Текст книги "Обманщица"

Глава четвёртая

И вот стол накрыт в Правлении колхоза. Напротив меня – нынешний виновник торжества. Это большой рыхлый молодой рыжеватый человек с головой, слегка суженной кверху, с доброй растекающейся улыбкой. Бякишева он боится так же, как инструкторишка, но не вздрагивает, а лишь моргает белыми, заметными на лице, ещё более сметанном, пушистыми ресницами. Так грустно стало мне, что хватанула водочки под пельмени. И, надо сказать, стало мне расчудесно. Весь день провели, сидя в пальто, так как клуб не отапливается. Двери то и дело отворялись на улицу, колхозники нервно сновали туда и обратно. И вот шубы на вешалке, а на столе немудрящие деревенские закуски: огурцы солёные, капуста квашеная, грибочки маринованные, а потом пельмени, налепленные поварихами специально. Всё приезжее начальство, включая меня, инструкторишку по сельскому хозяйству, начальника сельхозуправы и самого Бякишева выпивало и ело с большим энтузиазмом. Ну, а потом – в машину. Пьяноватый председатель остался дремать, положив голову на свой венчальный стол.

А мы поехали в сплошной темноте по глухой лесной дороге. Водитель наш был, как мне показалось, тоже пьяноват. Бякишев веселился: они дуэтом с начальником сельхозуправы исполнили складно и громко «Ох, мороз, мороз…» И машина летела через тьму птицей-тройкой (тарантасом), дорога стелилась желтизной фар, мелькали выхваченные светом ёлки над кюветом. Азартно было раскачиваться вместе машиной на кочковатой, скочковатой дороге. Когда закончили наши «орлы» свою песню, я предложила сидевшему в привычной уже близости противному, но прощаемому мною по пьянке инструкторишке:

– Пожалуй, прочту стихи…

Он не ответил, конечно. А я стала увлечённо читать:

 
«Во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье…»
 

Я дочитала до конца. В машине, хоть и пьяно, но стыдливо молчали. А я, читая эти стихи, выплывала из вязкого плена, снова вставая над ними надо всеми и над собою, воспаряя, обретая, было, утерянный за эти глупые часы дух. Мне всегда удаётся спастись, как верующему религией, стихами. Только тогда, когда я перестану читать стихи, перестану любить это чудо – поэзию, эту вторую религию человечества, пойму, что погибла, что дни моих духовных, да и физических радостей сочтены. Разумеется, эти стихи я читала со своим смыслом, думая в эти минуты о вас, дорогие мои, Валерочка и Жорочка. О себе – тоже.

– Мы вас к дому! – раздобрился Бякишев, ну, будто можно среди ночи выкинуть женщину из машины посреди таёжных троп к медведям.

Надо отдать должное инструкторишке – он-то меня всегда к дому подвозит. И дома ещё не спали. И обрадовались. И спросили:

– Хотите молочка?

Да, встречают меня не только по-домашнему, но и с почтением, ведь возят меня на Бякишевской машине! Сам Иосиф Ульянович… Впрочем, и меня здесь держат за большую начальницу (управляющий строительством оптико-механического завода – моя должность).

Это была предпоследняя поездка. А совсем другой оказалась последняя – перед моим умиранием и воскрешением в Шатунских снегах…

Письмо

Дорогая Лаура Ноевна! Что с вами сталось? Нет от Вас никаких вестей. Мне от Роковых из Тахты и то пришло послание, а вы находитесь в каких-то трёх часах езды. Вот возьму да прикачу сам в гости! А что? Примете старика? Я вам книгу свою давно отослал, а также «Улисса» на английском. Но куда же вы подевались? Дайте знать. Жду, так сказать, ответа, как соловей… Ваш Грабихин. 6 января. 1978 год.

