Текст книги "Тридцать три ненастья"

Причащённый любовью

Апрель 2016 года.

Всего два месяца до 75-летнего юбилея волгоградского поэта и прозаика, живущего в Елани, Виктора Алексеевича Ростокина (10 июня 2016 года). Пять лет назад, к 70-летию, писательская организация издала двухтомник его сочинений: «Священное одиночество» – стихи, «Царствие земное» – проза. Я написала предисловие «На ростокинских отдалях». Издание было отмечено государственной премией Волгоградской области I степени.

И вот я снова листаю эти два томика, перечитываю своё предпослание к ним, в котором мне больше всего нравится зарисовка его образа: «…лёгкий, щеголевато одетый, с благородной седой растительностью на лице и голове, очень доброжелательный, безмерно говорливый, стеснительный при этом, ходит, как птица-слёток, чуть приподняв плечи и откинув локти куда-то в заспинное пространство…

…Правда, был период, когда я не так сильно любовалась моим другом. Тогда, переходя из последней молодости в раннюю зрелость, Виктор мучительно закрашивал первую седину ядовито-рыжей хной, становясь похожим на Майю Плисецкую. Но это в прошлом…»

Захотелось написать о нём и к очередной юбилейной дате, тем более что эта моя книга без странички о Ростокине была бы неполной и даже огорчительной для него. Конечно, Виктор и на этот раз собрал объёмную рукопись, надеясь на щедрое издание, но кислород писателям перекрыли, мол, ищите выход сами. Жена-предприниматель могла бы помочь с финансированием, но как-то обидно профессиональному литератору издаваться за семейный счёт. Куда ни кинь – нужен спонсор. Ростокин, я полагаю, приуныл, может быть, даже обиделся на писательское начальство, а оно совсем не при делах. Чем ещё объяснить затянувшееся молчание еланского сидельца? Даже мне перестал звонить. Впрочем, отмечать юбилей или нет – личное дело каждого. А у меня душа болит, думаю о нём, соображаю, чем утешить. Ведь друг-то близкий и писатель не из последних.

И тут, как на грех, увидела я передачу по Первому каналу о московском концептуализме в поэзии и рок-музыке. С особым осмыслением будущего в студии витийствовал некто Владимир Мартынов. Сухой, благообразный, с иконописным лицом и седеющими длинными волосами, стянутыми в пучок на затылке, человек монотонно излагал, какой высокий прорыв в российском искусстве представляет собой их московская группа: он, Пригов, Рубинштейн, Сорокин, Рабинович – звёздные мастера отечественного постмодерна. Мартынов чем-то напомнил мне Ростокина, измождённым лицом, наверное, и я стала вслушиваться, раздражаясь всё более и более. Поддержку, как я поняла, они находят в либеральной среде и у западных покровителей, эстетические ценности определяют вне зоны национальных интересов российского общества…

Имеют право, не скрою, и я не такая уж закоснелая ретроградка, но что в таком случае вообще представляет собой современная русская литература, если от неё насильственно отворачивают таких, как Виктор Ростокин? Хоть убейте меня, но автор, причащённый любовью к жизни, к миру, к природе, к человеку, всё равно ценнее искателей абстрактных смыслов. Он хотя бы людьми будет услышан!

Не вытерпев, я полезла в энциклопедический словарь: как же точно трактуются все эти постмодернистские понятия? Читаю: «Концептуализм – направление средневековой схоластической философии. Концептуальное искусство – модернистское течение в буржуазном искусстве 1970–1980 гг. Художники в своих картинах замещают изображение надписями неясного содержания».

Ах, ну да, я совсем забыла, что мы живём теперь в буржуазном обществе – обязаны соответствовать. И московские концептуалисты имеют право на свои изыскания. А Ростокин… Что ж, он обойдётся и деревянным сортиром в еланском дворе. Главное, чтобы не расстраивался из-за временных трудностей и к юбилею шёл со светлой душой, какая она и есть.

