Текст книги "Тридцать три ненастья"

Душа захотела моря

Овчинцев как-то сказал:

– Таня, твоя проблема в том, что Василий всегда идёт на год впереди. У него юбилей – всё ему, а у тебя – через год. Попробуй докажи, что ты чего-то стоишь. Семейственности у нас не любят.

– Мне лишнего не надо. Ему дали – я счастлива. На почетного гражданина я бы сроду не замахнулась. По какому праву? Да и не стою я того, чего стоит он. Вот издаться в достойном объёме – другое дело. Я бы и пять томов собрала, да кто же издаст?

– А ты посоветуйся с Лукьяновой. Елена Леонидовна точно скажет, что льзя, что нельзя.

Лукьянова лукавить не стала:

– Татьяна Ивановна, три тома – максимум. В обход редсовета вы ничего порешать не сможете. Нужно специальное решение губернатора.

– Нет, к Максюте я не пойду. После макеевских ситуаций это невозможно. Упросить я могла бы, но как представлю подозрительную льдинку в его глазах – азарт пропадает. Хотя другие ходят и не стесняются.

– Вот и решайте через свой редсовет. Это же психология: кто кого эмоциями переиграет.

Синякин погрустнел:

– Знаешь, знаешь… Вслед за Макеевым? А на правление слабо вынести этот вопрос?

– Ты-то что думаешь?

– Три тома поддержу, больше – нет. Да и что у тебя на пять томов?

– Стихи – раз, «Трава под снегом» – два, «Другие истории» и рассказы – три, публицистика – четыре, критика, письма, библиография – пять…

– Заявишь пять томов, и три не получишь! – сурово заключил председатель редакционно-издательского совета Синякин.

Правление дало добро на три тома, хотя у некоторых глаза сделались колючими! Мол, баба при власти – что хочет, то и делает.

Так и не так! Разве я не пахала, как каторжанка, сорок лет? Но за три тома спасибо! Началась сладчайшая для меня работа. Изнурительная, но такая желанная для души и разума. В ворохе пожелтевших бумаг, рукописей, изданных книг, фотографий, газетных публикаций потекли мои внепогодные дни. Я перестала замечать, что за окнами. А там то ясно, то пасмурно, то дождь, то пекло. О том, что начался май, напоминали лишь охапки сирени, приносимые Василием из Детского парка.

– И когда ты перестанешь корпеть над своими бумажками? Уже лето начинается, а я забыл, что такое море. Лет семь нормально не отдыхали.

– Море? А давай в августе съездим в Абхазию. Грузины вроде как угомонились. А Чёрное море в Пицунде самое чистое. Хочешь?

– Хочу.

Путёвки купили в «Сосновую рощу» на 18 дней. И хотя переругались в дороге чуть не до драки, в «Сосновой роще» очутились почти как Вася Кузякин из кинофильма «Любовь и голуби»: открылась чуланная дверь, раз… и Чёрное море!

Курортником Макеев почувствовал себя ещё на таможне. Вдруг захотелось ему пива, хоть не пил его несколько лет. Надо границу переходить, а он весь в поиске, бегает туда-сюда, заглядывает в ларьки:

– У вас пиво есть?

Нашёл, присосался к бутылке, а я почти в истерике. Но добрались до места. Отдыхалось нам очень хорошо. Хватало и солнца, и моря, и прекрасного сухого вина «Анакопия». Мы даже провели там вечер памяти абхазского поэта Таифа Аджба, моего однокурсника по ВЛК, убитого в грузинском плену. Местное телевидение пригласило его вдову Римму. Передачу мы не увидели, к сожалению.

Директор пансионата Людмила Родионовна Лолуа до самого отъезда прибаловала нас местными деликатесами и накрыла прощальный стол.

…В сентябре 2016 года, через 8 лет, мы снова собрались к ней в гости, путёвки уже куплены.

Как представлю просторный малолюдный пляж с кафешкой на берегу, поднебесные сосны, холодящий морской бриз – душа начинает трепетать от нетерпения. Не зря же говорят: «Кто рано встаёт, тому Бог даёт!» Дай, Господи, и нам хоть короткого отдохновения!

