Текст книги "Тридцать три ненастья"

Два пишем, тридцать три в уме

Думала и так: странный он – этот Женечка Лукин! Весь в себе! Вроде бы и открыт, и доступен, и главное в нём очевидно, но не сразу поймёшь, от ума он такой или от судьбы.

Иногда всё виделось проще и с языка срывалось:

– Женя, ты эгоист и трус. Я бы с тобой в разведку не пошла.

– Да, я трус и, наверное, эгоист… – отвечал Лукин. – А насчёт разведки ты брось! В разведку со мной очень даже можно идти, только смотря что разведывать.

Жизнь разведывать, Женечка, жизнь. Что же ещё?

А жизнь, как оказалось, сама разведывает нас на совесть и доброту, на талант и жлобство, на умение быть человеком и сопротивляться скотскому в себе. На седьмом десятке жизненных лет разведка донесла: Евгений Лукин главные свои испытания прошёл достойно. Никого не убил и не ограбил, не предал, не оболгал, не обидел худым словом и даже не впал в тотальное уныние. К сожалению, предпочитает промолчать, где честнее было бы высказаться, может сделать наивный вид: мол, я и понятия не имел, о чём речь. Норовит смыться с места происшествия, «пока не нагрянула полиция». Поэтому ни врагов, ни явных завистников у него нет. Тем не менее доводилось наблюдать, как на Лукина порой наскакивали собратья по перу, и сама, бывало, подпускала острую шпильку, но Женя, за редким исключением, всё обращал в шутку:

– Вы правы, фантастика – недолитература, но куда деваться, если вы не замечаете, в каком нереальном мире живёте! А я лишь списываю с вас свои сюжеты.

Женю я очень люблю. Он большой умница, прекрасно знает книжный мир, хоть по четыре строчки, но процитирует почти каждого волгоградского поэта. Удивляет лишь, что меня выхватывает из самых ранних писаний, когда все мы были молоды и читали друг друга взахлёб. Невольно возникает догадка: да ты, батенька, и не знаешь меня вовсе! Знать, конечно, не обязан, но зачем цитировать то, что я сама давно уже списала со своих творческих счетов?

Сам он поэт блестящий, тонкий, лаконичный, и, вполне возможно, что наши словотворческие системы не совпали настолько, что ни строчкой я не потрафила его взыскательному вкусу. А мне, уж простите женщину, так иногда хочется услышать именно его похвалу. Обиды никакой! Уровень его самоиронии так высок, что было бы смешно притязать на серьёзные комплименты Лукина.

Зато в бесконечных, чуть ли не ежедневных разговорах о писательстве мы часто совпадаем. Когда третьим сидит Макеев, мне и слово вставить не удаётся. Они словно бы готовятся к этим встречам, запасаются аргументами, основанными на фактах и бесспорной достоверности. Отнюдь… Синякин у нас тоже знаток не из последних, но уровня разговора этих двоих не тянет и он.

Нередко, начав за здравие, говоруны-интеллектуалы переходят на крик, а вкупе с Синякиным – обязательно. И тут вступает полковая труба в моём, извините, лице:

– Замолчите ради бога! Голова от вас болит.

Потом злыдни распускают слух по Союзу писателей: они там косточки всем перемывают.

Ну да, препарировать до хрипоты поэму Лермонтова «Демон» и брызгать по этому поводу гневными слезами из глаз равно перемыванию косточек волгоградским графоманам!

Действо, как вы понимаете, происходит в писательском буфете, и взятые на четверых двести граммов водки спорщиков примиряют. Лукин пытается взять гитару, но не успевает и струны разволновать – Макеев остро протестует:

– Только без этого!

Евгений смиренно разводит руками. И я налетаю на Василия:

– Ну почему? Может, ты завидуешь Женьке? У него песни замечательные, и поёт он не хуже Макаревича.

– Слышь, брось… – смеётся Лукин. – Тоже мне, нашла барда!

