Текст книги "Обманщица"

Глава пятая

Пришлось побывать в гостях у этого шустрого мужичка… Угостили, как водится, сытно и с выпивкой, но мы оба почти и не пили, чем удивили хозяев, заметивших в наших лицах некий любовный свет, всегда, к сожалению, видный со стороны. Наш шофёр уж спал на диванчике в «зале» (так здесь именуют проходные комнаты). И, порешив его не трогать, пошли вдвоём, провожаемые председателем в полнейшей темноте заснеженной деревни в «гостевую», находящуюся на задах колхозной конторы (нагретое печкой помещение, бедное, но чистое, готовое к ночёвке важных начальников, то есть, нас). Две комнатки, разделённые «залой», в одну из которых я ушла, пожелав обоим мужчинам спокойной ночи, повернув в замке ключ, может, зря, вышло демонстративно, ибо услышала сквозь дверь, как председатель сказал игриво:

– Хороша бабёночка…

– Что ты, она замужем, – пробасил в ответ Неугодников.

Думаю, что председатель вряд ли поверил в нашу невинность, впрочем, ещё не преодолённую на тот миг. Наутро прибежал «заботливо» будить (собирались ехать в другую деревню, расположенную с другой стороны холма), но нашёл нас по разным помещениям, меня – в зале, в кресле, умытую, причёсанную и накрашенную пуще прежнего. В душе пела звенящая радость (других слов не подберу). Звенело всё внутри, и я поняла, что наш брак с Серебровым обречён, и даже мысли о реанимации этого брака, уже не раз реанимированного прежде, оказались совершенно не нужными. Поняла, что все эти годы до отъезда в Шатунское и до посещения деревеньки «Два брата», жила ревностью, истерзавшей меня не только морально, но и физически. Сколько минуло этих вечеров, переходящих в ночи ожидания с приходом под утро мужа, весёлого, довольного, что-то баритонально напевающего. Я-то знаю: эта Агния (актриса на первых ролях) – роскошная женщина. Её муж (главный режиссёр) – лобастенький господинчик малогабаритного телосложения с властными манерами и тенью Немировича-Данченко за спиной, безразличен к тому, чем занят с его женой Серебров-Гастролин после удавшейся или неудавшейся премьеры… Но мне-то не всё равно…

И вот почувствовала в это звонкое зимнее утро среди снегов затерянной деревеньки, что мне наплевать: на Агнию и на самого Сереброва. Стало радостно, потому что рядом был неравнодушный к тебе мужчина. И подумалось легкомысленно: может, все мои духовные искания и не духовного происхождения, а лишь следствие неудавшейся личной судьбы. И тогда банальность: все умные женщины имеют истоком своего ума житейские неустройства.

Мы ездили в санях «на лошаде», как сказал председатель, в соседнюю деревеньку «Павлы». Название рассмешило. Володя сказал, что эти два Павла те же самые два брата, только тут их назвали по их (одному) имени, на что председатель вполне серьёзно возразил, что одного брата звали не Павел, а Иван. Но мы продолжали хохотать: «Павлы – множественное число! Да их было не двое, а семеро павлов!» Председатель не мог понять сути нашего веселья, но догадывался о его причине. Фантастическое путешествие. Снег искрился «под голубыми небесами», «великолепными коврами» лежали снега на стылой реке, и я себя чувствовала Машенькой, и рядом со мной был Дубровский, и жизнь, словно остановилась на этом прекрасном мгновении, сделавшись одновременно реальностью и сном.

К следующей ночи мы добрались до Шатунского. Владимира высадили у райкома, с торца которого несколько комнат, выходивших дверями в коридорчик: гостиница. Я в ней жила всего сутки, а Неугодников не хочет устраиваться на частной квартире. Здесь же поселился недавно приехавший врач, назначенный заведующим санэпидемстанцией. Мы уже ездили с ним в составе одной «комиссии», но я его даже не запомнила. Мне тоже предлагали жить в гостинице. И я уже, было, согласилась, да предложили посмотреть эту частную квартиру, посетив которую и решила в её пользу. Мне показалось, что там, на краю Шатунского, у меня будет больше свободы, чем в самом центре и у самого райкома под боком. И оказалась права.