Больные прикосновения

«Светить – и никаких гвоздей!», или Владимир Маяковский в моей судьбе

В один из январских вечеров позвонила Лариса Баранова-Гонченко из Москвы:

– Тань, ты же получала грузинскую премию Дней Маяковского?

– Получала. Но уже давно, в 85-м году… Больше двадцати лет прошло. Что это ты вспомнила?

– В этом году исполняется 115 лет со дня рождения Маяковского. Не хочешь откликнуться?

– Каким образом?

– Напиши в своей манере, что значит для тебя этот поэт. Ты умеешь неформально подходить к теме.

– А для чего? Публикация будет?

– Конечно. Пока только не решили, где и как. Кстати, с инициативой выступил Геннадий Зюганов. Прикинь!

– Ладно, я попробую. Но не ради Зюганова, конечно.

Через пару месяцев отправили Ларисе свою зарисовку. Получилось вот что.

«Владимир Владимирович Маяковский… Имя это во всем масштабе звучания и смысла стало доходить до меня много позже тех вечеров, когда я впервые услышала его странные, волшебные, малопонятные стихи. Собственно, имя от стихов не слишком отставало, поскольку произносилось в названии стихотворения «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче», но всё это вместе казалось таким мудрёным и невероятным, что не хотелось связываться с реальной человеческой личностью.

Представьте себе: глухое заснеженное село на Тамбовщине, сугробы застят избяные оконца, маленькая девочка больна корью, воспалённое лицо затянуто сплошным отёком – глаз не видно. Жар и маета изводят детскую душу. Девочка не плачет, не хнычет – тихо просит: «Откройте мне глазки». У неё никого нет на белом свет, кроме далеко живущего отца, дедушки с бабушкой и крёстной Насти. Мама умерла, отец мыкает горе в неведомом Сталиногорске, изредка присылает сладкую посылочку. Девочка – это я.

Не умея понять своего положения, я просто болею, и родные жалеют меня, утешают как могут. Молоденькая крёстная садится на краешек кровати и предлагает: «Ну хочешь я тебе стихи почитаю?» И начинает:

 
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою…
 

Как это – в сто сорок солнц? Почему акуловой горою? Вопросов много, но я их не задаю, хочу лишь, чтобы стихотворение не кончалось, не затихал крёстнин голос. С первых строчек я уже нарисовала себе родное деревенское лето, зареченский бугор, знакомое солнце в небе. Среди ста сорока солнц поэта было наверняка и моё! Умиротворение баюкает душу, руки перестают терзать опухшие веки, глаза успокаиваются сном… На следующий вечер всё повторяется.

Болезнь начала отпускать, свет наконец пробился к глазам, и я въяве вижу, как крёстная распахивает книгу, находит нужную страницу, читает:

 
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето…
 

Стихотворение становится всё зримее, понятнее… Других стихов мне совсем не хочется, потому что я не пережила ещё эту сказку, волшебный мир, где человек и Солнце на равных пьют чай с вареньем.

– Кто это сочинил? – спрашиваю я.

– Владимир Маяковский. Я же тебе говорила. И в названии сказано «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским…». Запомни! И стихи старайся запомнить. Гостей позовём на твой день рождения, а ты им и прочтёшь. Вот все удивятся! – отвечает крёстная.

Не знаю, сколько вечеров длилось это «чаепитие двух светил», но к весне, к 6 мая, я знала всё стихотворение наизусть. Гости пришли, и я читала им, стоя на табурете, своё, не знаю как сказать, богатство, что ли… Родня умилялась, бабушка вздыхала: «Может, и наша Таня станет человеком». В смысле – не сиротой, гонимой по жизни, обузой для милосердных людей, а человеком со своей удачей, может быть, даже учительницей, как покойная мама, Царствие ей Небесное!

Людям, не любящим деревню, трудно, наверное, понять и поверить, что селяне душой своей не менее восприимчивы к поэзии, чем многие горожане. Пусть эта восприимчивость попроще, но и почище, подушевнее. Социальные темы, но без вывертов, прилагались к реальной жизни. Хорошо помню, что в нашем доме хранилось несколько книг: Евангелие, Справочник пчеловода, «Василий Тёркин» Твардовского, томик стихов Маяковского, ну и школьные учебники, конечно. Крёстная страстно любила Маяковского, радовалась, что и меня подзадорила его поэзией. Младший брат моего отца и крёстной Насти, дядя Володя, зачитывался «Василием Тёркиным». Собирал домашних ребятишек на печи и тоже вслух читал о приключениях бессмертного русского солдата. Детские души напитывались не ерундой, типа нынешней, не хулиганщиной в рифму, а по-настоящему художественным словом.