В нашей с Василием жизни Витя Ростокин занимает исключительно своё, важное для нас место. Они, родившиеся в хуторе Клеймёновском с разницей в семь лет, доводятся друг другу дальними родственниками. Но с юности их больше сроднила поэзия, выросшая именно из любви к чабрецово-полынному миру, к речке Панике, к живому русскому слову. Семейно Василий был немного лучше защищен, чем Виктор, и позволить себе мог больше. Во всяком случае, Литинститут окончил без проблем и уже в 22 года стал членом Союза писателей СССР. Ростокин в Литинституте не доучился, его забрали в армию. А потом женитьба, дети, работа… Но душу поэта не так легко затоптать жизненным неурядицам и неотложным делам! Он писал и писал, болезненно реагировал на критику, но не сдавался, выпускал книгу за книгой, слал стихи в толстые журналы, часто наезжал в писательскую организацию и наконец в 1992 году получил свой непопречный писательский билет. На тот момент ему исполнился 51 год, и творческие удачи пошли чередой.

Виктор по сути своей художник, живописец. Психоанализ не его конёк. И то сказать: ковыряться в душе начинают, когда не умеют ничего другого. Могу поклясться, у Ростокина есть десятка два стихотворений прекрасных до озноба, множество просто очень хороших стихов. Хотя в писательской организации его больше ценят как прозаика, особенно книги «Бешеный волк» и «Откровения блаженного». Написано много и не издано ещё много, в том числе и книга об их с Макеевым юности «Златоуст дикого поля». Я читала эту яркую, но не бесспорную рукопись. Надеюсь, она когда-нибудь увидит свет. Но когда?

Лично мне Витя Ростокин видится очень трогательным человеком, добрым, а иногда и беззащитным. Я знаю, он любит меня, даже поэму написал «Татьяна», не считая нужным убрать из текста хотя бы фамилию. Всем одиннадцати главам поэмы предпосланы эпиграфы из моих стихов. Читать иногда невмоготу стыдно. Он пишет, например:

 
Татьяна Ивановна Брыксина —
Лучший поэт на Руси,
Слёз её праведных брызги —
Радуга нежной росы…
Эй, человек-бродяга,
Не пропадай в темноте!
Как они на сердце лягут,
Строки святые те,
И одиночество злое
Силу утратит, и яд.
В жизни бывает такое,
Жизнь, ты поверишь, не ад.
Снова научишься плакать
Над материнским крестом,
Кустик рябиновый в слякоть
Вроешь под студным окном.
И обновишь ты скворечню,
В хате протрёшь образа,
Сумерком благостным вешним
Любяще глянут глаза…
Это она… Татьяна…
Это она… она…
С девственными устами,
Щедрости летней полна…
 

За вычетом первых двух строк я принимаю эти стихи, верю им, потому что больше, чем обо мне, он в них написал о себе.

Спасибо, Витя, спасибо! Но громкое звание «лучшего на Руси поэта» так щедро больше не раздавай. Ведь самовлюблённые дураки и поверить могут.

Закончить хочу словами, которыми Виктор Ростокин открыл свой замечательный двухтомник: «Время глубоко распахало Поле Жизни и семенами дней густо засеяло его. И вот созрел урожай добрых помыслов, потуг, деяний. Эй, человек, идущий дальней многотрудной дорогой, наклонись… и возьми с собой хотя бы один колосок строки, проросшей из моего сердца».

Докричаться, дозвать, досказать

Василий перестал радоваться новым книжкам.

– Почему, ну почему? Может, они слишком легко тебе даются?

– Ты уже не первый раз меня терзаешь этим вопросом! Какая разница, сколько их – двадцать или двадцать пять, если стихов почти никто не читает? Хоть бы платили за них!.. А так – самоистязание.

– А зачем тогда пишешь?

– Пишется дык…

– Нам уже за шестьдесят. Сколько ещё осталось? Надо честно дойти до конца, с полной самоотдачей.

– Только давай без патетики! Расскажи мне ещё про ответственность перед читателем… Кто он, твой читатель?

– Ты мой читатель, а я твой. Разве мало, чтобы душа спаслась?

Но я-то знала, что читатель у нас есть – от соседского пацанёнка пяти лет до постаревших наших родственников. С учетом городских и областных библиотек, друзей и знакомых так вся тысяча тиража и растрясается, расходится по белу свету.

