Текст книги "Тридцать три ненастья"

Вася, Лёшка идёт!

С ейчас он солидный семидесятилетний писатель – Алексей Иванович Кучко, а тридцать пять лет назад, как мы Васька с Танькой, так и он – Лёшка. Правда, фамильярно друг к другу мы всё же не обращались: Таня, Вася, Лёша, но никоим образом: «Эй, Дунька, квасу принеси!»

Дружили с конца 70-х, вместе ездили на всякие литературные семинары, встречались на студии. И старшее окружение у нас было общим: Иван Петрович Данилов, Александр Михайлович Иванов, Александр Васильевич Максаев, Лев Петрович Колесников…

Легко нам дружилось, потому что нечего было делить, хитрости не было, соперничества, умничанья. Лёша по изначальной сути – технарь, мастер на все руки. Он и полку повесит, и утюг отремонтирует, и житейский совет даст. И в беседе хорош – не заорёт, не завизжит. Литература и журналистика – вторая его ипостась. Она ему нелегко давалась, через сопротивление некоторых писательских начальников, тоже ничем особо не блеснувших. Но плод, как говорится, созрел однажды, и сразу всё пришло: книги, членство в Союзе писателей, премии, награды. Сейчас Алексей Иванович уважаем даже барменшами писательского буфета Леной и Людой, а это кое о чём говорит. Они в людях разбираются.

Когда мы жили в Волжском, а Лёша на ул. Казахской Советского района Волгограда, расстояние между нами было нешуточное, но мы ездили, перемогая до пяти пересадок. Чаще ждали Алексея к себе, особенно в дни, когда я на пару дней вырывалась с ВЛК. Нам и вдвоём было хорошо, но хотелось чуть больше праздника, чем сидение наедине в привычной домашней обстановке. Кучко праздника добавлял не только своим присутствием, но и особым гостинцем, который приносил с собой – чекушкой чистейшего спирта. При озверевшем сухом законе это был ещё тот бонус!

Лёша работал на фирме, где электронику чистили медицинским этиловым спиртом, ну и… понятное дело.

Так и ходили, бывало, от окна к окну, смотрели на дорогу. И вот он появляется, милый, с тряпичной сумчонкой в руках.

– Вася, Лёшка идёт!

Приезжали и мы к нему на Казахскую. Комнатка у Алексея была не больше шести квадратов. В большей комнате проживала соседка баба Зоя, вполне миролюбивая женщина, не докучавшая одинокому соседу. На крохотной кухоньке мы жарили картошку, разбавляли спирток водой из-под крана. Позже к нам стала присоединяться миниатюрная девушка Нина, облюбованная другом на дальнейшую серьёзную жизнь.

Мы с Василием были свидетелями на их скромной свадьбе, но дружить семьями не получилось. Главное, что у них сложилась эта самая семейная жизнь. Некоторое время мы совсем редко общались, встречались лишь на писательских собраниях и случайных посиделках. Почему так – не берусь гадать.

А потом нас снова потянуло друг к другу, простились все недоразумения и сказанные мимоходом слова, в которых послышалось не то, что говорилось. Лишь домой мы друг к другу уже не заглядываем, хоть и живём во много раз ближе, чем в молодые годы. Нина мается спиной и ногами – зачем её напрягать? Да и мне лишняя топотня у плиты стала докучной.

Созвонимся с Алексеем и бредём в кафешку «Светлана», где кормят не очень вкусно, но цены терпимы. Друг наш любит рассказывать о бесценных своих внуках от единственной дочери Анюты, успешно вышедшей замуж за москвича. Разойдясь с первой женой Ириной, он смог сохранить прекрасные отношения с дочерью и найти общий язык с зятем.

С Ириной я не знакома, а Василий, ставший свидетелем их развода, до сих пор пеняет ему:

– Зря ты, Алексей, расстался с ней. Какая была красавица, какая статная! И причины-то серьёзной не было, так – молодая дурь!

По складу характера Лёша Кучко прагматик и аналитик, всегда знает: зачем и почему, где и сколько. Стихийность и авантюризм не для него! Вот взял себе за привычку ходить по четвергам в баню, и хоть землетрясение – собирается и идёт со своим веничком в Сурские бани. Потом заглядывает в бар Союза писателей, берёт соточку и закусить. Стакан минералки – обязательно. Если и мы там – радуемся! Значит, всё по плану, всё своим чередом.