Письмо

Дорогая наша Ларочка! Твоё письмо нас согрело необыкновенно. Жорка сказал, когда дочитали, что он увидел свет в конце туннеля, ибо, если существуют ещё такие Шатунские с такими квартирными хозяйками и с такими чуткими гуманными медиками, то жизнь ещё не совсем дошла… И мы стали мечтать, как после уедем в такой же чудесный посёлочек, снимем там комнатушку у таких же добрых людей и станем жить. Работать мы можем, где угодно. Жорка сказал, что на расчистке путей от снега работать лучше, чем на лесопилке – она ему уже так надоела! У нас очень холодно, всё минус тридцать да минус тридцать пять, тепла ещё не было. Посылку с шиповником пока не получили. А Грабихин отличился, прислал нам две книги: свою (с дарственной надписью) и Василия Шукшина. Мы зачитываемся. Разумеется, второй. Мы считаем дни, хотя три года эти потянутся ещё как…

И, всё-таки, до свидания, ангел наш, Лаура! Будет у нас свидание! Я по-прежнему молюсь о тебе. И вижу по твоему письму, что молитвы мои доходят до Господа. Да пусть он и дальше не оставляет нас! Целуем тебя, радость наша. Г. и В. Роковы. 15 января. 1978 год.

Утания

Глава 9. Убийцы

А тем временем Тиранчик «искал» убийцу Ута… Срок следствия, намеченный коллективным правительством, истекал, пора было предъявлять убийцу, и утанисты решили призвать Тира и спросить, как идут следовательские дела. Вместо отчёта Тиранчик сказал речь о том, как он чтит и любит покойного вождя Ута. «Но как ты можешь любить? – поразились утанисты. – Ведь для того, чтобы любить, надо хотя бы научиться думать!» «Так уж случилось», – скромно и сдержанно, словно о чём-то сокровенном и будто нечаянно обронил Тир из семейства Аннов. Утанистам понравился ответ, и они принялись рассуждать на эту тему, началась дискуссия, и они забыли про Тиранчика. Спорили: можно ли через любовь научить думать? Одни говорили, что возможен лишь обратный процесс, другие возражали, мол, в новой идее что-то есть. Так они спорили, но в итоге решили: для наиболее неподдающихся неумеющих думать стоит взять на вооружение и любовь.

У гениев даже появилось нечто вроде доверия к Тиру. Один из них, наиболее «высокомерный», как считал Тиранчик, Тоц покровительственно сказал: «Ты, возможно, научишься думать, старина», чем обидел внешне сдержанного Тира. На сей раз он постоял на пороге храма, в котором находились гении. «Нет, врёте, я умею! – злился он всё больше. – Проклятый Тоц не хочет признать того, что я уже умею! А кто вам помог? Кто пошёл на крайность? Разве вы пошли бы на крайность без меня? Да вы бы никогда не свергли антиутанистов, не будь у вас меня с Молой и Какой! Как же вы меня не цените, презираете, а Тоц – особенно». И в этой злобе у него сформировался хитростный план.

Надо сказать, что на волне уважительного отношения к себе, Тир упросил правительство расширить свою службу. Набрал он подходящие кадры среди своего племени Опоённых. Команда вышла что надо! Еж, Выш и Бер стали его верными помощниками. После упомянутой дискуссии «о любви» и призвал к себе Тир этих молодцов, утвердив окончательно план действий. Он поручил Моле и Каке поймать нескольких неумеющих думать. Цель была: при помощи пыток верёвками, затягиваемых у них на шеях, грозя повесить, заставить лжесвидетельствовать. В итоге каждый из них показал на допросах, что видел, как Тоц убил Главного гения Ута для последующего захвата власти.

Утанисты были поражены, когда им представили хорошо загримированных для сокрытия синяков свидетелей, бойко говоривших одно и то же. Утанисты и сами бились над загадкой, кто убил Главного гения. Но не ожидали, как выдающихся следовательских способностей у Тиранчика, так и такого ужасного преступления от Тоца. Они не сразу поверили. Да и Тоц стал отметать это обвинение. Но Тиранчик подготовился хорошо. При помощи «глазка» он немало подсмотрел тайного не только в душе Тоца, но и в душах Кама, Зена, Тома, Рука, Пата и других гениев. Своё обвинение Тоца в убийстве он построил так, что не только Тоц понял, – Тиранчик знает его тайные мысли и движения, но и другие утанисты уловили для себя самих немало угрожающего в намёках странно осведомлённого Тиранчика. Главная их тайна, которую они считали каждый для себя верхом греха, состояла в том, что каждый из них имел желание занять место главного гения. Они и явно соперничали между собой, и тайно готовили каждый свою программу, которая в будущем могла бы стать Главным Приложением к «Утании». Разумеется, никто из них не собирался интриговать. Интриги, считали они, – низкий стиль, противоречащий духу «Утании», завещанной им Главным гением.