Вот вышла у меня «Книжка-грамотейка» для детей дошкольного и младшего школьного возраста – за три месяца разошлась на подарки. Имеются в виду экземпляры, выданные автору. Что с основным тиражом – неведомо. Звонит Нина Ткаченко из библиотеки им. Горького, просит хотя бы ещё одну книжку, а у меня нет. Зато соседский Глебка, по словам его бабушки, с моей «Грамотейкой» спать ложится, читает наизусть: «Во дворе бунит бычок – бабушкин Бориска…» Это он букву «Б» запоминает. Чем не радость?

А издали книжку на двоих «Наверное, это любовь…» – в народе любопытство: как это они любовными стихами перекликаются?

Позвонил Александр Иванович Величкин:

– Ну до чего интересно! Я прямо ваши голоса слышу. Всю жизнь можно проследить.

Лишь в журнале «Москва» идею переклички не оценили – напечатали по отдельной подборке.

Книжке стихов «Лепота», изданной на мелованной бумаге с посезонными цветными фотоиллюстрациями, Макеев всё же обрадовался. Уж больно красиво! И самому приятно в руки взять, и людям подарить не стыдно.

Фотограф Гена Бисенов расстарался, подобрал от полноты души самое лучшее, самое подходящее под тексты. Есть даже голая девица на дереве – вроде как клеймёновская русалка над Паникой. Василий прежде всего её показывает, когда собирается кому-нибудь подарить свою «Лепоту».

Книжкой стихов «Песня вечной дороги» я словно бы завершила единоформатный поэтический трёхтомник, соединив её с «Солнцеворотом» и сборником «Две Анастасии». Издательские художники специально подгоняли завершающую книжку под общую стилистику. Дарю с удовольствием – людям нравится.

К 65-летию Василия (29 марта 2013 года) издали книгу «Собор берёзовый». Непостижимо, но он назвал её одной из самых красивых, дорогих сердцу, желанных книг. Новых стихотворений вошло в неё много. Среди них это:

 
Случилось, как сталось, —
Вся жизнь перемолота,
И сон не приходит ночной,
Мой крест на груди
Израильского золота
Фальшивой блестит желтизной.
 
 
Лишь поутру птицы,
Раскинув объятия,
Летят мне навстречу, летят,
Цветут одуванчики —
В сорном собратии
Они мне дороже стократ.
 
 
Вот-вот – и по гнёздам
Завяжутся пташечки,
Лучи окрестят водоём,
И я поспешу
В камышовой рубашечке,
Макая пяты в чернозём…
 
 
Очнусь и не верю!
Я в Господа верую,
Ему лишь известен мой путь…
Оглажу ладонью
Рубашечку серую —
Куда мне от боли ступнуть?
 

Не знаю, как вам, но мне это стихотворение, эта «камышовая рубашечка» надорвали сердце. Она и вся-то книга хороша по-особенному, но новые стихи в ней – трагизм и мудрость глубокого, несуетного человека. Напишет ли он ещё что-нибудь, равное процитированному, сказать трудно. Может, и не напишет. Ну и что?

Милый мой, если бы я знала, куда тебе «от боли ступнуть», я бы подсказала, но я и сама этого не знаю. Могу лишь твердить: «Я с тобой, мой сынок!» А ты говоришь: «Кому нужны наши стихи?» Мне нужны! Всем нужны!

Однажды на заседании большого редсовета Виктор Селиванович Камышанов спросил:

– А что нам делать с этим литературным самотёком? Денег на рецензирование не хватает, писательская организация бесплатно работать не хочет, а люди пишут, надеются на справедливость и поддержку…

И решили издавать ежегодный альманах для всех.

– Татьяна Ивановна, возьмёшься? – спросил Камышанов.

Я ответила:

– Тысяч пятнадцать будете платить за каждый выпуск – возьмусь.

– Да что ты! Откуда такие деньги?

– Ну ладно, попробую работать за интерес…

Придумала название – «Калитка», обосновала смысл названия, начала работать. Альманах объёмом около 30 условно-печатных листов стал выходить с 2011 года. Прекрасная тематическая обложка, лучшая бумага, разнообразие предлагаемых публикаций захватили весь пишущий и читающий контингент региона. Никто этого и не ожидал! А работа-то крайне сложная, а денег-то – ни копейки… Ну и бог с ними, с деньгами, лишь бы областные сочинители знали, куда идти, где искать поддержки.

Выпустили три номера, подготовили ещё два – вплоть до 2015 года, а финансирование книгоиздания прекратилось.