Слово «похмелка» ему знакомо лишь гипотетически. До 12 дня – ни-ни! Раз в неделю – бильярд. И тоже в определённые часы. Раньше это был преферанс, но с гораздо большей страстью. Думаю, Нина, зная предсказуемость мужа, не мечется в окнах: где его черти носят? В определённый час он непременно дома.

Макеев не таков, был не таков. В молодости ни чура не знал, ни времени. Скажет: «Буду через два часа», а появляется с первыми звездами.

Одно время Кучко завёл себе дачу и даже купил машинёшку. Его, как человека сельского, всегда тянуло к земле, к простору. Он и книги пишет в основном о селе, о крестьянском укладе, склоняется к идеологии социальной справедливости, ненавидит олигархию. Мы тоже не либералы, но куда как терпимее к гражданским свободам и современному российскому обществу. Во всяком случае о коммунистах не тоскуем – дышло им в ребро! Ни разу в споре на эту тему мы с Алексеем не пришли к согласию. А в остальном – полное единодушие. Или почти полное.

Последние годы Кучко стал всё чаще выговаривать мечту о сельском доме, чтобы в город заявляться лишь по капризу души. Уверена, он стал бы хорошим хозяином подворья. И курочек бы завёл, и боровка, и книжечки пописывал бы на досуге. Но куда трогаться с хворой женой?

И нам с Василием хотелось бы жить на селе, с садиком-огородиком. Острастка всё та же: здоровье, физическое бессилье, страх одиночества в старости. Так что, Лёшенька, будем ходить пока в «Светлану», глядеть на белый свет сквозь городские окошки.

О Лёше Кучко я написала не «под общую гребёнку», а потому, что светло помнится наша молодая дружба.

Вот он идёт по дороге, а Василий кричит:

– Тань, Лёшка идёт!

Квадратура круга

Человек десять молодых поэтов моего поколения были тогда на слуху, может, чуть больше: Иван Жданов, Таня Бек, Алексей Парщиков и Андрей Чернов, Игорь Иртеньев и Татьяна Реброва, Коля Дмитриев, Марина Кудимова, Александр Бобров, Лида Григорьева, Равиль Бухараев… Был в этой обойме и Олег Хлебников из Ижевска.

С Кудимовой и Бек, Бобровым и Дмитриевым я познакомилась ещё до ВЛК, а с остальными – в первый же год моего пребывания в Москве. Отдельное слово о Марине и Татьяне: они привечали меня, давали кров, помогали записаться на Всесоюзном радио, мелькнуть на телеэкране, писали в прессу рецензии на мои первые публикации. Спасибо, девочки! Вы достойны большей благодарности, чем несколько этих беглых строк. Но мой рассказ сегодня о другом.

Олег заселился в комнату на седьмом этаже вместе с женой Аллой. Первое, что бросалось в глаза – очевидная разница в возрасте, жена лет на десять старше мужа. Но пригляделись, привыкли – и ничего! Тем более ребята были очень симпатичной парой – вежливые, деликатные, дружелюбные.

Алла, миниатюрная молодая евреечка, была учительницей Олега. У парня проснулось первое чувство, неодолимой силы влечение, замешанное на страдании. Историю свою он рассказал мне сам, домыслить остальное не было проблем. Естественно, никто эту тему не муссировал, с расспросами не приставал. Нам был интересен сам Олег Хлебников, его стихи и литературные пристрастия, что многое объясняло в нём, как и во всех нас.

Крупный, светловолосый, в очках, немного застенчивый, но с позицией и харизмой, образованный, начитанный – он был симпатичен мне. С ним хотелось дружить. О стихах говорить сложнее. Затёртой безликости в них не было, но и щемящего лиризма недоставало, что мы так любили у Заболоцкого, Рубцова, Соколова, Жигулина… Городской поэт! Этим многое сказано. Не зря же и книжки его назывались «Город», «Письма прохожим»… Впрочем, всё не так просто и в жизни, и в стихах; меняется жизнь – меняются стихи.

На ВЛК Олег приехал двадцатисемилетним автором трёх книжек. За плечами институт и аспирантура по специальности «Кибернетика», сложившиеся представления о себе, о мире, о поэзии, а значит, умение не спорить о пустяках, не метать бисер перед свиньями, не отступать от намеченного.

Я же была и спорщица, и бесхитростная недотёпа, но с подачи Межирова товарищи мои не списывали меня в разряд стихотворческих неумех. Олег с Аллой зазывали меня в свою комнату, угощали чашечкой кофе, просили почитать стихи. Я читала. О стихотворении «Пять минут на станции Филоново» Олег спросил:

– Странное дело! Живопись стихов напоминает чем-то цветовой колорит художника Филонова. Или это случайно?

