Текст книги "Тридцать три ненастья"

Зачем так откровенно?

Отвечаю: Нет сил терпеть фальшивый ход игры в честность, политес, толерантность, в «измы» всех сортов и категорий!

Для своих писаний я отринула игру в жизнь, решив раз и навсегда: игра игрой, а жизнь – это жизнь! Хотите игру – читайте детективы и фантастику, хотите жизнь – читайте живое. Конечно, игрой можно насладиться, правдой жизни – вряд ли. Она тяжела гольным правдоподобием, а иногда и натурализмом. В самом деле, зачем нюхать чужие нестираные носки, когда и свои стоят под кроватью? Их никакими французскими духами не облагородить – можно только постирать. Соглашусь, публичная стирка не самое приятное зрелище, но итог её – естественная чистота. Никого же не смущает сушка простыней на соседском балконе? Нет, давайте отвернёмся и будем думать, что весь мир спит на простынях, только что принесённых из магазина, а использованные стыдливо выбрасываются на помойку завёрнутыми в газету «Собеседник».

Смею утверждать: моя книга – не демонстрация интимной грязи, но боль, которую бессмысленно скрывать, коли она и так у всех на виду. Но уж лучше я сама расскажу свою правду, чем её будут излагать пересмешники.

Мы с Макеевым люди публичные. Пусть не Алла Пугачева с Максимом Галкиным, но интерес к жизни двух региональных поэтов имеет место быть. Возможно, я переступаю иногда грань допустимого, с точки зрения обывателя-моралиста, но давайте тогда запретим публикации о личной жизни Есенина, Блока, Высоцкого. Кого ещё из более близких к нам, чьи жизненные коллизии стали достоянием общественности? Рубцова, Гурченко? Мордюковой?

«Эка хватанула! – скажет кто-то. – С кем себя сравнивает?!» Ни с кем не сравниваю! Просто вспоминаю героев исповедальной литературы, дошедших до нашего восприятия не засахаренными персонажами, а живыми людьми. Человеческую боль тоже ведь нужно уметь разделять! Кому-то это напрочь чуждо, а мне стало необходимым позарез.

Мы живём и уходим, оставляя после себя нажитое. Кто-то недоношенные платья, кто-то долги, а кто-то и книги. Слава богу, если остаются потомки, готовые донашивать, доосмысливать, расплачиваться с долгами, достраивать дома и помнить, помнить… Исходя из нашей судьбы, выводы напрашиваются сами.

Это если о самом-самом личном! Но в книге «Тридцать три ненастья» много и другого, особенно – хороших, иногда просто замечательных людей, коснувшихся нашей с Василием жизни, осветивших, одухотворивших её. Я не могу не сказать им спасибо, пусть и неловким, путаным словом. Каждый имеет право на любую оценку моей работы. Неподсудны лишь герои этой книги. Отринув прочее, не отвергайте их и вы станете богаче на целый человеческий космос.

Очень бы хотелось избежать скоропалительных читательских выводов о наших семейных взаимоотношениях. Я взяла на себя смелость исповедоваться за двоих. Василий поверил мне и дал на это согласие, но с одним условием: должна прозвучать правда! Она прозвучала. Порой не в его пользу. Пусть простит, если сможет. Ведь помимо очевидной правды есть и сокрытая от людских глаз. Сокрытая правда – это его милосердие ко мне, родная жалость, прямодушие на грани безоглядности, доброта, стеснительная нежность, верность нашему дому – правда, без практических результатов домоводства в изначальном смысле этого слова. Без него я не хотела бы жить ни во дворце, ни в замке. Зачем, если с первого дня нашей жизни я всё делала лишь для его радости?

Слёз в этих стенах и за их пределами было много, это правда, но и счастье гостило не раз. Казус, наверное, но и слёзы, и счастье случались прежде всего от любви. От любви-ревности, от любви-ненависти, от любви-надежды! Надежда пряталась иногда в тень, но никогда не покидала нас. Она и сейчас таится рядом, становясь с каждым прожитым годом всё более спасительной и простой, как стакан чистой воды в минуту жажды.

Думая о нашей судьбе, я написала:

 
Две жизни, две дороги, две печали…
Так пусть один другого не винит!
Нас колыбели разные качали,
Но песня колыбельная роднит.
 