Наутро жар… И пошли дни: один, второй, третий… В жару миновал Новый год… На четвёртый только день узнал Неугодников, что я болею, думал: решила нарочно скрыться, муж приехал… Но муж не приехал, несмотря на то, что ему позвонила по междугородке секретарша Бякишева, которой я благодарна за эту заботу. Но больше всего благодарна я замечательным моим старикам. Они, конечно, и скорую вызывали, и ухаживали за мной как родные за родной. Бабушка эта… И дедушка… Как подумаю: ком в горле… Сквозь бред зашкаливающей температуры слышала её монотонный голос: молилась за меня! Кажется, потому-то я и выздоровела.

Владимир Фёдорович ни разу не навестил. Правда, эта же секретарша сказала, что спрашивал обо мне, мол, какие-то бумаги остались без моей подписи. Она ушла, а я подумала: какие? Вроде, везде расписалась, и решила, что так он замаскировал своё беспокойство.

Письмо

Дорогой Терентий Алексеевич! Я дописала свой новый роман. Название такое: «Письма из-за Чёрного Холма». Не знаю уж, что вышло. Теперь надо бы перепечатать. Как приеду в Сверединск, буду искать машинистку: если бы снова к той издательской Анечке… Я вам позвоню сразу по приезду. У меня есть новость личного порядка, в которой, впрочем, не могу разобраться до конца, но писать об этом нет желания. При встрече обо всём расскажу. Обнимаю вас, ваша Л. Конюшая. 31 января. 1978 год.

Письмо

Уважаемая Лаура Ноевна!

Мне о Вас говорила ваша бывшая сотрудница по Строительному управлению Галина Комкова. Интересующие вас подробности вы можете узнать, позвонив по телефону в Сверединске: 24-22-79. Больше, к сожалению, ничем помочь не могу. С уважением Белла Розен. 17 января. 1978 год.

Письмо

Здравствуй, дорогая Галя! Очень благодарна тебе за хлопоты. Но не смогу воспользоваться каналами этой Беллы Александровны. Я не еврейка, и участвовать в фальсификации «израильской тётушки», чтобы «прислала вызов», мне совершенно не по силам. К тому же – боюсь за Татку. Мне рассказывала знакомая, как её сестра с мужем-евреем уехали туда с сынишкой-школьником, которого им пришлось, к сожалению, отдать от нужды в богатую американскую семью. Нет, не могу. Хотя мне очень тяжело, дорогая Галюша. Тот роман, который ты так опрометчиво (как теперь выяснилось) расхвалила, забракован уже третьей по счёту редакцией, теперь нашей, местной «Урай-рекой». Ещё раз благодарю, и не забывай меня. Пока живу в Шатунском. Здесь хотя бы работа не пыльная, но довольно суетно. Всего тебе доброго, Лаура. 17 января. 1978 год.

Утания

Глава 10. Тирания

Продолжались дикие расправы, ставшие основой власти Тиранчика и его друзей. Страх, возникавший всякий раз у мирян при новом выброшенном к ним обезглавленном трупе, в котором они без труда узнавали то своего отца, то брата, то мужа, то замученную сестру, то умершую под пытками мать, ввергал мирян в не сравнимое с обычным неумением думать состояние буйного веселья, которое вполне можно было считать безумием. Миряне, например, кричали о том, как хорошо, что они умеют думать: «Мы умеем думать! У нас больше нет ни одной мелкой горести!» Будто не видя, что горе велико, уже и большим не назовёшь, разве что, неизмеримым, народ скандировал: «Наш любимый Тиран! Ура! Это он, наш любимый дорогой Тиран освободил нас ото всех мелких горестей! Ура! Ура! Ура!» На площадях раздавался смех, имитировавший веселье, выкрики и песни, прославлявшие вождя, заглушавшие стенания очередной жертвы, терзаемой кровожадными Бером, Ежем, Вышем… Стройные колонны безумных шли и шли брусчаткой площадей, не замечая на камнях сгустков крови недавно убранных наспех и сброшенных в канавы их родственников. «Ура Тирану! Да здравствует Тиран!!!»

