, почти уже в Чёрном море. Задержка в Салониках сказалась и на времени пребывания в Турции, в Стамбуле.

Нам честно сказали:

– Пробудем здесь не больше пяти-шести часов. Желающих свозим на экскурсию в собор Святой Софии, а тем, кто держал деньги на покупку кожи и меха, советуем не терять времени, а сразу же добираться до промышленной выставки «Экспо-97». Здесь недалеко, можно пешком дойти по береговой линии. Выставка закрывается в 19.00, а в 19.30 отправляется последний катер до теплохода. В 21.00 мы уходим из турецких вод.

Народ ломанулся к таможенному контролю, чтобы первым рейсом катера попасть на берег. Ольге с Тамарой повезло – они нам уже махали с катерного бортика. С ними уплыли Василий и Людмила Овчинцева, решившие не отказываться от экскурсии в Айя-Софию. Я их понимаю! Быть в Стамбуле и не увидеть одну из главных достопримечательностей православия, легендарный византийский собор времён Константинополя – обидно, конечно. Но реальные надобности пересилили.

Мы с Володей отправились на «Экспо-97». Довольно долго шли мимо складских терминалов, где оптовыми партиями турецкого товара загружались русские, поляки, украинцы, кавказцы, молдаване и бог знает кто ещё. Турция была тогда круче Китая в плане удовлетворения потребительского спроса в странах третьего мира. Какой там стоял галдёж! Какая суета! Огромными тюками загружались электрокары, отъезжали, подъезжали пустые. Бабы махали руками, бегали, орали. И громче всех, конечно, наши русские.

Когда ярко засветилось цветным неоном «Экспо-97», мы с Володей прибавили шагу. Договорились не ходить хвостом друг за другом, а встретиться у выхода ровно в 19. Внутри выставочного павильона я растерялась – футбольное поле! И чего только нет! Кинулась в сектор кожаных изделий, принялась мерить плащи и куртки. О, проклятые обезьяньи руки – все рукава коротки! Побежала в отдел мужских курток – всё аккурат на Макеева. И Володя – вот он! Купили кожаные куртки на меху: Василию – чёрную, Овчинцеву – бежевую.

Снова разошлись. «Идиотка! – ругаю себя. – Что ты высматриваешь, чего бы ещё урвать для мужа? Ищи своё!» Но попались прекрасные кожаные ботинки на меху, застёжка на крючках. Его размер! А он разут по сути… Купила. Спортивные костюмы! Слава богу, подошел и мне. Купила и себе, и ему. А время летит, перевалило за 18. Футболки, бельё – всё нужно!

И снова встречаю Володю.

– Что ещё купила?

– Ботинки Василию, спортивный костюм, бельё… Кепку бы ему ещё кожаную, но времени почти нет.

– Пойдём, я знаю, где! Ты меня прямо заразила заботой о Макееве! Кепку я ему куплю в подарок. – И купил стильную бейсболку редкого 60-го размера.

До катера еле дотащились. И едва успели. Втиснулись. А меня уже ноги не держат. Дорогой мой друг перехватил самую тяжёлую сумку.

– Держись за поручень. Камерой пользоваться умеешь?

– Нет. А зачем тебе?

– Смотри, какой закат над морем! Нельзя упустить такой кадр. Подержи сумки минуту, я сниму.

Не знаю, сохранились ли у Володи те кадры, но в душе моей сохранилась великая благодарность его человечности. В тот момент я больше всего боялась, что перегруженный катер начнёт черпать бортом воду. Осадка была прямо-таки критическая.

В свою каюту мы не вошли, а ввалились. Наши благоверные попивали анисовую водочку, закусывая её виноградом. Рассматривать покупки, примерять обновки, меняться впечатлениями – что может быть приятнее? Василий остался доволен. А я-то как радовалась!

Володя сухим твёрдым голосом сказал:

– Макеев, береги жену. Таких больше нет. Ты хоть спроси её, себе-то что она купила?

– Купила, купила! Двое трусов и спортивный костюм, – попыталась я зашутить неловкую для мужа ситуацию. Он-то себя считает главным моим подарком.