Но я в этом кое-что понимаю. Не знаю, сколько песен у него написано, но десятка два стоят любой сцены. И он их поёт. Выезжая в частые творческие командировки, поёт в Москве и Питере, в Суздале и всех прочих городах непраздного пребывания. Про Волгоград я уже не говорю – здесь сам Бог велел. Песни очень смешные и очень серьёзные, элегические и стёбные – на любой вкус. Мне особенно дорог «Приднестровский цикл», названный им на первый взгляд легкомысленно «Русскоязычные песенки», словно написал их Дима Быков из «Собеседника», а не трагический русский поэт Евгений Лукин. Любовь его к России больна до озноба, но он не выносит патетики и пишет об этом так:

 
Скажите мне, уроду,
Зачем я отдаю
Россию за свободу,
Причем не за свою?
Потом переживаю:
Да как же это я?
Свобода-то – чужая.
Россия-то – своя.
 

Приднестровцы, кровью отвоевавшие свою, пусть условную, но свободу, присудили ему государственную премию Приднестровья. И не только за «Русскоязычные песенки», но и за реальное участие в событиях.

Из многих стихотворений Евгения выбираю для этой книги ещё одно:

 
Скорлупка бигуди.
Пылятся кружева.
Послушай, разбуди,
Скажи, что ты жива.
Такой подробный бред —
До складочки по шву.
И пачка сигарет
Лежит – как наяву.
 

Написано на смерть первой жены и соавтора Любы Лукиной. Она ушла двадцать лет назад, ей было 46. Каждый год в день её рождения, 4 февраля, и день смерти, 14 мая, Евгений прикалывает к портрету Любы живую розу. Посетители писательского дома останавливаются у мемориального стенда, всматриваются в молодое женское лицо и проходят в буфет, где каждому наливается поминальная стопка.

В писательской организации они появились вместе – красивые, здоровые, немного высокомерные. Или мне это только показалось? Высокомерие – напрочь не лукинская черта! За Любу не поручусь.

Рождённые в один год с разницей в месяц, они одновременно поступили в Волгоградский педагогический институт на филологический факультет, окончив его, поженились, родили сына Юру. Соавторство их вначале носило характер соперничества: кто кому передосадит едкими эпиграммами. Мы с Макеевым тоже озоровали в молодости, половиками сочиняя стишки: строчку – он, строчку – я. Было весело. Но Лукины пошли дальше, начав писать фантастическую прозу на двоих. Как они это делали, я долго не могла понять. Не строчку же – он, строчку – она! Если знатоки-осведомители не врут, то работали они так: Люба выдавала идею, прорабатывала детали, а Женя долбил на машинке текстовую массу, взяв на себя стилистику и художественные приёмы изложения. Как бы то ни было – молодцы! Литературные награды посыпались на них как из рога изобилия. Смею предположить, писателей-фантастов Лукиных Россия узнала раньше, чем Волгоград. Но оговорюсь: в рамках жанрового сообщества, хотя бы и под сенью опеки знаменитых братьев Стругацких. Мало в этом понимаю. Фантастику я перестала читать годам к двадцати пяти – скулы сводит от скуки! Может, и зря, коли Макеев читает Лукина с интересом.

В Жене я больше люблю поэта, но и прозаика с уважением принимаю на веру. Он вправе сказать: «А мне-то что!» Действительно, это не его проблема. И слова мои можно не брать в расчёт.

А вот что написал Василий Макеев о нём в послесловии к «Семи погодам»: «Евгений Лукин – едва ли не лучший, зловредный и стилевой (не стильный!) фантаст в сегодняшней чертовщине, признаваемый вся и всеми, к тому же чтимый нами как первостатейный поэт, оригинальный без оригинальничания. Он, единственный из этой «семёрки», побывал в горячих точках, на развалинах великого Союза, пел свои стихи-сатиры приднестровским ополченцам и казакам, ввязывался в словесные битвы с народившимися «грибными» русофобами.