Люди звонят:

– Татьяна Ивановна, когда выйдет четвёртая «Калитка»? У нас в Алексеевском районе все поэты переругались, кому печататься в следующих номерах.

Милые мои и родные, если бы я знала! Разве это от меня зависит?

В 2014 году «Калитка» не вышла. Не вышла она и в 2015 году, не выйдет в 2016-м, в 2017-м…

Добрая региональная власть, ты платишь огромные деньги за фиктивный ремонт улицы Мира, за казачьи пляски на всех перекрёстках Вселенной, за наивные потуги освежить память о великой Сталинградской Победе, живущей в каждом сердце и без воздушных шариков с логотипом «1942–1943», но не видишь в упор истинных певцов своей героической истории. Доколе?

Пишу я это с горечью, мысленно прислонясь головой к холодному верстовому столбу с тем же самым временным обозначением.

 
Что ни столб верстовой, что ни куст приовражный —
Сбочь дороги навстречу летят
Пирамидки да крестики в ризах бумажных,
Осенённые светом ромашек отважных,
Чистотой утоляющих взгляд…
 

Прощание с крестной

Её не стало в високосный день февраля 2012 года, ровно в 6 утра. Минутами позже позвонила сестра Валентина из Тамбова:

– Таня, крёстная отмучилась… Выезжай.

К звонку этому я была готова, и дорожная сумка собрана, но факт смерти родного человека куда страшнее, чем её ожидание.

В пограничном состоянии крёстная находилась недели две. Валя от неё уже не отходила. И я здесь металась, не зная, как правильнее поступить. Всего полтора месяца назад я была в Тамбове, видела, как слаба крёстная: ела плохо, с постели не вставала, обижалась, что некому её до-покоить по-людски.

– Крёстная, ну ты же не одна. Сиделка Надя постоянно с тобой, Валя приходит каждый день.

– А ночью? Я упала однажды с кровати и пролежала до утра, пока Надя не пришла.

– Как же ты упала?

– Забыла, что ноги у меня не ходят… Со сна захотела в туалет сходить…

– Так вот же утка!

– А я забыла… Вот ты бы приехала насовсем, мне бы не было страшно.

– А как же Василий, крёстная? Он хуже маленького… И болеет сейчас очень. Ждём места в кардиоцентре.

– Да чего с ним сделается, с твоим Василием?

Её правота была очевидна. Мою правоту некому было взять в расчёт. Ну не могла я оставить мужа без поддержки, когда у него участились случаи внезапной потери сознания! «Скорую помощь» иногда дважды в день приходилось вызывать.

Врач спрашивает:

– Объясните, как это происходит? Может, он выпил лишнего?

– Да нет… Пил чай, и вдруг кружка стала выпадать из рук. Кричу: «Вася, что с тобой?» Через секунду он приходит в себя: «Зачем ты меня чаем облила?» Даже не понял, что с ним случилось. Пошёл в спальню – упал навзничь… Я кинулась вам звонить, а он, хоть и с трудом, сам поднялся, дошёл до кровати. Что с ним, доктор?

– Это сосуды. Скорее всего, энцефалопатия, может быть, первые инсультные звоночки… Надо лечиться. В больницу поедете, Василий Степанович?

– Нет, не поеду.

– Тогда подставляйте попу, будем делать укол.

На уколах и таблетках пока и держимся. Такие вот у меня были песенки! Как это было объяснить больной крёстной? Потом стало ещё сложнее. Позвонила Валя:

– Крёстная совсем плохая. Наверное, выезжай…

Я купила билет, собрала вещи, а вечером опять звонок от Валентины:

– Таня, крёстной стало получше. Она даже бульончику выпила, съела яичко. Врачи никаких точных прогнозов не дают: может, день, может, неделя…

– Валя, я не могу ехать наобум. Ты же знаешь, что с Васей…

– Тогда сдавай билет, но будь готова в любую минуту.

Каждый телефонный разговор с крёстной заканчивался слезами.

– Ты же обещала приехать. Ждёшь, когда я умру?

– Крёстная! Не говори так! У меня выбор между очень плохо и очень-очень плохо. Держись – сколько хватит сил. Я в любом случае приеду.

– Хоть хоронить-то меня приедешь?