Вечером вышли с Ольгой на палубу, взяли по чашечке кофе.

– Называется, плывём вместе, а почти не видимся.

– Тань, расслабься. Я всем довольна. И Томка довольна.

– Купила что-нибудь?

– Только крестик из белого золота с бриллиантиком. Ещё в Иерусалиме. Полотенца на Патмосе – ты видела. Остальное – мелочи сувенирные. Когда было покупать? В Турцию как-будто на минутку заскочили. Зато увидела Айя-Софию!

– Не пожалела, что поплыла с нами?

– Нет. Но Томка надоела пустой болтовнёй.

– Давай поплаваем в бассейне?

– Давай! Только надо переодеться.

А за бортом уже родное Чёрное море, меньше суток ходу до Одессы. Дальше – тяжелейшая дорога до Волгограда.

Утром, собрав чемоданы и сумки, вышли на палубу – ещё немного понежиться на солнце, поплескаться в бассейне. Последние часы оказались самыми тягучими, а разговоры – бессмысленными. Паломничество подходило к завершению. Каков же итог? Иконки и кресты, освящённые на Гробе Господнем? Три бутылки монастырской «Камандарии» в чемодане? Полная сумка тёплой одежды? Фотоаппарат, выщелканный до последнего кадра? А что же душа? Стала ли она мудрее и чище? Жизнь покажет.

Волгоградскую группу встречали три «Волги». Расселись и погнали! Василий ворчал:

– Опять я на тычке! Хоть бы подушечку какую подложить…

– Терпи. При первой же остановке достану тебе что-нибудь мягкое под задницу.

Помню, как разгоралась утренняя заря. Впереди и слева горизонт начал медленно розоветь, набухать, пунцоветь, заявлять о себе уже не лентой, не линией, а заревом невероятной силы и красоты. Попробуй останови это всесилие нарождающегося света! Можно закрыть глаза и не смотреть, но что это изменит? Оно всё равно взойдёт и завладеет миром. Никакие законы природы не в силах объяснить превращение малинового ноготка в огромный трепещущий шар, прекраснее которого ты вряд ли что видел. Всё происходит так быстро, что не успеваешь додумать до конца простенькую мыслишку: только ли тебе принадлежит это видение?

Василий спал, неловко запрокинув голову, и я не стала его расталкивать. Но Володя, как мне показалось, просто сидел с закрытыми глазами.

– Вов, ты не спишь?

– Не сплю.

– Видишь?

– Вижу.

В полдень проехали Ростовскую область, свернули на Волгоград. По обе стороны дороги раскинулись бескрайние поля цветущего подсолнуха.

– Господи! Мы дома! Давайте сфотографируемся на память!

Подъехали ещё две машины. Разминая затёкшие ноги, взахлёб упиваясь духом родной земли, её простором, ветром, птичьим щебетом, блаженные паломники вошли в подсолнечное море и замерли на минуту.

Рассматривая эту фотографию, всегда думаю: «Какие мы здесь счастливые!»

Значит, Бог помиловал нас?

Васильев год

Я перестала ревновать

Каждый ныряющий в ледяную прорубь на Крещение когда-то сделал это первый раз. Хорошо, если вера в очищение сильна, а если – нет? Ведь может и сердце остановиться! Не страшно?

Страшно, но потом привыкаешь. В семейной жизни тоже случаются моменты ныряния в ледяную прорубь. Приходит родной человек домой и чужим голосом объявляет: «Между нами всё кончено!» А ты только что бельё перегладила, котлеты жаришь на ужин и ничегошеньки не понимаешь. Да, он давно уже хмур и молчалив, на вопросы отвечает односложно, не идёт на разговор. Но чтобы вот так?! У тебя котлеты уже горят, а ты с головой там, в этой ледяной купели – задыхаешься, захлёбываешься, пытаешься вынырнуть, всё ещё надеясь на лучший исход, мол, пошутил я – ты чего так оторопела?

– Мы разводимся?

– Как хочешь! Можем жить вместе, но между нами всё кончено.