Первым, так уж вышло, стал для меня Владимир Маяковский, вторым – Твардовский, третьим – Некрасов. Появлялись в доме и совсем детские книжки – для веселья, для игры, но в памяти остались большие поэты, высокие слова. Вот ведь удивление! В многодетной нашей семье люлька практически не пустовала, младенцев убаюкивали все от мала до велика. Помню, как моя золотая безграмотная бабушка пела на манер колыбельной некрасовское «В полном разгаре страда деревенская». От кого услышала? Где переняла? Ведь даже радио на тот момент не было! Может, от мамы моей? Может, от крёстной?

И всё-таки, надо честно признать, Маяковский для деревни был почти экзотика. Крестьянской душе роднее Есенин. И он захватит меня, отодвинув многих, но позже. Я возвращаюсь к Маяковскому, к его «ста сорока солнцам». С этим стихотворением я жила долгие-долгие дни, с помощью взрослых разгадывала почти все его загадки, кроме одной – «Светить – и никаких гвоздей!».

– Каких гвоздей? – спрашивала я крёстную.

– Никаких! – уверенно звучало в ответ.

Пыталась расспрашивать деда Ивана. Он меня не понял, сказал: «Иди, посмотри в верстаке – там много всяких гвоздей».

Нужный ответ дала школа. Это лишь кажется, что образование начинается с букварной классики «ма-ма мы-ла ра-му». Начало всему – доверие к учителю. Моё доверие оказалось сильнее усвоенных домашних истин. Анна Алексеевна на вопрос о «гвоздях» серьёзно ответила: «Сила духа, вера в себя не нуждается в гвоздях из дедушкиного верстака. Гвоздями можно табуретку сколотить, ты можешь залезть на табуретку, но выше от этого не станешь. Поэт учит нас сиять внутренней высотой, а не с табуретки». Не дословно, конечно, но образ табуретки врезался в память. В тот же год мне подарили детскую книжку Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо?», но она уже не потрясла душу.

Не стану утверждать, что именно стихи исцеляли меня от болезни и остерегали жизнь от горечи сиротства. Детские болезни лечатся и без стихов, а сиротой в доме бабушки и деда я себя никогда не чувствовала. Но факт очевидный – потрясение поэзией произошло, а чуть позже и характер стал обретать основу, уверенность в себе. Без Маяковского тут не обошлось.

Заученное с крёстниного голоса стихотворение в памяти осталось навсегда, а реальная жизнь сделала резкий скачок в сторону – отец после первого класса забрал меня в Сталиногорск. И замелькали города, школы, мачехи, интернат, короткие летние передышки у бабушек в Иноковке. В двенадцать лет обнаружилось, что и у меня есть способности к стихописанию. Открытие это оглушило юную стихотворицу и польстило бабушке с дедом. Если быть совершенно точной, то в первую очередь – зареченским дедушке Мите и бабушке Дуне. Именно в их саду я сочиняла свои первые стихотворения. На Висожарах это почти никого не тронуло, посчиталось пустым баловством. Крёстная к тому времени уже жила в Целинограде. В письмах к ней темы этой я не касалась – вроде как забава, ничего серьёзного. Да и поэзия Маяковского, став школьной обязаловкой, поблекла как-то, отсияла. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Маяковский – лишь для оценки! Собственное сочинительство хоть и не отпускало, но тоже ушло в подполье, в тайну. Как я понимаю сейчас, была нарушена взаимосвязь между детской радостью стихам и радостью вообще. Радости почти не стало, а на горькие строчки душа не отваживалась.

Всё изменилось после интернатской восьмилетки – крёстная Настя и тётя Сима, ещё молодые, незамужние, взяли меня к себе в Целиноград. И радость вернулась, и книг в доме хватало, и знакомый томик Маяковского не потерялся. Я открылась тёткам, что пишу стихи. Крёстной они не понравились – не похоже на её кумира, а тёте Симе, расположенной к есенинской лирике, – наоборот. Помню их диалог, обращенный ко мне.