Стих его, скупо-язвительный, всегда отдаёт неизбывной полынной горечью и понятен всякому внимательному человеку:

 
Я волнуюсь, читая стихи:
Не слова, а прозрачные слёзы!
Все твердят, что пришли от сохи,
Что вчера ещё слезли с берёзы.
О родной вспоминают стезе,
Где зады поросли лопухами.
Так и видят себя в картузе
И в рубахе с шестью петухами…
 

А ведь любит и хорошо знает Лукин петуховую и лопуховую нашу душу, но предпочитает не выворачивать наизнанку свою любовь. Ибо поэт – строгий!»

К чести Лукина замечу: время хохмить и время работать для него чётко разграничено. Это в буфете он – Женечка, а в мире – уважаемый писатель Евгений Юрьевич Лукин, последние десятилетия самый издаваемый, переводимый, обсуждаемый автор из Волгограда. И никакой заносчивости, мало-мальского высокомерия, менторства, что говорит о его глубокой порядочности.

Многие из нас любят распускать хвост, похвастаться своими успехами, а он помалкивает и делает дело.

Кто-то скажет: «Хитрован! Два пишем, три в уме…» Если честно, не без этого. Но почему три в уме, а не тридцать три? В его уме очень много чего и всё под контролем А пусти он свою литературную судьбу на самотёк, что бы было? Примеров тому несть числа.

Лукин живёт преимущественно литературными заработками, а значит, живёт трудно. Государству, к сожалению, недосуг вникать в эту проблему. Будь моя воля, я дала бы ему пожизненное содержание. Он заслуживает того. А у Лукина даже литстудийскую копейку отобрали, словно не понимая, что реальное будущее волгоградской литературы во многом зависит от того, чему он научит пишущую молодёжь на своих занятиях. Зато открыли платный ликбез для имущих мечтателей о высокой писательской судьбе. Тоже неплохо, конечно, но в плоды студийного образования я верю больше, ибо верю Лукину. И как не верить? За тридцать с лишним лет творческой работы, двадцать пять из которых – в профессиональной литературе, он издал больше пятидесяти книг и получил девяносто восемь литературных наград. Уму непостижимо! Но ведь ещё и не вечер!

Родившись в семье драматических актёров Юрия Григорьевича Лукина и Натальи Дмитриевны Веселовой, Женя мог бы пойти родительской дорогой, мог бы вообще стать вертуном и оболтусом, искателем лёгкой жизни, но стал писателем российского уровня, образованнейшим человеком с неизбежной для себя урбанистической основой мировосприятия и мышления.

Мы, деревенские уроженцы, совсем другие, и видим, и слышим по-разному, но душевная сродственность в нас едина. Чем, скажите, слёзы Макеева о России отличаются от стонов по ней Жени Лукина?

В поисках разгадки лукинской натуры я, кажется, докопалась до истины: он может быть счастлив исключительно в своём внутреннем, неотделимом от сугубо личного мире, но мир этот должен быть благополучен: любимая жена Надя, «Найдёныш», «родненький мой» – как он её называет, сын Юрий, внуки Маркуша, Игорёк, Маргаритка и Ярослав. Для них – всё!

Он покупает в «Кулинарии» тесто, сам лепит беляши, интересуется у наших буфетчиц, как лучше сварить суп с фрикадельками и сделать «селёдку под шубой»…

На звонок Нади отвечает:

– Родненький, я в Союзе, в буфете… Обязательно пообедаю. Тесто уже купил.

Слушая Женю, я готова зарыдать: хоть бы раз, один разочек и ко мне так… Но Василий – это Василий, он так не умеет.

И ещё одна песня Лукина – его дача! Сбивая пальцы в кровь, он натаскивает с берега центнеры камней-голышей, чтобы выкладывать свои дорожки, ограждать Надины цветники, украшать всё, что поддаётся украшению. Потом заснимет свежую красоту на смартфон и приносит в Союз писателей удивлять и радовать нас, своих друзей. Он счастлив, и мы довольны. И так приятно смотреть на него – подтянутого, в белейших штанцах и футболке, носочки тоже белые, через плечо оранжевая сумчонка – лишь смартфон воткнуть да электронную сигарету!