Речь Тиранчика в каждом поселила опасения. Они стали друг от друга ждать подвохов с последующим опережением недостойной программы. Одна мысль о том, что какая-то несправедливая программа окажется впереди справедливой, что не будет никакого конкурса программ, напугала их. Нет, они, конечно, не поверили в виновность Тоца… Чтобы Тоц взял в руки молоток, да он ложку-то за столом крепко держать не может! Иногда задумается среди обеда так, что ложка упадёт, а он продолжает смотреть перед собой, подперев огромную голову слабыми ручками… Разве могут такие ручки поднять тяжеленный молоток, обнаруженный на месте убийства? И всё-таки… Миряне свидетельствуют… «А вдруг да правда, и Тоц, – подумал каждый о себе, – захочет и меня уничтожить как наиболее сейчас гениального?..» И они решили: пусть Тоц пока побудет некоторое время под стражей, и отдали его в руки «верного делу Утании» Тира из жестокой семьи Аннов. Так сбылась первая часть плана Тиранчика.

Арестовав Тоца, он передал его на попечение Ежу и Вышу. Они стали издеваться над ним, да так, что почти довели до состояния неумеющего думать. После обработки привели к Тиранчику, который, указывая уже прямо на некоторые ему известные посредством «глазка» подробности тела и души Тоца, вынудил его признаться в «убийстве» главного гения. Каково было удивление утанистов, когда Тоц публично покаялся в преступлении, но при этом назвал в качестве своих сообщников Кама и Зена, якобы помогавших ему держать тот ужасный молоток. Тоца умертвили. А этих двоих тотчас арестовали. История Тоца повторилась с Камом и Зеном. И они назвали «сообщников». Да, Бух и Пат им помогали, они «держали» Гению руки, чтобы он не мог отвести от своей головы молоток… Бух и Пат заявили, что Рук и Том «держали гения за ноги», это было необходимо, чтобы он не смог убежать… И, таким образом, вышло, что всем сподвижникам и соратникам нашлось дело в процессе уничтожения их главного друга и вождя. Последний из оставшихся гениев сам убил себя, сбросившись в пропасть на границе Мира. Тиранчик перестал зваться Тиранчиком, а только уважительно Тир-Анном.

Ученики и помощники гениев, которых осталось довольно много в Мире, не могли поверить в преступление своих учителей, роптали, многие возненавидели Тир-Анна. Но большая часть, ослеплённая им, пела ему хвалу. При помощи ослеплённых Тиранчик расправился с учениками и помощниками утанистов. И воцарилась полная Тирания…

Из старых записок

Дом сдали, и я сижу в конторе. И здесь уж не вырвешься: это тюрьма. Сегодня днём читала, держа книгу на коленях, как ученик под крышкой парты. Иван Бунин. Когда оба моих соглядатая покинули комнату, стала читать вслух, я очарована его прозой. Забыла следить за дверью, а тут и стражи на порог. Была вызвана к Епифану. Он меня распекал за то, что я во время рабочего дня читаю художественную литературу, и уже не первый раз. А когда был первый? Доносят на меня, что ли? Спросила Душакову, мол, как узнал Епифанов про моё чтение? Она плечами пожала, а сама низко опустила свою химически завитую головку. Таким образом был прочтён здесь весь Куприн и весь Достоевский. Но, когда дом сдан, а другой фактически ещё не начат, мне делать несколько дней просто нечего. «Идите на площадку!» Но там роют котлован. Что, они без меня не выроют котлован? Спасибо Голякову: он сказал, что я, в общем-то, права, что это всё – наша негибкая система кадровой политики. Он неглупый человек, есть с кем поговорить в этой шараге, и на том спасибо.