Глава 11. Гибель Тирании

Достигнув вершины своей тирании, тираны стали между собою грызться. Началось с того, что Бер услышал пьяное бормотание Каки о каком-то «глазке», за которым ему пришлось нырять в выгребную яму, мол, он «подвиг совершил» ради Утании.

Кстати, никто Тиранией не звал Мир, а только Утанией. Это имя страны было механически оставлено, и после уже стало синонимом Тирании, что, по сути, несправедливо.

Бер, услышавший разговор, заинтересовался, решив, что в пьяном хвастовстве кроется какая-то тайна Тиранчика. Он схватил Каку и утащил на пытки, в результате которых тот выдал то, что знал: «глазок» находится в правом глазу Тиранчика. Бер стал приглядываться к правому глазу Тирана, но ничего не заметил, кроме неприятного запаха, исходившего от его лица. Решил спросить. Слово за слово, подозрительный Тир поинтересовался исчезновением своего верного слуги Каки, и пришлось Беру соврать: «Я его услал для одной нужной нам казни». А Тиран-то увидел своим правым глазом, в который был вставлен смердящий подсматривающий «глазок», что это ложь, и сообразил: Бер замышляет против него недоброе.

Они сцепились. Бер вырвал вместе с «глазком» и правый глаз Тирана специально заготовленной закорючкой. Тиран упал, потеряв сознание. Бер решил, что тот умер, и стал скорей себе прилаживать глазок, но Тиранчик очнулся, напал на него, они стали биться. На шум прибежали другие главные тираны, вступив в бой, кто за кого. У них было столько злости, что вскоре драка стала неуправляемой, свернула всех дерущихся в кровавый клубок, и они один за другим сдохли.

Казни прекратились.

Миряне заметили: никого не хватают, свежих трупов нет. Страх стал немного развеиваться, и увидели все, прозрев будто, ужасные коросты крови, нагромождение мёртвых, которых не вмещали кладбища, ощутили запах мертвечины. Поняли, что не надо смеяться, когда не весело, что, наконец-то, можно поплакать. И заплакали неумеющие думать. Плакали они, плакали, да устали. И впали в сон… И пока отсыпались от кошмаров недавней жизни своей, в Мир прилетел корабль с королём Мелких Горестей. Проснувшийся народ стал жить по-старому: все опять сделались довольны тем, что у них полно мелких горестей, но нет ни одной из больших. И когда наступило равновесие, у одного неумеющего думать родился сын гений, потом – у другого, у третьего, у четвёртого… Теперь они подрастают.

Сказочке конец.

Из старых записок

Ну, все… Ничего не пишу, не читаю… Дома дикие скандалы: родители, родственники, муж, все накинулись на меня. Самое большое преступление: ушла из Строительного управления накануне получения квартиры, и теперь мы обречены жить всегда в этой страшной развалине начала века…