– Случайно.

Именно Хлебников подтолкнул меня прописать целиком цикл «Семь мачех», что я и сделала со временем. Василий похвалил и Олега за идею, и меня за воплощение. Ни с кем из наших поэтов с ВЛК мне не было так интересно общаться, как с Олегом, хотя я честно высказывалась о его стихах, не желая деликатничать:

– В твоей книжке «Письма прохожим» явный переизбыток посвящений и стихотворений балладного жанра. Сделанность какая-то! Не технарь! Дай себе большей свободы.

Примерно так мы разговаривали под кофеёк и сигаретку.

Вскоре Хлебниковы переехали на съёмную квартиру, и встречаться мы стали лишь на семинарах. Иногда заглядывали в ЦДЛ.

– Выпьем по рюмочке коньяка? – спрашивал Олег.

– Давай!

– По сколько?

– По сто, наверное…

– Ты что! По сто – это много. Давай по пятьдесят?

– Давай по пятьдесят, – соглашалась я. – Мне всё равно.

Иногда Олег звал меня в гости к неформальным московским поэтам. Ему было интересно, как я, почвенница по сути, стану адаптироваться к среде молеобразных снобов, анемичных очкариков с немытыми головами, воющих нечто несуразное – на мой взгляд. Я мучилась, изнывала от скуки и однажды сказала Олегу:

– Вот они выпендриваются при свечах, умничают, хвалят друг друга, а стихов-то нет. И потом, зачем так высокомерно говорить о России? Может, они сплошь евреи?

– И евреи есть, и не евреи. Дело не в этом. Тебе совсем не понравилось?

– Я себя чувствую дояркой в кирзовых сапогах, случайно забредшей во французский бутик. Мне тошно там, душно.

– Ладно, я понял, – рассмеялся Хлебников. – Может, ты права.

В другой раз Олег повёз меня на выставку художника-примитивиста Ефима Честнякова. Мне понравилось. Не простоватостью, конечно – её там не было, но иносказательностью, свойственной народному искусству. Представьте себе: идёт курица, а у неё под ногами – крохотные крестьянские избушки!

Каждый из нас, учась на ВЛК, пытался заручиться поддержкой мэтров литературы. Не просто симпатией, но реальной помощью в решении издательских вопросов, продвижении в толстые журналы, сближении с литературными критиками. От последних более всего зависело, знают тебя или нет. Я не особо изощрялась в этих делах, ума не хватало. Хлебников предлагал мне законтактировать с Олегом Шестинским, но как-то не получилось. Сам он не был обделён вниманием влиятельных персон, того же Шестинского, а затем и Бориса Слуцкого. Первый, очень обаятельный, умеющий не лезть на рожон, но и не гнуть спину, оказался со временем большим мне другом. А пока… Хлебников становился своим человеком в редакциях газет и журналов, на разного рода литературных посиделках. Зная мою строптивость и неконтактность с частью столичной элиты, Олег уже не таскал меня за собой. Вот с Валентином Устиновым, Александром Прохановым, Володей Личутиным я бы посидела лишний разок в «пёстром» зале ЦДЛ, побахвалилась статусом макеевской жены. Это, конечно, от закомплексованности, из боязни не быть признанной на равных. Но как мне было интересно с ними! Средой моего общения, так получается, стали русопятые ребята – простые, шумливые, конкретные. И в то же время душевной приязнью меня не обходили Владимир Маканин, Игорь Шкляревский, Олег Попцов, Евгений Рейн – не меньшие таланты, в чём-то, может быть, одиночки по жребию судьбы, знающие себе цену, но не отравленные снобизмом и высокомерием. Чтобы понять сложные эти переплетения писательских симпатий и антипатий, признаний и непризнаний, надо было знать закон «броуновского движения» посетителей ЦДЛ. Чтобы войти туда, а тем более привести с собой человека со стороны, не всегда хватало даже писательского билета. Тебе могли сказать: «Извините, мест нет». Но «своих» и «почти своих» знали в лицо и даже билета не спрашивали. Москва всегда умела возвысить без заслуг и унизить без причины. Тем более – литературная Москва! Когда я поняла, что Центральный дом литераторов – далеко не злачное место, не прибежище для всякой сочинительской шушеры, но обитель, где человек перестаёт быть одиноким, моего самолюбия поубавилось. Свернёшь с Тверского бульвара, пройдёшь по улице Герцена, и тебе за милую душу подадут рюмку коньяка и чашку кофе – сиди хоть до ночи!