Ну, до чего люди способны друг другу делать больно! Чуть что, ярлыки: «писательница!», «правдолюбка!» Единственный человек, который способен понять, – Терентий Алексеевич Грабихин. Но мы разделены с ним. Самой жизнью. Разошлись: вначале во времени, потом и в пространстве. Ему нынче исполнилось шестьдесят.

Закипает ночь… Я люблю ночь. Это – свобода. День весь опутан цепями. Тянутся и тянутся цепные дни, точно ряды колючей проволоки. Ночь – полёт совы. Работаю ночным сторожем. Прекрасная служба! Прихожу к двадцати ноль-ноль, принимаю смену: обследую со сменщицей здание. Тётка эта уходит, а я остаюсь. В моём распоряжении кресла, стулья, шкаф, а главное – стол. Входная дверь заперта на крепчайшие засовы. Я раскладываю принесённые с собой книги и тетради, рукописи и авторучки. Теперь этот стол – писательский. Среди ночи я пью чай, закусываю припасёнными бутербродами. Здесь всё под рукой: электроплитка, чайник. Ночь длится и длится. Вот уже три, четыре. Иногда телефон взрывается на столе. Пост номер два слушает! – кричу я спросонья, утомлённая чтением или писанием и уже не за столом продолжающая свой труд, а на самодельном из двух кресел диванчике, лежать на котором, конечно, против правил, спать запрещено… Встречаю рассвет, слыша, как просыпается город, мимо бренчит (да так громко!) трамвай. Выхожу из дверей и стою, глядя на чистую улицу, на дворника, работающего неподалёку, на дома, на деревья. Мне так хорошо! Я так счастливо провела ночь! А лето – заказное по погоде. Днями тепло, солнечно, а ночами проливаются короткие, но мощные дожди, так что и без дворников утра просто сияющие!

 
Ночью идут короткие дожди,
и пахнет сытою листвой от них.
Ещё придут такие дни,
когда ветра умчат листву,
когда все лужи во дворе
замёрзнут под стекло.
 

Так я по-русски выражаю радость жизни, правда, не без влияния Уолта Уитмена, стихи которого впервые читаю на английском. Но мне не всегда бывает столь радостно. И тогда я вижу свой особый сон. Один и тот же. Он приходит ко мне, напоминая не о том, что «ветра умчат листву» (это когда-то еще случится!), а о том, что написанное надо будет куда-то деть. В лучшие минуты я стараюсь об этом не думать.

Сегодня задул ветер. Я люблю, когда ветер бьёт навстречу: не прячась, бегу на него. Я люблю всё сильное. Без риска жить – тоска… Как представлю жизнь некоторых людей, упёртых в одно, – вещи, деньги, квартиры, – хочется куда-нибудь убежать, умчаться! Разумеется, материальных благ у нас в стране не хватает, но хорошо иметь в душе другое, не материальное, чтобы не опускаться до погони за вещным. Уеду, обязательно уеду… В тундру, в Сибирь… 1977 год.

Из письма:

Мамочка! Когда же ты приедешь? Бабушка говорила, чтобы ты хоть бы возвращалась. Папа купил мне новые краски, в них мёд, и они даже сладкие. Очень прошу, приезжай…

Из письма:

Милая моя доченька! Я болела гриппом и всю неделю не вставала с постели. Теперь выздоравливаю, хожу на уколы. Скоро поправлюсь совсем, и тогда сразу приеду, как в прошлый раз, на субботу и воскресенье. Не скучай. Скоро увидимся, доченька. Передай привет бабушке и дедушке. Слушайся их и папу. Твоя мама. 15 января 1978 года.

Письмо

Здравствуй, Владимир! Думаю, что между нами, наконец-то, всё кончено. Я подаю на развод. Но дочке пока ничего не говори. Думаю: мы оба в новой ситуации сделаем всё, чтобы Татка не почувствовала этого на себе. Всего хорошего. Лаура. 15 января 1978 года.