Крёстная: «Сочиняешь – хорошо. Но о чём? Лютики-цветочки? Ты, воспитанная на Маяковском, должна писать о стройках коммунизма, а ты… Вон Евтушенко написал поэму «Братская ГЭС» – силища! Учись, Таня, больше читай Маяковского!»

Тётя Сима: «Учиться надо, но почему обязательно у Маяковского? Можно учиться и у Есенина, и у других хороших поэтов».

Не слишком задумываясь, я приняла крёстнину сторону, стала записывать строчки лесенкой, ломать ритм и творить прочие несуразности. Однако учительница литературы для общегородского конкурса отобрала мои лирические опыты, осторожно отлистнув оду «Строителям коммунизма». И я стала лауреатом, заняла второе место. Жюри, кстати, возглавлял прекрасный русский поэт Сергей Марков. И был большой поэтический вечер в ДК «Целинник». Чтобы уж окончательно поразить всех, я громко и с выражением прочла «Строителям коммунизма». В заключительном слове Сергей Марков посетовал: «Хорошая девочка, но уж больно громко читает и не о том. Конкурсные стихи были лучше».

Отец в очередной раз женился и вызвал меня в Кирсанов – «выходить на медаль», как он выразился, в восьмой по счёту школе. Письмо из журнала «Юность», куда я посылала свои стихи, долго искало меня и добрело наконец, но не обрадовало. Литсотрудник ограничился тремя строчками: «Стихи напечатать не можем. Они слишком подражательны. Попробуй думать и чувствовать самостоятельно. И не надо писать о любви к России. Россию надо просто любить, а писать о своей, девчоночьей любви. Желаем успехов». Позже я без сомнения соглашусь с литсотрудником «Юности», а пока…

Что было дальше, и не опишешь! Но медаль я всё-таки получила, серебряную. За сочинение по Маяковскому мне поставили 4/5: 4 – русский, 5 – литература. Вот ведь как бывает! Ещё одну четвёрку я получила по английскому, но медаль удержала.

1979 год, первые числа июля. Писательская организация Волгограда посылает меня в Грузию для участия в Днях Маяковского. Сплошное потрясение, особенно Багдади – родина поэта. Острее всего запомнились запахи: буйная зелень июля, горная вода, старое дерево вековых строений, розы, розы, розы… Цветы дарили и официально, и по дружбе, и просто от общей радости. Дом-музей Маяковского с высокой террасой на грузинский манер тыльной стороной почти вплотную примыкал к горному откосу, лицевой – нависал над дорогой и речкой. Красиво и почему-то грустно. Мысль о нём, огромном и разном «глашатае революции» с ранимой душой, не покидала меня весь день. Хотелось представить мальчика Володю в этой анфиладе комнат бегающим, садящимся за стол… И это как-то представлялось. Но колыбель!.. Отбившись от группы молодых поэтов, участников Дней, я стояла над колыбелью, несмело трогала подушечку и одеяльце, слегка покачивая её. Две старушки-смотрительницы, грузинки, наблюдали за мной растроганно. Я спросила, нельзя ли хоть цветочек какой сорвать с подоконника на память об этом доме. Одна женщина вышла в соседнюю комнату и вернулась с фотографией.

– Здесь изображена сестра Владимира – Людмила… Возьмите. Другого дать не можем, – чуть ли не на ухо прошептала дарительница.

– Я, честное слово, стихи напишу про эту колыбель! Спасибо вам…

Фотография ровно и аккуратно легла в сумочку.

А на террасе поэты читали стихи. Пёстрая толпа местных жителей слушала замечательно. В Грузии вообще боготворят поэтов. Во всяком случае, тогда боготворили. А и что могло измениться? Прекрасный музыкальный народ при любой власти останется таковым.

Евгений Евтушенко, ведущий творческую перекличку, пригласил к микрофону и меня.

Ни разу не сбившись, я прочла «В сто сорок солнц закат пылал…», извинилась за долгое чтение. Потом что-то своё, короткое.

– Молодец! – сказал Евгений Александрович. – Специально выучила ко Дням Маяковского?