Рыдания.

Последний раз я поговорила с крёстной накануне…

– Как ты?

– Плохо, Таня, очень плохо… У меня всё болит. Уколы… Нет сил говорить. Валя расскажет…

Валя с телефонной трубкой уходит в соседнюю комнату и рыдает в голос:

– Врачи запрещают делать ей обезболивающие уколы, чтобы не затянуть агонию… Таня, я не знаю, что делать. Она так кричит, просит сделать укол, говорит, что я безжалостная. Хорошо тебе в Волгограде, а мне как?

Ужас, ужас и ужас!

Крёстная была семью годами младше моего отца, но в какой-то момент ей сминусовали в документах три года. Почему – не знаю. Родившись в 1930-м, по паспорту она считалась с 33-го. Когда умерла моя мама в июле 1951 года, ей фактически исполнился 21 год. Мне – 2 года 2 месяца.

Не скажу, что крёстная стала главным человеком моей сиротской судьбы, потому что были ещё две бабушки и отец, но одной из спасительниц – несомненно. Крёстная, если вы помните по «Траве под снегом», выхватила меня, пятилетнюю, из горьких мытарств с мачехой Любой, привезла в Иноковку к бабушке Оле, собрала в 1-й класс, учила уму-разуму, была строга, но справедлива.

В нашей деревенской избе-пятистенке было всего две жилые комнаты, одна из которых – кухня с русской печью. Я спала с бабушкой на кровати, крёстная стелила себе на сундуке, на второй кровати спали тётя Нюра с Валюшкой, дед устраивался на печи. Было ещё двое моих дядек. Михаил учился в Кирсановском сельхозтехникуме, Володя – в Маринском училище. Оба приезжали на выходные, и то не каждый раз. Крёстная в это время работала в колхозе – куда пошлют. Тётя Нюра – в лесничестве.

В хозяйстве держали корову, свинку и кур. Не голодали, конечно, но и не барствовали, потому что многое отдавали государству на натуральный налог: яйца, масло, овечью шкуру… Овец у нас не было, и шкуру приходилось специально покупать в людях. В дни сбора налогов уполномоченные привозили детям по паре карамелек. Вот было радости! Потом дед Иван договорился, чтобы вместо шкуры семья сдавала банку мёду. Мы всегда его накачивали чуть ли не по три фляги. Из разговора взрослых я узнала, что к подушному обложению налогом подвели и меня, что было очень обидно моему деду.

– Идлам их изломай-то! Сироту-то за что же? Хоть бы Ванятка какую копейку присылал! Зареченских сватов небось не обложили!

– Угомонись, отец! – скорбно поджимала губы бабушка. – Нешто дитё виновато?

А я всё равно чувствовала, что виновата, и к деду никогда не ластилась. В детских перепалках с сестрой Валей я твердила: «Бабаня моя, ба-баня моя!..» Она отвечала: «Деданя мой, деданя мой!» Потом вдруг переключалась: «Маманя моя, маманя моя!» Маманя и в самом деле была её, зато у меня была крёстная: «Крёстная моя! Крёстная моя!» Но когда тётя Нюра возвращалась из лесничества или крёстная с полевых работ, мы обе выбегали встречать их с извечным вопросом: «А что сегодня лисичка прислала?»

Лисичка Валиной мамы присылала обычно пучок лесной клубники, горсть свежих орехов, кулёчек ежевики. Крёстнина лисичка – корочку чёрного домашнего хлеба и крохотный шматочек сала. Всё, конечно, делилось поровну. Обидеть меня не смел никто. За этим строго следили и крёстная, и бабушка. Но и не потакали озорствам. Во всяком случае, в углу я стояла чаще, чем Валюшка.

На полевые работы иноковских женщин возила полуторка. Они группами собирались у правления колхоза или на самом краю села, недалеко от нашего дома – последнего на Висожарах. За нами поля и начинались. Крёстная работала на свекловичном участке, довольно далеко от дома. К вечеру полуторка возвращала уставших, изжаренных солнцем колхозниц обратно. Среди плотных, телесных баб крёстная выделялась высоким ростом и хрупкой тонкостью. Не сказать, чтобы красавицей была, но смотрелась не по-деревенски. И платьица, которые сама шила, очень ей шли.