И мы отдалились друг от друга, оставшись мужем и женой за общим столом, в общей спальне, с общими деньгами, друзьями, родственниками. Вместе, но друг без друга! А нам ещё и по пятидесяти не исполнилось. Я перестала его ревновать. Зачем? Какой смысл? Оказывается, потерять мужчину легче, чем родного человека. Думаете, сердце лишилось любви? Почему же? Ведь любим же мы своих сыновей, отцов и братьев, не обозначая любовь интимным подтекстом! У нас случилось так, и каждый стал внутренне свободен. Чтобы быть вместе, с лихвой хватает и дружбы, и привязанности. Многие супружеские пары так живут, но редко в этом признаются. Простите, если моё признание покоробило вас. Стихи, быть может, лучше скажут об этом?

 
Милый мой, вот и наша любовь на мели,
Ты соловушкой пел, замолчал глухарём,
Вместо неба в глазах голубые нули,
Вместо мятной травы снеговой бурелом.
 
 
День за днём, обессилевший мой соловей,
Ты крадёшься, как тать, с безголосой гульбы,
И с весёлой головушки, с бедной твоей
Довисает треух до солёной губы.
 
 
Но когда искорежит тебя немота,
А дружок позвонит – так страшней сулемы!
Ты лежишь, и качает тебя пустота,
Ты лежишь и молчишь среди чёрной зимы.
 
 
И согласья не ищешь, и вспять не идёшь,
Я не знаю, как вытолкнуть слёзы из глаз…
Ни за что ни про что, ни за ломаный грош
Две души пропадают в серебряный час.
 
 
Круговая метель приникает к плечу,
На сто вёрст снегопад, на сто снов снеговей…
Но пойми, я ещё остывать не хочу!
Что же сделал ты с нежностью жаркой моей?
 
 
Я догадки свои от тебя утаю,
Может, всё обойдётся к цветенью тернов?
Может, вспомнит глухарь в соловьином краю
Золотые коленца предутренних слов?
 

Если бы можно было надеяться, что нашу с Василием судьбу прочитают по нашим стихам, то и эту книжку не надо бы писать. Но стихов сейчас почти не читают, а люди ждут продолжения искренности. Сначала я удивлялась: кому это надо? кому интересно? Читатели ответили сами на этот вопрос: «Вы же пишете о нас! Кому-то хочется читать про выдуманную Настю Каменскую, а нам – про живое, про настоящее». Немыслимое дело, но и мне легче жить, открывшись перед людьми до конца. Во всём виновата «Трава под снегом», втянувшая меня в нескончаемую исповедь.

Я, видит бог, не хотела становиться матерью для Василия Макеева, но стала, не справившись с неисцелимой жалостью к нему. Не умея выговориться бытовыми словами, он всю жизнь отвечал мне стихами на стихи. Вот хотя бы «Прозрение»:

 
Я слаб и мерзок был, как нетопырь,
Детишек мной пугали, как грозою,
Но ты вела меня, мой поводырь,
За той живой, целебною водою.
 
 
Я не хотел прозреть и просиять,
Готов был слушать плач заупокойный.
Из всех поныне пьющих россиян
Я был, пожалуй, редкостно запойный.
 
 
Должно быть, стало жалостно тебе
Терпеть мои опущенные вежды:
Взяла меня, отпетого, к себе,
Очистила лохматые одежды.
 
 
И увела далёко-далеко,
К источникам с целительною силой…
Но даже птиц небесным молоком
Меня бы ты вовек не исцелила.
 
 
Такой уж был чудовищный закал,
И сам я был упрямей, чем Емеля, —
Где б ни пришлось, упрямо засыпал
С великого угара и похмелья.
 
 
И долго длилась тяжкая стезя,
И я тогда очнулся, прозревая,
Когда твоя горючая слеза
Мне на лицо упала, как живая.
 
 
И отступил от сердца суховей,
Стал горизонт пронзительней и шире,
Но до сих пор, любимая, твоей
Слезой отмечен каждый шаг мой в мире.
 