Макеев сумку критикует:

– Да не носи ты эту «педерастку»! Позор для русского поэта.

И все смеются. Не прошло и двух дней, а мы снова вместе.

– Интересно, Синякин сегодня придёт? – спрашивает кто-то.

– Да вот же он, уже в зал входит.

«Сначала в драчку ввязаться, а там…»

У нормальных людей дружба начинается с доброты, а у нас – чуть ли не с драки.

– Ты кто здесь такая? – орал он с выпученными глазами и пунцовеющей физиономией.

– А ты кто такой? Без году неделя в Союзе писателей, а уже корчишь из себя классика волгоградской литературы. Научись сначала грамотно писать, а потом поговорим.

– А пошла ты!..

– Ты пошёл! Тебя Лукин принёс в зубах, и знай своё место.

Присутствующий при этом Гена Бисенов впал в ступор, потому что говорилось там куда круче. Самое нелепое, что ни я, ни Синякин не помним, почему сцепились.

В Союзе писателей никто так со мной не разговаривал, даже Иван Маркелов, и даже совсем уж лютые недруги. Можно не учитывать должностной статус, творческие заслуги, некоторое возрастное старшинство, но слать по матушке женщину!.. Извините.

Хороша и я! Вступать в схватку с отставным подполковником милиции, человеком взрывным и очень обидчивым – тоже не комильфо.

И разве довод – упрекать молодого члена СП в не таком, как у тебя, творческом стаже? Степень одарённости этим не измеряется, а Сергей Николаевич с первых дней в писательской организации числился на достойном счету.

Он с трясущимися губами кинулся в приёмную искать понимания у Ирочки Фадеевой.

Я не могла удержать в прыгающих руках недопитую кружку чая.

Мы долго не разговаривали, даже не здоровались при встрече. А помирила нас та же Ирочка Фадеева.

– Как можно двум взрослым умным людям растравливать в себе глупые обиды? Знаете, что оба вспыльчивые, – не цепляйте друг друга за больное.

– Девчонки, пойдёмте посидим в «Конфетках-бараночках», – заулыбался Синякин. – Надо залить тоску-печаль чашечкой кофе с пирожным.

И мы пошли – очень, наверное, смешные со стороны: тучный, но осанистый Сергей, идущий ровным неторопливым шагом, миниатюрная, как Дюймовочка, Ира и я, слегка комплексующая нескладёха за метр восемьдесят. Рядом с людьми невысокого роста мне всегда хочется втянуть голову в плечи.

За пыльным уличным столиком на четверых сиделось не очень удобно, не по-кафешному: мимо туда-сюда шли люди, чуть не заглядывая в наши кофейные чашки и пластиковые стаканчики с коньяком, по проспекту Ленина нескончаемым потоком неслись машины. Но мы почти не обращали на это внимания. Тихая радость взаимного прощения была куда важнее.

Синякин оказался галантным кавалером. Отринув все попытки войти в складчину, он и пирожные нам подносил, и мороженое, кофе уже по третьему разу. Сидели долго, и Сергей открывался нам совсем с неожиданной стороны. Я видела мягкого, деликатного человека со своей историей, со своей печалью в глазах. Собственно, что я знала о нём до этого, кроме солидного милицейского звания и принадлежности к цеху писателей-фантастов? Да ничего!

Оказалось, родился он в Мстинском районе Новгородской области в семье военнослужащих, окончил Саратовский юридический институт, служил в армии, милицейскую карьеру начал с должности опера Дзержинского ОБХС, стал начальником городского ОБХС, с 1995 года перешёл в отдел по расследованию умышленных убийств и причинения телесных повреждений особой тяжести, на пенсию вышел в звании подполковника МВД.

Сразу я всего не запомнила, конечно, но вчиталась позже в личное дело Сергея и многому удивилась.

Нас с Ирой больше интересовал не послужной список Синякина, а что-нибудь поострее, с геройством, с риском для жизни.