– С детства помню…

– Да-а? – удивился Евтушенко.

1985 год, июль. Грузинская поэтесса, моя подруга и однокашница по Высшим литературным курсам Мзия Хетагури пригласила меня во второй раз принять участие в Днях Маяковского. К этому моменту я уже была членом Союза писателей СССР, автором двух отдельных поэтических книжек, переводила стихи Мзии на русский язык. Предложение подруги обрадовало, тем более что и стихотворение о колыбели Маяковского было написано – обещанный подарок музею в Багдади. Несколько строф из него:

 
Вот эти смуглые лучи!
Пронзая ливни и метели,
Они разведривают сумрак,
Чтоб голубела колыбель…
Вот эти самые лучи
Ловил рукой из колыбели
Младенец здешнего июля —
Громкоголосый, как апрель.
 
 
Неужто в этой скорлупе
Агукал гром новорождённый?
Неужто здесь и разгорался
Пожар в спелёнутой душе?
Уж больно Грузия щедра,
Чтоб не свирелью полудённой,
А запалённым клокотаньем
Проснулась песня в малыше!
 
 
Ах, если б Грузия одна…
Стою, отлистывая годы,
Стою над белой колыбелью,
Былые были вороша…
И день рождения его,
Как день рожденья непогоды,
Сегодня празднует, печалясь,
Моя смущённая душа.
 
 
…О, как сияет колыбель!
Её молочные подушки
Нежней цветков белоголовых.
Светлее полдня самого…
Кто годы стряхивает с них?
Не эти ль чёрные старушки?
О чём вы плачете?
О ком вы?
Неужто помните его?
 

Приехав в Багдади, я подарила стихи музею. Но было чувство неловкости: что значат мои сентиментальные стихи в этом доме! Старушек-смотрительниц, подаривших мне фотографию, уже не было. Это огорчило.

В тот год Союз писателей Грузии присудил мне литературную премию Дней Маяковского. Я ответила по-грузински: «Батонэбо та калбатонэбо, мадлобт, диди мадлоба!» (Дамы и господа, спасибо, большое спасибо!) Добавить к этому, что ещё больше я благодарна детской памятью стихам Владимира Маяковского, не хватило словарного запаса. Надеюсь, это было понятно и без слов. Поэт Маяковский, хочу это подчеркнуть, был и остаётся дорог мне лишь солнечной стороной своей натуры и творчества.

Кстати, стихотворение «У колыбели поэта» вскоре вошло в мою книгу «В ожидании грома», изданную «Советским писателем» в 1989 году.

Из множества изданий Маяковского мне особо привычен для чтения красный двухтомник издательства «Правда» 1987 года. Здесь он мягче и лиричнее, чем в других изданиях. Графический портрет поэта в начале первого тома человечнее, что ли, большинства его «парадных» снимков. Это и ценно для меня.

Во все времена стихотворцы охочи выстраивать ряды любимых поэтов. Лирики чаще называют Тютчева и Фета, Блока и Есенина, многих-многих других, несправедливо опуская имя Маяковского, словно бы отдавая его социальной плакатности. Что ж, есть в этом своя сермяга. Далеко не все способны переварить строчки Маяковского «Я люблю смотреть, как умирают дети» и «Бей, парабеллум, по оробелым!» Я не склонна воспринимать их буквально и не стану вдаваться в тонкие сложности этого вопроса, поэтики его касаться тоже не стану. Мой рассказ о другом: советский поэт-классик в судьбе обычного, недавно ещё советского человека, хоть и стихотворца с лирическим уклоном. Но ведь сколько раз жизнь моя особым образом соприкасалась с ним, неожиданно менялась, делала разворот!

Вывод самый простой: чтение, хорошее и разное, необходимо человеку, как свет и воздух. Деревенская девочка помнит об этом.

Представьте себе: глухая заснеженная глубинка на Тамбовщине, ребёнок, измученный корью, крёстная Настя открывает книгу и читает: «В сто сорок солнц закат пылал…» А в конце: «Светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и Солнца!»

Июль 2008

Насколько мне известно, материал мой в Москве так и не был опубликован. Я даже не стала интересоваться. Но в книжку свою это «прикосновение» помещаю с удовольствием.