Пусть я не стяжала там никакого успеха, но многому научилась, многое поняла. Утрату ЦДЛ для провинциалов, оказавшихся в Москве, считаю большой потерей.

Серьёзной дружбы с Олегом Хлебниковым так у меня и не сложилось. После ВЛК мы созванивались изредка, рассказывали друг другу о текущих делах.

– Над чем работаешь? – спрашивал Олег.

– Стихи пишу, готовлю книгу. А ты?

– Я завис над поэмой «Квадратура круга». Интересная тема… Правда?

– О чём это?

– Сразу не объяснишь. О сложностях жизни, наверное… Ничто ведь не однозначно!

К этому времени Олег развёлся с Аллой. У него появилась женщина со странным именем – Анна Саед-Шах. Москвичка, судя по всему. Во всяком случае, в Москве он задержался всерьёз и надолго, устроился на службу, если не ошибаюсь – в «Новую газету».

Я работала в бюро пропаганды художественной литературы, и Олег попросил однажды устроить ему цикл творческих встреч по Волгограду. Да запросто! Приезжай!

Наштамповать фальшивых путёвок у меня не получилось, и началась жуткая гоньба по всей девяностокилометровой протяжённости Волгограда. Московский гость рассчитывал на более лёгкий заработок, но не вышло. Иногда к нам присоединялся и Василий Макеев. Уставали ужасно, едва успевали перекусить.

Выступали однажды в заводском общежитии самого дальнего от центра города района – Красноармейска. Стихов друг друга уже не воспринимаем, гоним тексты чуть ли не механически, боимся опоздать на последнюю электричку. О, как мы бежали к этой электричке! Поздний вечер, снежная слякоть, ненависть ко всему миру и друг к другу.

В вагоне стянули трикотажные шапки с затылков, волосы сосульками.

– Олег, прости меня… Не получается отработать программу в Центральном районе. Завтра последняя встреча – и расчёт! Давай заедем к нам, хоть поужинаем.

– Нет, Тань, я поеду в гостиницу. Хочу вытянуть ноги и заснуть.

Последним было выступление в Молодёжном центре. Василий тянул встречу на себе, давая нам передышку. Отвыступав, спустились в буфет, заказали что-то. За столиком Василий пристально посмотрел на меня и вдруг сказал жёстко:

– Ты бы хоть голову вымыла! Смотреть тошно!

Эх! Лучше бы он не говорил этого! Меня понесло.

Олег поморщился:

– Татьяна, перестань гнобить мужика. Чего уж такого он сказал тебе?

По дороге в Союз писателей обнаружили в сугробе пьяного бомжа. Он барахтался, пытаясь подняться, но не мог. Хлебников принялся спасать бедолагу, потащил его к троллейбусной остановке…

«Хороший Олег человек, милосердный», – подумала я. Таким он был. Таким и помнится до сих пор. А стихи… «Стихи как стихи. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал!» Правда, у Есенина в «Анне Снегиной» не «стихи», а «письмо». Особой разницы не вижу. Большими успехами в поэзии Хлебников так и не блеснул. Вся она, и для всех нас, словно бы сошла на нет уже к началу ХХI века. Хорошо, что физически пока живы!

Заработком Олег остался доволен. На следующий день я проводила его в Москву. На прощанье он сказал:

– Может, увидимся ещё? А Василия береги! Он у тебя настоящий во всех смыслах. Я даже не ожидал.

И была ещё одна встреча, в сугробной Малеевке. Мы вместе встречали Новый год, но за разными столами. Рядом с Олегом блистала высокая черноволосая красавица. Помахали друг другу рукой.

Василий удивился:

– По-моему, это Хлебников? Но как изменился! Посолиднел, возмужал…

– Да уж! Он теперь в либеральной тусовке, отстаивает демократические ценности. Но я всё равно люблю его – «мы спаяны одной нитью!»

Жаль, я так и не успела спросить, написал ли он свою «Квадратуру круга».

Петруша

Предуведомляю сразу: следующий мой герой настолько вошёл в нашу жизнь, что короткой зарисовкой здесь не обойдёшься. Он будет и будет появляться в этой повести, как появился однажды в Клеймёновке, радуя и меня, и вас. Речь о Петре Петровиче Таращенко, блистающем бриллианте на шершавой поверхности серого сукна нашей рутинной обыденности. В Клеймёновке я встретила уже родного Петю, а вот как я увидела его впервые.