Письмо

Здравствуй, дорогая жена!

Ты что, смеёшься???!! Мало я терпел твоих выходок??!! По-моему, вполне достаточно, чтобы ты могла считать меня примерным мужем. И вообще! Брось валять дурака. Первое: приезжай и живи по-человечески, устройся, как положено по специальности. Второе: брось писать эти свои романы. Третье: прекрати идиотские отношения со всякими роковыми-мороковыми. Четвёртое: занимайся, в конце концов, воспитанием дочери, ведь ты пока ещё мать! Пятое: не отменяется и твой статус моей жены, и ни на какой суд я не пойду, не жди. Я хочу нормальной семьёй жить, как раньше (до твоего писания), и хватит беситься. Родители твои уж извелись. Я же тебя защищаю перед Ноем Гаврииловичем, перед Натальей Ивановной. И старики уже давно остыли, да и любят тебя естественно как единственную дочь, так что пожалей и их. Татку они балуют, и уже конфликты идут по всяким поводам. Очень в этом смысле не хватает тебя, Лаура! Я понимаю, ты занялась трудным делом. Но если бы от него была польза, как у Грабихина, например. Недавно его опять показывали по Центральному телевидению, он был очень такой важный, но хорошо говорил о подростках, о том, что растёт преступность, и он на эту тему написал свою новую повесть. Человек же работает, пишет, его печатают! И неплохо пишет, и не надо говорить только, что он «подделывается под конъюнктуру», он очень смелый писатель, и в его книгах куда больше правды, чем в твоей этой повести про ковчег. Так что, подумай, Лаура, и возвращайся домой. Мы все ждём тебя, все о тебе скучаем. Я вчера записывался на радио, но у меня из головы не выходила ты, и так что-то расчувствовался, чуть слезу не пустил. Режиссёр моя старушка Колоскова обрадовалась: «Вы себя превзошли». Какой там «превзошёл», уже докатился до дрожи в голосе при чтении, в общем-то, банальной ерунды! Ну, зачем ты мне этот ультиматум сделала?! Жду трезвого решения и действий. Твой муж Владимир. 20 января. 1978 год.

Отрывок из романа Л. Конюшей

«Письма из-за Чёрного Холма»

Дорогой друг Либерий! Я очень удивился покорности в твоём письме. Почему ты говоришь о каком-то «либо-либо»? Почему я должен выбирать между ссылкой и обезмозживанием?! Но я не хочу ни того, ни другого! Я желаю жить в Долине, по-прежнему заниматься своими изысканиями душ, иметь своих учеников (и сына своего, естественно, среди них), выступать каждую среду на городском форуме, как это было раньше. Почему я, дело которого – совершенствование душ нашего народа, должен добровольно уезжать из земель, которые являются землями моих предков? Разве есть для нашего народа хоть какая-то польза в этом перемещении? Дорогой Либерий! Твоей рукой водил страх перед Верхним Холмом. И мне жаль тебя, дорогой друг. Мне жаль, что ты не понял меня. Тем не менее, остаюсь твоим другом навечно. Лар.

Последняя перед гриппом поездка была в далёкую заброшенную деревеньку «Два брата». При подъезде к этой деревне с одной стороны открылась пропасть с расстилавшейся на дне долиной из сплошного снегового покрытия, окружённая частым вечнозелёным лесом – гордыми лиственницами (как они нравятся мне!) С другой стороны возле самого бока «уазика» поднималась отвесная скала, срезанная, сколотая (господом богом, конечно), метров восемь в высоту. Мы ехали галереей котлована, полкой, устроенной тем же создателем на стене этой горы. И вот – безлесный пологий спуск к деревеньке, расположенной среди белых, блестящих, словно глазурованных, льдистых под солнцем снегов. Очаровательны и название, и вид. Живописно расположение изб, больше – произвольное, чем в порядке улиц. А какое богатство здорового мощного леса вокруг! Безо всяких сомнений: мы приехали в сказочное место. На отдых. Надо сказать о моём обществе в этой поездке… Когда машина стала спускаться в долину, мягко снижаясь пологим склоном, въезжая в деревеньку «Два брата», мне ясно представилось, что меня ждёт тут чудесная прогулка по окрестностям с мужчиной, обретение новой любви.