Свободная Родина – лучший памятник поэту!

Официально абхазский поэт Таиф Аджба считается пропавшим без вести, но прошло 16 лет…

Отношения с Грузией стали портиться давно. Я переживала за Мзию, скучала по ней, но изменить что-то, конечно, не могла. Подруга, прислав однажды гневное письмо, замолчала. Отголосками до меня дошло, что многое в её жизни поменялось, даже домашний адрес. Известный мне телефонный номер не отвечал.

В конфликте между Грузией и Абхазией, а позже и Южной Осетией я не могла принять грузинскую сторону. Не могла – и всё! Но очень страдала.

Хуже всего, что погиб мой друг по ВЛК Таиф Аджба.

Съездив с Василием в августе 2008 года в Абхазию, нагорившись там рассказами очевидцев той войны, я и Мзию осуждать не могла и не хотела. Разве она в чем-то была виновата?

А через полгода мне позвонили из Союза писателей Абхазии и попросили написать воспоминания о Таифе. 11 марта 2009 года ему исполнилось бы 70 лет. Исполнилось бы…

Так появилось второе «прикосновение».

«23 августа 2008 года. Совсем недавно все мы с ужасом переживали войну в Южной Осетии – войну особенно горькую, братоубийственную. И вот российский парламент должен рассмотреть заявления Южной Осетии и Абхазии о признании их государственной независимости.

Затаив дыхание мы ждём этого дня, надеемся на разумное решение вопроса. Россия, как я понимаю, находится в трудном положении: пойти на прецедент или обречь осетин и абхазов, а вместе с ними и представителей других национальностей, проживающих на территории свободолюбивых республик, на бесправное существование. Как это ни страшно сказать, но нынешней Грузии осетины и абхазы не нужны – нужны их территории. 25 лет назад эта единая прекрасная земля казалась мне раем обетованным. Щедрость и гостеприимство грузин, осетинов, абхазов поражали. Я и поныне не разлюбила тех конкретных людей, ставших мне друзьями, защищавших мою душу, отдававших, может, и не последнее, но лучшее. Честно говоря, некоторые проблемы просматривались и тогда, но мы их справедливо списывали на политические амбиции отдельных руководителей, надеясь, что народы не пойдут войной друг на друга. Грузия пошла… И я плачу от отчаяния, от жуткой очевидности происходящего. Боюсь, в моём поколении старые дружбы уже не устоят под натиском новой грузинской политики. Русский, абхаз, осетин – как имена врагов методично вбиваются в сознание грузин, тех простых и не-воинственных, что далеки от подловатых политических игрищ, но свято следуют вечным идеям национального самолюбия.

Однако насилием и террором государственную целостность не сохранить. Разве развал Советского Союза не ярчайший тому пример? Из хорошей семьи дети не бегут. Силой никого не удержишь. И патриотизм здесь ни при чём. В чужом доме любви к себе не требуют, особенно с автоматом в руках. Всегда и везде виноват тот, кто первым взял оружие. Первой оружие взяла Грузия – это факт.

Абхазский поэт Таиф Аджба острее кухонного ножа ничего и в руках-то не держал! За что убили его – тихого, деликатного, мирного интеллигента? За любовь к Абхазии? Что ж, из любви к Родине я тоже готова встать в дверном проёме собственного дома, но ни при каких обстоятельствах не назову врагом человека лишь по этническому признаку. Мой враг тот, кто поднимает оружие на беззащитного! Не обозначив свою позицию в этом вопросе, какое бы я имела право писать воспоминания об убиенном поэте Таифе Аджба?

…К сентябрю 1983 года на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького съехались молодые профессиональные поэты и прозаики со всей огромной страны и даже из Монголии. Русские, украинцы, казахи, татары, киргиз, узбек, грузинка с половинкой осетинской крови, абхаз, армянин, молдаванин, литовец, представители других национальностей радостно знакомились, настраивались на дружбу, на творческое сотрудничество, а то и на соперничество – и такое бывало. Встретив грузинку Мзию Хетагури, я очень обрадовалась. Мы уже были знакомы и сдружились моментально. Я летала к ней в Грузию, она ко мне в Волгоград, сроднились семьями, доверяли друг другу абсолютно. С началом перестройки и развалом Советского Союза всё словно в пропасть покатилось. Отчаянные попытки не потерять друг друга, сохранить доверие и дружбу оказались тщетными. Но и через 25 лет я тоскую по Мзии, в чём-то виню себя, надеюсь на лучшие дни.