Бабушка часто говорила с тревогой:

– Настя, ты опять прикашливала ночью. Загинешь ты на колхозной работе. Сходи в правление, может, счетоводом возьмут или учётчицей? А лучше тебе в городе пристроиться. Небось хрёска Машаня пустит на постой.

– А как же Таня? Первый класс закончит – будем думать. Иван-то вроде бабу себе другую нашёл в Сталиногорске. Если жизнь сложится, и ей там местечко найдётся.

Я сразу супилась и начинала ковырять ногтем клеёнку.

– Не хочу в Сталиногорск. Оставьте меня дома. Я вам мешаю? Да?

И всё-таки через год отец забрал меня в новую семью на великое моё горе. Вскоре и крёстная с младшей сестрой Серафимой уехали на целину, в город Акмолинск. Сима поступила в Алмаатинский фармацевтический институт, крёстная – в медицинское училище, тоже на фармацевта. Город к этому времени переименовали в Целиноград. Сегодня он – Астана, столица Казахстана.

Каждое лето, приезжая в Иноковку на каникулы, я, как и все другие домочадцы, с нетерпением ждала наших ненаглядных целинниц в отпуск. Они приезжали – сказочно прекрасные, нарядные, с большими подарками. Нам с Валей привозили по отрезу на платья, и уже через день-другой крёстная садилась за старенькую швейную машинку. Обновить свежий ситцевый наряд меня отправляли к бабушке Дуне и дедушке Мите на Зареченский порядок. Иногда крёстная шла со мной, собрав в узелок целинные гостинцы для Дёминых ребятишек, моих двоюродных братьев.

Вообще-то я росла диковатым ребёнком, ластиться не умела. Да и крёстная не стремилась лишний раз обнять меня, поцеловать в макушку. Меж тем тётя Нюра свою Валюшку постоянно к себе прижимала и оглаживала – родная же дочь! Хотя и я вслед за двоюродной сестрой называла её на деревенский манер маманей. С прибавкой «ня» звали всех: Валя – Валяня, дед – деданя, папа – папаня, бабушка – соответственно бабаня. А я со своим естественным «ня» – изначально была просто Таня. Ни Танечка, ни Танюша в доме никогда не звучало. Татьяна, впрочем, тоже. Так меня называла мачеха Люба, и мне не хотелось зваться Татьяной.

Крёстная не была уж очень суровым человеком, но строгость считала самым верным методом моего воспитания. Может, и правильно, однако тепла и ласки хотелось чуть больше. Перенатурить мою натурность бесконечными нотациями было сложно. Крёстная злилась, повышала голос, а бабушка мягко говорила:

– Таня, ты ушла на Ворону без спроса, а мы тут места себе не находили. Сходи в буерак, нарви травы телёнку.

И я покорно шла за травой, понимая, что по хозяйству надо помогать старшим. Забота о телёнке была на мне – и травы нарвать, и водой напоить.

Я любила крёстную, но и побаивалась. Так было всегда, вплоть до моего замужества. Она на пределе сил всю жизнь мне помогала, но и в чём-то винила, словно помнила какой-то мой грех или проступок, совершенный ещё в детстве. В чём он – даже не представляю. Нелегко, конечно, поднимать трудного ребёнка ценой многих самоограничений. И усилий много, и ответственность велика.

Уж не в том ли причина, что отец нам почти не помогал, когда после интерната крёстная забрала меня на год в Целиноград? На тот момент он в очередной раз развёлся, квартировал в проходной комнате на окраине Кирсанова. Сам весь обносился, исхудал до цыганской черноты. После интернатской восьмилетки забрать меня ему было некуда. Так я и оказалась в Целинограде. Отец присылал лишь 20 рублей моей пенсии за маму. К моему окончанию 9-го класса он вдруг снова женился. Последнюю из семи мачех звали Зинаида Григорьевна, для меня – тётя Зина. Она была из весьма приличной семьи, даже интеллигентной. До 39 просидела в девках и наконец нашла своё сомнительное счастье.