Много времени не открывала дневник, прошло столько дней и ночей, и такие события, некоторые потрясли… То, что случилось в самое последнее время, не поддаётся описанию! Меня вызывали в КГБ! Звонит вежливый человек: «Пожалуйста, зайдите!» Зачем? «Я объясню при встрече». И подробно: как пройти, куда войти… «При себе иметь паспорт». Я тотчас звонить Роковым. Обоих нет в лаборатории. Они уволились! Оба! Бегу вечером к ним домой на улицу Революционных Зорь (тёмную-претёмную). Соседка говорит, что их «забрали», и объясняет, за что. Боже! Какой век на дворе? Ничего не понимая, прихожу измученная и замёрзшая домой. У нас – не теплее (опять батареи отключили). Серебров валяется на диване (под всеми одеялами), читая именно этот роковский (роковой!) «самиздат». С испугу, услышав про события, даже и дочитывать не стал. И говорит: «Я так и знал, что дружба эта с Роковыми до добра не доведёт». На другой день он сам поехал к родителям за Таткой, будто семья осиротела, будто меня тоже заберут и не выпустят. Выпустили. Мы говорили недолго. И я дала «подписку о неразглашении»! А разглашать-то нечего: и до этой аудиенции знала (от соседки, например). Но работник комитета госбезопасности посчитал, видимо, секретной информацию о том, что младший научный сотрудник Георгий Роков в научно-исследовательском институте чёрных металлов размножил при помощи множительного аппарата, имевшегося в лаборатории, где он работал, некую «Правду о Сталине»… Ещё он задал вопросы… Мол, участвовала я или нет в размножении этой «правды», вернее, этой лжи по примеру своего друга Рокова? У меня нет множительного аппарата, – ответила я, пряча глаза. «А пишущая машинка есть?» И пишущей машинки нет, – пробормотала с большим сожалением, что пока таковую купить никак не удаётся: денег нет, да и купить негде. Умолчала, конечно, о том, что сей «таинственный манускрипт» (автор – иностранец, псевдоним корявый, написано плохо, но правда-то есть) просто перевернул сознание. Я, как и многие другие, верила, что Хрущев всё-всё разоблачил… «Утания» написана под впечатлением этой правды, но, слава богу, от руки… Что касается читателей, то они были. Все смеялись над этими Тоцами, Вышами и Берами, над Утанией, которую так и не удалось построить в Мире неумеющих думать… А, вдруг, да кто-нибудь заложил? Ведь заложил кто-то Роковых! Сегодня уж точно знаю: обоих взяли.

А Владимир: «Тоже мне – революционеры, болтать надо было меньше». Он, конечно, прав, а потому попросила Грабихина спрятать мою рукопись в его «сталинском» доме, где столько потайных антресолей и кладовок, что его жена Марья Петровна сама не помнит, что где лежит. Прочитав пару отрывков, Грабихин вынес решение: «Зарою на даче под парник». Мы посмеялись втроём над превратностями моей судьбы.

Ездила к Валерочке в психушку. Господи! Это не «жёлтый» дом, а серый. Там всё серое. И – ужасное. И вот человека скоро выпустят для того, чтоб упрятать ещё дальше. Осень. 1977 год.

Отрывок из романа Л. Конюшей

«Письма из-за Чёрного Холма»

Дорогой друг Либерий! За мной пришли ночью. Они схватили меня и всех моих учеников… И сына моего, что особенно прискорбно. Но, скажи мне, как же будет жить дальше наш великий народ, когда изгонят и вырежут всех, кто призван думать?! В нашей Долине, ещё и до сих пор цветущей, барствуют остолопы; а тем, у кого не вырезаны мозги, приходится бедствовать. Почему наш труд нигде по всей нашей необъятной Долине не считается трудом, и мы вынуждены обливаться кровью на каторге за Чёрным Холмом? Я сейчас совсем один. И утешаю себя лишь тем, что не покорился и не предал свою землю. Легче всего было бы мне попроситься на просторы Дальних Рубежей. Меня бы вытолкали отсюда с превеликим удовольствием. И, возможно, что зря я не сделал так. Ибо те, кто после того, как нынешняя власть рухнет (а рухнет она обязательно) придут из Дальних Рубежей в Долину, припишут себе наше терпение и нашу боль за отечество. Будь счастлив, дорогой Либерий. Я рад, что тебе удалось избежать моей участи. Твой навеки Лар.