В тот сентябрь я познакомилась и с Таифом Аджба. Он мало говорил, не любил шумных застолий, вообще не выносил пестроты и экзальтированных проявлений чувств. Умный, очень добрый, слегка ироничный – Таиф ближе всех сошёлся с молдаванином Колей Русу. Они любили посидеть в тишине за шахматной доской, поговорить о делах литературных. Таиф на маленькой электрической плитке в столь же маленькой турочке варил замечательный кофе. Почуяв запах кофе, я бежала к Таифу с зелёной кофейной чашечкой, и он был доволен, в ответ на кофе просил прочитать новое стихотворение. Я читала и спрашивала, что новенького написал он. Это словно игра была такая: Таиф морщил лоб и якобы начинал соображать, какое стихотворение в переводе на русский мне прочесть, я возмущённо требовала абхазский вариант, Аджба отвечал: «Ты же всё равно не поймёшь!», я проникновенным тоном говорила: «Настоящая поэзия не требует перевода. Мне важен звук стихотворения», Таиф, совсем уже довольный, с клёкотом и пшиканьем читал стихи по-абхазски. Ничего не поняв, я изумлялась звуку абхазской речи, допивала кофе и брела в свою комнату, думая, какой славный человек Таиф Аджба, какая, наверное, счастливая у него жена и как здорово, что он живёт в Сухуми, на берегу «самого синего в мире» Чёрного моря…

В Таифе меня более всего поражала его мужская сосредоточенность, строгая скромность и доброжелательность. За два года дневного обучения в Москве многие из наших не раз ссорились между собой, мирились, братались, пили водку, громко пели песни, а то и рубаху на груди рвали. Аджба – никогда! Хорошо помню его – худенького, аскетичного, в сером джемпере и тёмной рубашке или в строгом тёмном пальто и кепке. На семинарских занятиях он садился подальше от стола руководителей семинара, в творческих разборках был так же немногословен, в обсуждении стихов своих товарищей – щадящ и милосерден. Многие из нас и не догадывались, что в родной Абхазии Аджба едва ли не живой классик, любимый народом поэт.

Среди слушателей ВЛК, при видимом дружестве всех со всеми, все же очень суверенно складывались землячества, особенно выходцев с Украины. Они питались особняком и держались кучно, и условную границу с Россией чертили куда как смело. А вот Таиф Аджба с Мзией Хетагури, представляя в ту пору общую географическую территорию, сосуществовали довольно отстраненно друг от друга, не как земляки. Тогда это списывалось на человеческие индивидуальности: вежливо – и слава богу! Теперь, вспоминая наш седьмой этаж на Добролюбова, я начинаю усматривать в этом нечто другое. Может быть, ошибаюсь, подгоняю ситуацию под тему? Не знаю. Раздора Грузии с Абхазией ничто ещё не предвещало. Господи, Господи, если бы этого не произошло в последующие годы! Какая потеря для всех! Какой удар по человечности и братству!

К лету 1985 года народ на ВЛК загрустил: заканчивалась учёба, уходили в прошлое московские радости, приближалась разлука. Мы понимали, что если встречи и будут, то весьма редкие. Главное же – все подводили творческие итоги прошедших двух лет. У меня и у Таифа выходили книги в «Советском писателе», что считалось большой удачей. В этом же издательстве чуть раньше вышли поэтические книжки наших однокашников О. Хлебникова и М. Хетагури. Я показала Таифу книжку Мзии. Он почитал её, похвалил переводы, но весьма сдержанно. Ему показалось, что моя поэтическая манера передавливает поэтику автора. Таифа переводил опытный Вячеслав Куприянов, и никого из нас Аджба о переводах не просил. И вдруг сказал однажды: «Не хочешь зубы поточить на моих подстрочниках?» Я опешила: «О чём ты раньше думал?» Деликатный Аджба начал извиняться, что его очередная книжка на родине уже в производстве, что он не может гарантировать мне книжное издание. Договорились, что я переведу полтора десятка стихотворений, а там посмотрим. И с хорошим настроением, с азартом перевела любимые Таифом подстрочники стихотворений «Лавина», «Вечность», «В ответ на всё», «Вместо точек…», «Первая встреча», «Пора мужества», «Песня весны», «Бабочка», другие. Переводы ему понравились. Они и самой мне понравились! А дальше – детективная история. Стихи вышли в каком-то сухумском журнале, мне даже гонорар прислали, а живой публикации я так и не увидела. Жаль. Хорошо ещё, что у меня сохранились эти переводы. Полагаю, не будет лишним привести в этих заметках перевод хотя бы одного стихотворения Таифа Аджба. Хотя бы вот это – «Лавина».