В фойе ВЛК меня встретила озадаченная Нина Аверьяновна.

– Таня, по-моему, твой муж приехал. Шумный такой, широкий… Что-то начал объяснять, а потом направился прямо к Сорокину. Я ничего не поняла!

Сердце захолонуло от радости. Неужели Вася приехал? Без предупреждения?

В сорокинском кабинете увидела незнакомого молодого мужчину, крупного, яснолицего… и опешила.

– А вот и Татьяна! – сказал Сорокин.

– О, подруга дорогая, свет моих очей! А я новый друг твоего мужа, Пётр! – заявил незнакомец и сгрёб меня в охапку.

Очень быстро выяснилось, что Пётр с Василием познакомились совсем недавно на литстудии, что Василий его очаровал, и они стремглав стали друзьями, что в Москве у Петра живёт любимая девушка, что сам он – молодой прозаик, окончил Университет имени Патриса Лумумбы.

– Не мог же я не навестить жену друга! Валентин Васильевич, отпустите Татьяну! Нас уже цыгане в «Яре» ждут, и вся Москва у наших ног! Но какая стать! Какой рост! Женщина, достойная пера Маяковского!

У меня слегка закружилась голова. Я не столько обомлела от происходящего, сколько растерялась, утратив ощущение реальности. Проницательный Сорокин развеселился, поняв, что опасность мне не угрожает, и отпустил с занятий. Вышли на Тверской бульвар и Пётр спросил:

– Куда пойдём?

– Как куда? Ты же меня в «Яр» приглашал, к цыганам.

– К цыганам позже, а пока и перекусить бы не мешало. Мне только Светочке надо позвонить, она тут недалеко служит – корректором в «Советском писателе».

– Как тесен мир! «Совпис» на Воровского, с обратного входа в ЦДЛ. Туда и пойдём.

Мы уже сели за столик, когда она появилась. У Светланы как сотрудницы издательства имелся свой пропуск в ЦДЛ. Девушка мне понравилась: высокая, стройная, интеллигентная, хорошо одетая, очёчки на носу. А Пётр продолжал фонтанировать:

– Вот же Макеев, сладкий мой орешек, какую девушку оторвал! Что будем пить-есть? Девчонки, у вас деньги-то какие-нибудь имеются? На случай, если мне не хватит…

Когда мы расстались, посидев весьма скромно, я вышла на площадь Восстания и почувствовала восторг тишины и свободы. Ну и Пётр! А как дурил мозги «всей Москвой у ног» и цыганами в «Яре»! И всё же он мне понравился. А что говорун, так это не от пустоты! Просто такой человек.

Вернувшись после ВЛК в Волгоград, я обнаружила, что Пётр Таращенко везде: у нас дома, в Союзе писателей, на литстудии… Он знал духачей и художников, спортсменов и журналистов, зубных техников и научных сотрудников, телевизионщиков и частных предпринимателей.

– Ребята, хотите хороших шашлыков? Пойдёмте к дяде Мише на Набережную!

Мы шли.

– Хотите шампанского от пуза? Пойдёмте в «Интурист»!

Мы шли.

– Хотите рыбных деликатесов? Подходите к трём в «Океан» – Аратюнян угощает!

Мы шли.

Угощали везде, но весьма условно. А потом всей троицей спешили к нам домой, и Пётр, открыв кастрюльку на плите, начинал есть рукой холодные макароны, даже не дождавшись их разогрева. Но весело было – жуть!

Постепенно были оттерты в сторону все бывшие друзья. Остались только Петя и его гоп-компания: Саша Казанегро, Серёжа Аратюнян, Володя Короляш, Миша Попов, часто приезжающий из Москвы, ещё двое-трое.

В доме у нас стали появляться американцы, канадцы, англичане – очень симпатичные и очень непонятные. Их вели познакомиться с волгоградскими поэтами, а царил один Петя. Прекрасно владея английским языком, хохоча и опыляя любую компанию раскрепощённым обаянием, он выглядел хозяином местной богемы.

– Петя, а сам-то что ты пишешь? – спросила я однажды.

– Сдал роман в «Советский писатель», называется «Понтонный мост». Разве я не говорил?

Может, и говорил, да разве упомнишь всё, что им говорилось?

Роман вышел довольно скоро и поразил всех ясной лёгкостью письма, юмором, остротой сюжета. Вот вам и Петруша!