– А подвиги вы совершали, Сергей Николаевич? – вроде как в шутку спросила Ира.

– Подвиги? Вряд ли… Однажды отбил молодую женщину от насильника, а он выхватил откуда-то арматурный прут, загнал меня под мост и бил там так, что не чаял, как спастись.

– Ужас! А что же ты его из пистолета не шандарахнул?

– Оружие выдавали только на спецзадания, а в бытовых ситуациях – ни-ни!.. Хотя в убойном отделе кровушки я насмотрелся досыта. Давайте лучше о хорошем.

– Ещё один вопрос. Сколько же ты прослужил?

– Два года в армии и двадцать восемь в милиции.

– Пенсия хорошая?

– Раз в месяц вполне смогу пригласить вас в «Конфетки-бараночки».

Расстались очень тепло, по-доброму, от некрасивой ссоры не осталось и следа, но и о дружбе говорить было ещё рано. От людей, хорошо знавших Синякина, окольно выяснилось удивительное: он никогда не брал взяток, даже больших, даже таких, что и взять было не стыдно. Не знаю, кто дал ему кличку Честный мент, но она прижилась в Союзе писателей, по-доброму смеша нас и радуя.

В Союз писателей Сергея приняли в 2000 году. В этот же день приняли и Наташу Барышникову. Оба они вошли в коллектив спокойно и естественно. Первое время он виделся мне скорее другом Жени Лукина, не такой уж самостоятельной творческой единицей. Раз пишет фантастику, куда же его причислять? Конечно, к Лукину! И это была моя серьёзная ошибка. Не отсюда ли и выползла наша ссора?

Как бы то ни было, но мы поняли что-то важное друг в друге. И если Синякин, не склоняя гордой головы, стал милосерднее ко мне, то я попыталась взять себе за правило не судить с кондачка и не рубить наотмашь. Конечно, мы не перестали горячиться и спорить, но я научилась видеть совсем другого Сергея Синякина – глубокого, начитанного, доброго и щедрого, справедливого и искреннего – Честного мента, одним словом.

И наступил момент предельной простоты в отношениях, когда можно и есть из одной тарелки, и не думать, хватит ли тебе денег заплатить за обед. И он платил за меня много раз, и я в долгу не оставалась. Бывало такое с Серёжей Васильевым в лучшие его времена, с Валерой Белянским поныне, а больше, пожалуй, и ни с кем. Друг мой Овчинцев платить за себя не позволяет ни при каких обстоятельствах, но сам угощает за милую душу. О близких подругах речь вообще не идёт.

Синякин, кстати, один из тех, кто умеет правильно пожалеть меня – без соплей, без растравливания боли. Бывает, что и дружеского жеста, мимики хватает для понимания человеческого сочувствия к себе, когда ты в нём нуждаешься. Но есть в Синякине и настораживающая черта: едва узнав, услышав что-то, что его впрямую не касается, он тут же начинает расследование.

– Скажи, зачем ты звонил Овчинцеву? Честность мою проверял? А не подумал, что есть темы не для общего обсуждения?

– Ну и что! Я выяснил, что хотел. Всё нормально.

– Это в тебе ментовский комплекс говорит. А мне пришлось оправдываться за свою же правду. Получается, наш с Овчинцевым разговор я передала тебе, а ты полез выяснять ненужные тебе вещи. Зачем?

– А интересно!

Делаю выводы: с Синякиным нужно ухо держать востро, в разговоре на приватные темы избегать упоминания третьих лиц, не откровенничать сверх меры, не втягиваться в политические дискуссии, особенно когда речь заходит о Ленине, Сталине, Дзержинском, не хвалить Макеева, не задевать Лукина и прочие не…

Но, как говорится, человек предполагает… Едва садимся за буфетный стол, я по-прежнему откровенничаю, втягиваюсь, упоминаю, хвалю, задеваю. Какие могут быть ограничения в общении с близким другом! Я люблю его и верю, радуюсь всякий раз, когда с коробочкой пирожных он входит своей важной походкой в распахнутые двери буфета. Радуется и он, я это вижу.