Сразу же поясню для тех, кто Макеева знает только по его книгам, не имея возможности наблюдать казака Васю в быту или за хмельным делом: он далеко не слаб, не слишком податлив на слезливую эмоцию, не стерпит нанесённую обиду, не уступит в споре, не спасует перед женщиной, не станет есть с чужой тарелки. Выпить на халяву – за милую душу! А вот закуску просить – извините. Лучше занюхать рукавом или зажевать берёзовым листиком.

Расскажу очень горькую, страшную для меня историю.

Один из волгоградских сочинителей стишков тридцать пятого сорта, некто Ю. С., пристал к Макееву, как банный лист: «Напиши предисловие к моей книжке – я щедро проставлюсь!» Раз попросил, другой, и Василий сдался, накропал полторы странички милосердного текста, чертыхаясь при этом и проклиная свою безотказность.

Книжонка, пошлая и бессмысленная, за исключением предисловия, вышла на средства автора, и тот решил отблагодарить Василия Степановича в дешевой забегаловке у «Победы». Взял бутылку, другую, не предложив закусить хоть бы каким заветренным бутербродом. Позже выяснилось, что было ещё по стакану минеральной воды и по карамельке. Когда я спускала с Ю. С. шкуру, он, прикинувшись дурачком, развёл руками: Василий отказался от закуски, сказал, что не ест покупных салатов.

А что же ты, гад, кусок мяса ему не взял, хотя бы из деликатности, из простой человеческой совести, коли вливал в мужика свою сорокаградусную благодарность в нечеловеческом количестве?

Был жаркий августовский день, Василия развезло напрочь. Кое-как он доковылял до угла детского сада рядом с нашим домом и упал на колени. К своим дверям добирался уже ползком.

Слышу, кто-то скребётся в дверь – не стучит, а именно скребётся.

Открываю и вижу распластанного на лестничной площадке мужа: глаза мутные, пот градом катится по лицу, ладони, локти, джинсы в густой пыли.

– Танюшка, спаси…

…Что ж ты, гад, даже до дома его не довёл? Отблагодарил, называется! Лучше бы авторучку купил за 35 копеек!

В прихожей сунула Василию подушку под голову, одеяло под бок и легла рядом. Он так стонал, что страшно было отойти. Подумалось: «Если умрёт, буду и я ждать около него своего смертного часа».

Не знаю, сколько времени прошло, но он зашевелился наконец, попросил перевести его в спальню. У меня не получилось поднять бессильное тело на ноги, и мы поползли – оба.

Эх! И такая меня злость взяла! Достала фотоаппарат и стала его фотографировать со всех сторон: этому гаду в нос суну, матушке покажу, а главное – алкаша безумного к ответу призову! Пусть помнит наперёд, что значит пить без закуски. Фотографии напечатала через неделю и снова ужаснулась. Никому, кроме Валеры Белянского – друга, самого из самых, я их не показала.

Белянский попросил:

– Уничтожь их! Как можно держать такое в семье? Это же нечестно по отношению к Василию Степановичу.

Ю. С. пытался несколько раз появиться в Союзе писателей. Поднявшись во весь рост, я шипела:

– Пшёл вон!

Макеева всегда любили и в Волгограде, и в России. Меня уважали по-своему, а его любили. Я понимала, за что. За то же, наверное, за что и я. За светлый талант!

Опасаясь, что меня могут упрекнуть в чрезмерной буквальности подачи макеевского образа, я спросила его:

– А что бы ты обо мне написал, если бы сел писать свои воспоминания? Ведь не просто же так ты со мной постоянно ругаешься? Значит, имеешь свои претензии? Возьми лист бумаги, на одной стороне напиши, что тебя не устраивает, на другой – наоборот.

– Ещё бы я этой дурью не занимался! Пиши – что считаешь нужным, я всё приму.

– А если со мной не согласятся?

– Значит, тазиками в бане закидают. Главное – не ври.

Вот и получается, что ничего в нашей жизни не изменилось со дня произнесения слов: «Между нами всё кончено».

Но случаются моменты, когда я чувствую себя разгорячённой женщиной, брошенной в ледяную прорубь. Лишь бы сердце не остановилось!