Я, конечно, обрадовалась, когда утром, притащившись к сельхозуправе, не обнаружила там своего всегдашнего спутника – инструкторишку, отсутствовали и другие привычные спутники. Ко всем этим лицам мужского пола отношусь, как к столбу, стене, холодной дверце машины. Вошел, ворвался с морозом в темноватый коридор другой, замеченный мной и ранее. Светлое лицо, несколько бесшабашно-удалой взгляд, заметный голос. Но первая наша встреча состоялась не на совещании в райкоме, и не в сельхозуправе, где видимся, и не у него в кабинете (до этой поездки иногда болтали о том, о сём), а на перроне станции, ведь именно к нему я чуть не бросилась на шею, приняв за мужа родного Владимира Евгеньевича Сереброва-Гастролина. Они похожи внешне. И этого зовут Владимиром, только Фёдоровичем.

Этот Владимир Фёдорович Неугодников (фамилия несколько негативная, но зато поэтическая, как и вообще речь в этих местах) приехал, как и я, в Шатунское из другого района и работает здесь недавно. Он – инженер-механик, ему вменяют проверки сельхозтехники. Старше меня на пять лет. Развёлся с женой (есть две дочки, довольно взрослые). В Шатунское прибыл, «чтобы забыться». Подробности его семейных неудач расспрашивать не стала, а сам на эту тему молчалив. Обо мне знает много, но поверхностно, о главном моём деле – нет. Да, он похож на Сереброва-Гастролина. Более или менее правильные черты слегка широковатого, но не азиатского, скорее, европейского лица. Фигура с большими плечами, с большим торсом, а ноги коротковаты. Мужицкая фигура, уверенно стоящая на земле. Удивительно, что Серебров-Гастролин, сынок потомственных актёров, стройно-утончённой пары, на сцене смотрится тоже стройным (загадка пропорций, вернее, восприятия форм и размеров на глаз). Не исключено, что если бы обоих Владимиров я увидела рядом, то они могли бы оказаться абсолютно разными. Конечно, добавило похожести и то, что Владимир Фёдорович одет точно так, как Серебров. Стало быть, можно считать, что он приехал. Я звала и он прикатил…

Ещё когда колесили на «уазике» по Шатунскому, сидя дружно на заднем сиденье (место рядом с водителем было оставлено для инструкторишки), поняли, до чего нам весело, несмотря на столь ранний час. А уж когда наш попутчик оказался болен, о чём скорбно доложил возвратившийся из его дома водитель, то нам удалось с трудом не выдать свою ещё большую радость. Сделали вид, что Владимиру Фёдоровичу лень перебираться на переднее сиденье, и поехали, как были, вместе на заднем. Фамилия, конечно, Неугодников, но у моего – вечный анекдот. Приходит ему гонорар за выступление в концерте пять рублей, и надо за эту «огромную» сумму расписываться двойной фамилией Серебров-Гастролин. И Татка обречена нести этот крест.

В машине, пока ехали, разговаривали много и весело. Шофёр, славный мальчик, не мешал. Хорошо, что Владимир этот, не только не курит (совсем, как мой), но и не пьёт. Серебров-Гастролин – тоже. Он – непьющий актер – нонсенс, и он сам шутит, что это оттого, что в каждом спектакле играет положительного героя… При спуске в деревню мы беспрестанно радовались местным красотам, романтическое настроение нарастало. Для порядка проинспектировали аварийное убожество ферм и прочих колхозных построек, а также сельхозтехнику на заваленном снегом дворе МТС (машинотракторная станция – для не знающих сей аббревиатуры потомков). Написали бумаги под копирку, вручив их председателю, суетливому мужичку (обещал всё исправить), таким образом проработав до вечера…