У меня есть стихотворение о ней, «Ночная стирка»:

 
Страстями поздними измучена,
Как вервиём – недолей скручена,
Она стирает у окна —
До ломоты в спине и темени,
Лицом увядшая до времени,
Вздыхает: – Всё же не одна…
До сорока ходила в девушках,
Меж тем ровесницы – в сугревушках…
Кином казалось их житьё.
Но вот… один, пропахший стружкою,
Вдовец с дырявой раскладушкою
Назвал Зинушкою её.
Металась дверь, ступеньки плакали…
Рукой махнула: в девках сладко ли?!
За гуж взялась… А вышло что?
По всем статьям любовь неравная,
К тому же падчерица ндравная —
Всё не по ней, не так, не то…
Макнула в пену майку блёклую,
Со лба смахнула прядку мокрую
И смотрит в мутное окно…
А там, средь морока морозного,
Ни огонёчка папиросного —
Темным-темно, темным-темно.
 

Тёте Зине я за многое благодарна, в первую очередь – за отца. Рядом с ней он почувствовал защиту, заботу, домашность, чистоту обитания.

А нам с крёстной в Целинограде жилось очень нелегко. Она заочно доучивалась в медучилище, работала в аптеке. Тётя Сима, которую я звала Симакой, так же заочно доучивалась в институте, тоже работала в аптеке и собиралась замуж. Её избранником стал красивый украинский парень Николай Вовк. Он ещё раньше выучился на фармацевта, отслужил в армии, приехал к нам в Целиноград. В двухкомнатной квартире при новых обстоятельствах жизни становилось тесно и нескладно. Я снова мешала. Крёстная раздражалась, однажды ударила меня по щеке ни за что и объявила, что летом я должна буду переехать к отцу. В то время я переписывалась со своей интернатской подругой Надей Завертяевой, жаловалась ей на жизнь, на крёстную. Надька в ответных письмах мне сочувствовала и жаловалась на свою пьющую мать. Крёстная, как оказалось, подружкины письма читала тайком, ну и… выводы делайте сами.

В 10-й класс я пошла уже в Кирсанове, оказалась за соседней партой с Надюшкой Завертяевой. Знак судьбы!

Вскоре наша Серафима родила первенца – Вовку. Крёстная немного пожила с ними, помогла молодой семье и вернулась на родину, в Иноковку. Ей дали аптеку с жилой комнатой при ней. Бабушка с дедом повеселели. Обрадовалась и я. Ни тени отчуждения между нами не было.

Я заканчивала школу, шла на медаль, ответственность за меня легла теперь на отца и тётю Зину. Хотя смешно, ей-богу! Я привыкла сама за себя отвечать, хотя в помощи ещё очень и очень нуждалась. Порой ещё хотелось спросить своих любимых родственников: «Ну что, пошла я по кривой дорожке? Стала бандиткой и неучем? То-то! А вы мне нотации читали, пугали затюремной судьбой… Я ещё поумнее многих буду!»

И наступил момент, когда я поняла, что крёстная меня уважает. Это случилось в первый мой приезд из Соликамска, где я уже работала мастером смены по окончании индустриального техникума. Я привезла всей семье подарки и авоську дефицитных в то время апельсинов. Бабушку нарядила в тёплую шерстяную кофту.

– Таня, вот ты и стала человеком, – сказала крёстная.

– Я всегда им была, с рождения… Спасибо, что не бросили меня.

Мой лёгкий укор крёстная приняла молча. Между нами начиналась по-настоящему взрослая дружба.

У всех Брыксиных характеры, конечно, нелёгкие. Но все были труженики и, смею утверждать, честные люди. На этом стояла семья. Крёстную отличало ещё и какое-то особое благородство, способность отдать последнее своим близким, расшибиться в лепёшку ради их блага. Это ценили все: братья и сёстры, снохи и зятья, племянники… Считалось:

тётя Настя – голова! Суровая, но справедливая и щедрая, к тому же умная.

Качества эти с первой встречи отметил в ней и Василий, сразу же стал называть крёстной. Мы часто ездили друг к другу, и она всякий раз старалась помочь чем-то реальным, жизненно необходимым.

Ещё до моего замужества приехала в Волжский.

– Таня, как же ты живёшь? У тебя нет даже стиральной машины! Вручную стираешь? И не жалко тебе своей поясницы? А кастрюли! Что это за кастрюли? Даже курицу не в чем сварить! Где у вас тут хозяйственный магазин?

Прихожу с работы, а в новых кастрюлях уже и щи булькают, и картошка варится.