Больничный продолжается! Какое чудо! Вчера я пришла к врачу, не сомневаясь, что она выпишет меня на работу. Сказала ей, что чувствую себя хорошо, но она сочла нужным продлить моё счастье. Дома я работаю по восемь-девять часов. И роман мой растёт на глазах. В жизни развернулся тоже роман с посещением райкома со двора. Для этого выскальзываю из дома вечером, соблюдая конспирацию. Владимир Фёдорович Неугодников пока, к сожалению, не развёлся со своей бывшей женой и время от времени получает угрозы в письмах о её скором приезде. Мало того, жена Бякишева Мария Семафоровна, оказывается, родственница жене Неугодникова. На обратном пути в полной темноте мы идём вдвоём (В. провожает меня до дома) вдоль железнодорожных путей (по улице вдвоём нам ходить небезопасно). Отношения наши, прежде всего, отношения мужчины и женщины. Не считая себя пуританкой, ощущаю потребность приоткрыть этому человеку свой мир. Ещё не призналась, что пишу, что читаю книги, далёкие от моей первой профессии. Для Владимира Неугодникова я – свой брат-технарь. Говорим всё не о том. Мне кажется, что и он сам желал бы со мной поговорить серьезно. В его отношении ко мне сквозит что-то недоверчивое. Если б не это, то можно было бы сказать, что мы любим друг друга, а так иной раз кажется, что любит он не меня, а какую-то похожую на меня женщину. Со своей женой он твёрдо решил расстаться, но не хочет скандала. Собирается съездить к себе в Кургун, чтоб утрясти этот вопрос окончательно.

Отношения с Неугодниковым сделали меня спокойной (плюс целый стакан глюкозы, перелитый в вену), и только нависающей скорой тоской маячит впереди выход на службу. Проговорилась об этом В., он удивился: «Это же необременительная работёнка. Ты и по району можешь не ездить. Если не хочешь, сиди себе в конторе. Могу поговорить с Бякишевым, чтоб не гонял тебя». Сиди себе в конторе!.. Знал бы он, как мне не хочется! Дома ждёт такое увлекательное, интересное занятие!

Грабихин шлёт бандероли одну за другой. При своей большой устроенности в Союзе писателей и в издательствах, он изо всех сил желает быть левым. Но справедливости ради, он способен на эффективную помощь, что и доказано в истории с Роковыми. То, что они вместе «за Чёрным Холмом» – его заслуга, хотя он и не одобрял распространения этой «Правды о Сталине» и сразу сказал, что они угодят туда, куда Макар телят не гонял. Надо бы ему ответить, но у меня сейчас пик работы, близок финиш, а потому даже письма писать не в силах.

Нынче прихожу к моей врачихе, сажусь на стул возле её стола:

– Ну, как чувствуете себя?

– Хорошо.

Меряет давление, слушает – всё нормально. Я ничего и не жду, кроме выписки. Беру больничный. Не заглядывая в него, иду в регистратуру, предъявляю для закрытия. Девушка в окошке говорит:

– Вам же продлили! До следующего понедельника.

Забираю листок с нерешительностью. И сейчас, когда пишу это, чувствую тревогу. Помню, что и на улице уж не знала: радоваться мне или нет, и, пройдя мимо райкома, не завернула к Володе. Сижу, читаю, вдруг, слышу, бабушка говорит:

– К вам гость тута…

И он вошёл впервые в мою келью, увидел фотографию Татки, о которой уже много наслышан… Опять серьёзно поговорить не удалось. Ушёл поздновато.

…Ничего не понимаю! Мне опять продлили! А врач вела себя ну, просто странно! Она будто ждала чего-то от меня, каких-то слов! И лицо у неё было вроде обиженным, что ли! Ничего не понимаю! Она продлённый больничный сдвинула на край стола, мол, возьмите и убирайтесь. По первому больничному получила деньги, заметив и в лицах бухгалтерш такую же, как у врача, замкнутую отстранённость, но быстро о ней забыла, радуясь рублям, нехватка которых стала явной. Сократила еду до одного приёма пищи в обед, да, и лень выходить лишний раз, пью чай и сажусь за стол.