Все мы, тамошние сидельцы, хорошо знаем друг друга и обвыкли не слишком церемониться в разговоре и споре, отстаивая свои позиции. Подлости, я в этом уверена, нет ни в ком, а для обиды, если человек раним по своей сути, повод всегда найдётся.

Обидчивый Синякин умеет взвинтить себя до слёз. Я этого пугаюсь и не хочу, чтобы он плакал из-за ерунды. Подойду, прижму его голову к плечу.

– Ну, что ты как ребёнок! Разве не понимаешь, что все тебя любят?

И он успокаивается, забывая через минуту обидные шероховатости беззлобного по сути разговора, когда и сам «язычку кашки не давал», задевая чьё-то самолюбие.

Мне иногда хочется крикнуть: «Ребята, нам всем за 60! О чём мы спорим? Какие истины ещё не доказали друг другу!» Но нас не изменить. А люди-то все хорошие.

Дома спрашиваю Василия:

– Зачем ты нападал на Лукина? Зачем Кучко обидел? И Синякина не надо называть сталинистом. Тебя же не называют дырявым деревенским валенком!

– Я-а-а?! На кого я нападал? Не выдумывай.

Очень меня беспокоит здоровье Сергея. И сердце у него не ахти, и давление шарашит, а беречься не умеет совсем, к врачам обращается в самых крайних случаях.

Звоню:

– Ну как ты там?

– Плохо, но я отлежусь. Мне бы успеть повесть дописать, а что ещё? Дети выросли. У Таньки муж хороший, Серёжка тоже определился. А нам с Натальей ничего и не надо кроме.

– Это ты загибаешь! Всё ещё надо! И книжку издать, и вторую госпремию получить, и внучку замуж выдать. Тебе бы в стационаре полежать, подлечить сердце…

– А вы-то как с Василием? Чем от меня отличаетесь?

– Если честно, не лучше. Больные оба, а беречься не умеем. Дожить бы до сентября, до Абхазии…

– А мы с сыном на Дон собираемся, порыбалить охота.

– Вот это другой разговор!

Синякина в Союзе любят и уважают. За полтора десятка лет от утвердился как хороший прозаик, честный человек. К тому же, будучи бессменным председателем редакционно-издательского совета, читает все наши рукописи и даёт объективные оценки, невзирая на личные отношения, борется за каждую издательскую позицию. Точнее – боролся. Сейчас книг почти не издают, но не от Сергея это зависит.

Когда я ещё секретарила в Союзе, готовила текст издательского плана, сдавала рукописи, он дотошно проверял, не допустила ли я отсебятины. А где там савантюришь? Что в плане указано, то и примут к изданию. Левак может пробиться лишь по отдельному письму за подписью председателя Овчинцева, а то и с визой губернатора. Есть у нас такие ловкачи. Но здесь и Синякин бессилен: против лома нет приёма!

Однако можно не сомневаться: на писательском собрании он вскроет любую авантюру.

Самого Сергея Синякина читать интересно, а издал он уже больше двадцати книг. Фраза легка и пластична, язык живописен, сюжет не банален – настоящий стилист! Правда, с концовками бывают проблемы, но не так часто. И тоже, кстати, издал трёхтомник к 60-летию, не отстав от нас с Макеевым и Жени Лукина.

Синякин подтверждает мою давнюю уверенность, что на одном таланте писателю не выехать. Ум, образованность, способность работать по-шахтёрски, до изнеможения важны не меньше. И, конечно, вера в себя, в успех нелёгких своих усилий.

Завершая свою портретную зарисовку Сергея, хочу ещё раз попросить прощения у него за то и за это, за всё, что было и будет наверняка.

Мы оба горазды ввязаться в драку, а потом думать, к чему это всё. Язык – он без костей, что хочешь намолотит, лишь бы сердце оставалось чистым. Я в его сердце верю, надеюсь, и он в моё.