Во всей своей истинности Пётр открылся нам у себя дома. С отцом, Петром Яковлевичем, они жили в просторном, я бы сказала, элитном доме на Малой Франции. Так назывался район посёлка Металлургов, построенный заводом «Красный Октябрь» ещё до войны для своих работников. У рабочих дома – победнее, у начальства – покруче. Пётр Яковлевич, если я не ошибаюсь, работал одним из главных специалистов. Соответствующим был и дом: просторные комнаты, старинная мебель, книги, картины. На огромной кухне можно было банкеты устраивать. Широкая лестница вела в обустроенный подвал. Ну и веранда, естественно, садово-огородный участок, гаражи, сараи… Недалеко, в подобном же доме, жила Петина сестра Татьяна с семьёй.

Познакомившись с этими замечательными, умными, хлебосольными людьми, я поняла, что Пётр – сплошь настоящий. То, что сначала казалось фанаберией, было в нём от внутренней свободы, обеспеченной жизни. В присутствии отца Пётр внутренне подбирался, становился домашним. Богемный флёр улетучивался, и открывалась тонкая душа умного, деликатного человека.

Пётр Яковлевич всё равно ворчал, просил Макеева:

– Вася, подействуй на этого оболтуса. Ему пора серьёзным делом заняться, обзавестись семьёй, а он надумал в писатели податься.

Уже ни один праздник мы не встречали друг без друга, собираясь чаще всего дома у Петра. Татьяна Петровна пекла великолепные пироги. Её сыновья, Андрей и Дима, снохи и внуки легко перешли с нами на «ты», полюбили, как родных. Постепенно в Петрушин водоворот стали втягиваться и прежние наши друзья: Ира с Костей Кузнецовы, Володя Овчинцев, Толя Данильченко, Лёша Кучко. И Пётр начинал их любить, как полюбил нас.

Как-то Пётр объявил, что хочет познакомить нас со своей волгоградской любимой женщиной.

– Не со Светой? – удивилась я.

– Нет, её зовут Маша… Если быть точнее – Наташа, но я зову её Маша. Ещё и Люда есть, но пока Маша! Она вам понравится!

В Ворошиловском районе мы вошли в дом сталинской постройки, позвонили в дверь на первом этаже. Нам никто не открыл, и Петя достал свои ключи.

– Входите, не стесняйтесь. Эту квартиру для Маши снимаю я.

На столе лежала записка: «Петя, я уехала к родителям в Царёв. Буду дня через два. Наташа».

– Ну и отлично! – заключил Пётр. – Погуляем без неё.

Бутылка спиртного нашлась. Мне поручили сварить макароны с карри. Больше ничего не было. Карри по незнанию я пересыпала, но поужинали кое-как. Там же и остались ночевать.

С Наташей мы вскоре познакомились. Невысокая, очень милая, открытая, добрая… Жила она тем, что шила на заказ стильную одежду для элитных клиентов.

– Трудно выживать? – спросила я.

– По-разному, но скорее трудно.

– А Пётр не помогает? Хорошо, что хоть квартиру оплачивает.

– Что? – захохотала Наташа. – Это он вам сказал? Нашли кому верить!

…Когда мы узнали, что Наташа беременна, очень надеялись на скорую их свадьбу. Родилась девочка. Её назвали уже по-настоящему Машей. Пётр дитя признал, но не женился.

Василий понятливо защищал друга:

– Он ещё не накобелился.

Свой нос в их дела мы не совали. К чести Петра следует сказать: своих женщин он не обижал, не унижал, не бросал коварно – со всеми дружил по мере возможностей.

Когда же мы с Василием решили узаконить наш затянувшийся гражданский брак, Пётр привёл с собой Наташу. Она держала в руках зимний жёлтый букетик – очень трогательный.

Пётр Петрович долго ещё оставался для нас Петей, Петенькой, Петрушей. Каких только авантюрных чудес мы не пережили вместе с ним! Но были и скорби, и печали, в том числе и уход из жизни замечательного Петиного отца – Петра Яковлевича.

Наташа с Машей уехали на ПМЖ в Голландию. Рассосались по жизни многие друзья, а некоторых уже и на свете нет. Петя бросил курить и лишь изредка пригубляет красного вина. Кто бы мог подумать! Друзья ли мы сейчас? Хочется верить, что да. Но зависит это не от нас, не от Пети, но исключительно от его законной жены Ирины Коммунаровны.

Но мы не прощаемся с ним. Читайте внимательно! Он ещё порадует вас.