 
По русской по расхристанной равнине
Мы шли и шли, не думая о том,
Чей путь в людском останется помине,
Чей – проскользит вдоль берега листом.
 
 
В трудах ли, в маете пустопорожней,
В словах ли, в отрешении от слов
Не всяк поймёт, что зонтик придорожный —
То бузина, а то болиголов.
 
 
На русской на расхристанной равнине
Всё мнится мне, что, юн и синеглаз,
Ты кличешь мать… И плачу я о сыне,
И плачет небо дождиком о нас.
 
 
Ненастный мой, пока в траве по пояс
Ты над рекой полуденной стоишь,
Я не хочу, чтоб, горько беспокоясь,
Разлуку нам нашёптывал камыш.
 
 
Не верь ему! Пусть даль плывёт за далью —
Нам призрачные дали не страшны.
Одной дорогой, жизнью и печалью
Мы и от смерти будем спасены.
 

Словно перекликаясь с моими стихами, Василий ответил:

 
Мне кажется, я жил
Всегда одной тобою,
И пелось мне легко
У жизни в городьбе,
И в душной темноте
Я, как шахтёр в забое,
Всю ночь лицом светлел
При мыслях о тебе.
 
 
Что в сутолоке дел,
Что на любовном фронте —
Всё ладилось у нас
От ласки до ругни…
Года пошли с горы,
И мы с тобой в ремонте,
Квартирном иль ином,
Удваиваем дни.
 
 
Быть может, сгоряча
И чуточку поспешней
Нам не сладит вино
И не горчит полынь…
Сирень я обломал,
Ты отцвела черешней,
А всё ж… Не схлынь, любовь!
И, сердце, не остынь!
 

Куда уж откровенней? И куда честней? Чего же тогда нам стыдиться своей жизни, если вся она распахнута в стихах, давным-давно прочитанных окрестным миром?

Об этом и книга «Тридцать три ненастья», объясняющая самим названием очень личный посыл к повествованию. Так стоит ли впадать в мещанское лицемерие, отстаивая ложные истины и сомнительные ценности?

Меня удивило, что некоторые мои товарищи, узнав, какую именно книгу я пишу, делали удивлённые глаза, мол, как это возможно открывать семейную жизнь со всеми её нюансами людскому любопытству? Лучше бы удивлялись бесстыдству глянцевых журналов и большинства каналов ТV, действительно переступающих грань дозволенного.

Впрочем, книгу никто ещё не читал и, возможно, в этом плане она ни у кого не вызовет отторжения. А я уже запаниковала, волнуясь за дальнейшую судьбу своего детища. Её и Василий пока не читал, ни единой главочки. А он для меня самый важный читатель. Его мнение и определит дальнейший ход событий. Ждём-с!

Надо прощаться. Но нет решимости просто положить ручку на стол, собрать под скрепку страницы последней главы, закурить сигарету, распахнуть форточку в похолодавший внезапно апрель…

Что-то важное я ещё не сказала, не извинилась пред читателями за жуткое своё многословие, излишние подробности, трусость перед неизбежностью завтрашнего дня, когда ничего уже не будет в моей власти.

Писала я спешно, не успевая порой хорошо продумать бегущую из-под руки фразу, и стыжусь этого. Получается, что не о жизни дальнейшей думала, а выплёскивала пережитые уже эмоции.

Помню, когда напечатала первую часть моей «Травы под снегом», когда её прочли в Волгограде и стали донимать меня просьбами продолжить рассказ о судьбе девочки Тани, я на чистом азарте написала ещё четыре повести. И опять просьбы: «Напишите продолжение!»

А продолжение – это смена фамилии в паспорте с Брыксиной на Макееву. Продолжение – это: «Если б раньше я знала, что так замужем плохо…» Нет! Нет! Нет!

И его, продолжения, не было бы, если б даритель звучной фамилии не стоил развёрнутого рассказа о себе. Именно таков родниковый исток моего давнишнего замысла. Плата за него – более чем!.. И я её мужественно заплатила. Разве нет?

Дорогие читатели! Спасибо, что даёте мне силы работать, а значит, жить. Я снова надеюсь на вашу поддержку. Примите, пожалуйста, мои «Тридцать три ненастья» с милосердным всепрощением.

Но! Ради Бога – никаких больше продолжений!

25 апреля 2016