 
И дрогнуло небо! Лавина пошла —
Не в силах держаться на кромке утёса…
С дороги! С дороги, пока не смела
Белёсая мгла всё живое с откоса!
 
 
Чем ближе к обрыву, тем круче волна
Безумного снега… Лавина завыла.
Она над собою уже не вольна,
Несёт её дикая вольная сила.
 
 
Кто путь ей заступит, смирит её шквал?
Она и о камень крутой не споткнётся.
Покуда не сверзнется в горный прогал
И в брызги, и вдребезги не разобьётся.
 
 
В беспамятстве всё поглощает она,
Сдирая покровы до каменной глины…
О, время! Неужто тебе не страшна
Свирепая слепость грядущей лавины?
 

Перевод сделан в мае 1985 года. Поэт словно предвидел грядущую лавину чёрного времени. Эта лавина уже шла, приближалась к нам и, настигнув, поглотила столько светлого, доброго, родного. Поглотила она и Таифа Аджба. Ужас!

Когда в 1992 году началось грузинское военное вторжение в Абхазию, мы, живущие в России, и представить не могли масштабов бедствия. Думали, локальный конфликт на уровне мелких национальных разборок, который не станет кровавой баней для абхазского народа. Увы! Всё оказалось много страшнее и трагичней. За Таифа я даже не беспокоилась вначале: у кого поднимется рука на мирного, немолодого уже поэта? Оказывается, нашлись нелюди-убийцы, не пощадили светлой головы и слабой человеческой плоти. За что? За то, что абхаз? За то, что родину свою любил и хотел видеть свободным, счастливым свой народ?

В Москве, в Союзе писателей России я погоревала однажды, что ничего не слышно про Таифа и Мзию, двух родных мне людей, оказавшихся по разные стороны слепой и бессмысленной войны. «Аджба, скорее всего, погиб, – сказали мне. – Был арестован гвардейцами Шеварднадзе и пропал без вести, а это – сама понимаешь…» Какое-то время надежда на чудо теплилась в душе, но прошло 16 лет… О Мзии Хетагури тоже ничего неизвестно.

…В сентябре 2008 года мы с мужем поехали в Абхазию на отдых. Первое, о чём я спрашивала местный народ, – что известно о Таифе Аджба. И таксист-армянин, и медсестра в пансионате, и директор «Сосновой рощи» Людмила Родионовна Лолуа знали не просто имя поэта, но и всю его трагедию. Людям оказалось дорого моё знакомство с Таифом, короткие рассказы о нём. Приехало местное телевидение, сняло сюжет с нашим участием. И самое бесценное – приехала вдова поэта Римма Когониа. Мы обнялись, расцеловались, долго говорили, вспоминая Таифа. Римма подарила мне его посмертно изданную книгу «Дождь до рассвета!..» и фотографию в профиль. Год я читаю эту маленькую книжку, время от времени достаю снимок погубленного друга и думаю, думаю. Смерть в любом случае горька, но дневниковые записи Т. Аджба – документ особый и трагедия особая. Последняя запись сделана им в пятницу 9 октября 1992 года, в день, когда его забрали без объяснения и жалости к плачущей, бегущей за машиной Римме. Навсегда! Каким страшным бывает это слово! Без Таифа выросли его с Риммой дети. Каким образом, хотелось бы мне узнать, господин Саакашвили собирается убеждать Аляса Аджба, сына Таифа, голосовать за свой парламент, за своё президентство, за единую Грузию?