Сегодня состоялся разговор с В… Он сам начал. Мы встретились снова у него в гостинице. Уже привычно вошла, будто прокралась. Приоткрытая к моему приходу дверь не скрипнула… Всё равно, кажется: Шатунское в курсе. На сей раз Владимир Фёдорович приступил к изложению своего плана, поразившего меня, хотя я должна была всё же предвидеть подобное: не всю меня знает! Да и я на него до сих пор смотрела как на какого-то лейтенанта Глана, случайно встреченного мною в прекрасных лесах. И упала романтическая пелена… Теперь знаю, что из себя представляет Владимир Фёдорович Неугодников. Его родители – трудолюбивые крестьяне, сейчас на пенсии, живут на его родине в своём небольшом, крепком доме. О таком же мечтает их сын. В этой информации, впрочем, нет ничего негативного. Но… Володя уже «приглядел» дом в Шатунском, и не для себя одного («одному хорошо и в гостинице»), и не для своей семьи, а для «новой жены», то есть для меня.

Он сказал с уверенностью хозяина, что дом этот купит сразу, как только я посмотрю его и соглашусь. Затем мы оба разведёмся со своими прежними, заберём сюда Татку и будем жить-поживать, добра наживать. В доме этом он соорудит все городские удобства. Например, для коммуникаций полно на моём же складе труб, которые не скоро понадобятся для сооружаемого здесь «завода точных линз». К началу строительства, наверняка, успеют трубы заржаветь от плохого хранения, чему он может воспрепятствовать, ибо у него ничего не заржавеет. Вот так планы вынашивал человек! Огласив прожекты, посмотрел на меня так безмятежно, словно запланированная им жизнь была у него в кармане. Дом не пошли смотреть лишь потому, что вместе не ходим, как тут говорят, «посветлу» во избежание пересудов и подогревания скандала с его женой, который, впрочем, неизбежен. Но он мне дал адрес этого дома, объяснил, как он выглядит, обязав осмотреть, что даже не вызовет подозрений: продаётся, приходят все желающие, и хозяйка показывает и дом, и «усадьбу».

– А там что, и «усадьба» есть? – спросила, уже зная, что так называют здесь огороды.

– Да. Пятнадцать соток.

– А ты и огород сажать собираешься?

– Ну-дак! Само собой. Картошку можно на рынок. Мотоцикл пригоню из Кургуна. Но потом, конечно, машину купим.

– На рынок? – спросила я. – На какой?

– На какой хочешь. Можно в Кургун, а можно и в Сверединск. Хоть куда – расстояние одинаковое.

– А кто торговать будет?

– Кто-кто… Да хоть я. Но ты тоже можешь. Да не грусти, чудачка. Мы вот так тебе платочек повяжем, никто и не узнает. Я, понимаешь, машину хочу, а без картошки машину не купить. Не выйдет. Я всё взвесил.

Всё взвесил!

Я представила себя на рынке в Сверединске. Подходит поэт Мотылёв… «Почём картошечка, тётя… Да это ты, Лаура? Господи! А романы твои как, пишешь? Ты же писала что-то в древнеримском ключе на эзоповом языке…»

Мне стало смешно-смешно. Я так хохотала, что мой жених испугался. Оказалось, мы с Неугодниковым такие разные, резко разные, ибо я, к несчастью своему, как пишут у нас в газетах: «работник умственного труда» в чистом виде. Всякий синтез – выживание, это благотворно. Но не дано мне синтеза ни в чём. Линия судьбы на моей руке пряма и бесповоротна, и я следую ей, и ничего поделать не могу. Он бы, конечно, меня не понял, если б я отказалась напрочь, а потому пообещала, что обязательно схожу посмотреть дом, он недалеко от меня, на самом краю. Ушла я на этот раз из райкомовской гостиницы одна (было не слишком поздно, да и привыкла к Шатунскому), но с таким чувством, будто ушла одна неспроста…