– Ты в ванную загляни!

Заглядываю. А там стоит новенькая стиральная машина «Волжаночка».

– Крёстная, спасибо! Сколько же ты денег потратила?

– Все мои. Не считай…

– А как же машину стиральную привезла?

– Магазинному грузчику трёшку сунула, он и подвёз. Даже в квартиру поднял.

На следующий день прихожу с работы – у порога лежит в качестве коврика моя юбка.

– Крёстная, ты зачем мою юбку выбросила?

– А разве это юбка? Она и задницу не прикроет. Я перебрала твои старые вещи, половину в мусоропровод спустила.

– Тихий ужас!

– Никакого ужаса. Уж на что я бережливая, но ты и меня переплюнула.

Сейчас вспоминаю всё это с болью и даже со стыдом. Всякий раз, провожая меня из Кирсанова, крёстная выворачивала шкафы.

– Возьми, что тебе нужно. А я в погреб полезла. Там у меня несколько банок тушёнки припасено. Кукурузное масло возьмёшь? Сима прислала.

Василий при крёстной в Кирсанов ехал охотно. Его всегда ждал холодец, пирожки, любимые блинчики, вкусные котлеты. Чтобы повысить значимость мужа, суну ему 5 тысяч и шепчу: «На, отдай крёстной, как бы от тебя…»

Она потом хвастается Валентине:

– Вася-то мне 5 тысяч дал, а Таня только халат привезла.

Жила она в то время в крохотной двухкомнатной квартирке в доме на четверых хозяев. Под окнами – садик и огород, перед крылечком цветочное море. И чистота кругом удивительная. Замуж крёстная так и не вышла, а ухажёров по жизни было достаточно. Но и одинокой она не была. Ходил к ней один фельдшер, вполне симпатичный мужчина, Иван Николаевич, если мне не изменяет память.

– У тебя серьёзно с ним? – спросила я однажды.

– А! Приходит чай попить, – был ответ.

До того как обосноваться в Кирсанове, уже после смерти деда Ивана, когда бабушку забрал к себе дядя Миша, крёстная решила уехать из Иноковки. Метнулась в Мичуринск, устроилась на работу – не прижилась; кинулась в Моршанский район, получила аптеку в Перкино – затосковала без родных; вернулась в Кирсанов, чтобы быть поближе к матери, вроде бы как успокоилась и осела. Но откровенно горевала, что нет своего жилья: «Уже под пятьдесят, а я всё мыкаюсь по общежитиям!»

Наконец с помощью брата Миши получила от государства крохотную двушку на улице Спортивной, куда мы и наезжали к ней с большим удовольствием. Она и бабушку Олю намеревалась взять к себе, но та отказалась, мол, Настя уйдёт на работу, а я сиди весь день одна! У Миши всё повеселей!

В 1979 году не стало и бабушки. Душевное сиротство навалилось на крёстную тяжёлым камнем. Братья живут в минутах ходьбы, да разве они заменят мать? Мы, самые близкие племянницы – кто в Тамбове, кто в Подольске, кто в Волгограде. Сестра Серафима давно уже переехала с мужем на Украину – не наездишься.

В 55, а фактически в 58, вышла на пенсию, стала грустнеть, всё чаще говорить о напрасной своей жизни, обижаться на судьбу. Думаю, скорее нам в укор, коли не так часто приезжаем и ленимся лишний раз позвонить. Напрасно! Ни я, ни Валя, ни Ольга, ни другие племянники её не забывали, навещали, звонили, заманивали к себе в гости. И Серафима приезжала не раз.

Лет до семидесяти крёстная была ещё в крепкой силе. И гостей встречала не с пустым столом, и легко могла подняться в любую дорогу. Даже на моё 50-летие приехала бодрая, хорошо одетая, с короткой стрижкой.

– Да ты совсем ещё красотка, крёстная!

– А что ж я, бабка, что ли, девяностолетняя? Только вот ноги у меня болят, Таня. Пойду в колонку за водой – лишь полведра несу…

Временами на меня накатывала тоска по ней, чувство вины, сожаление, что не могу воды ей натаскать вволю, полы помыть, вечерней беседой потешить. Хоть и самой жилось не очень сладко.

В такие вот минуты и родилось стихотворение «Крёстная»: