Текст книги "Обманщица"

– И – всё?! – спросил раздосадованно прекрасный баритон.

– Нет, почему же, нет! Вот ещё, другое издание «Брега», и тоже надпись, уже мне лично (Ванечка не вернулся с войны, а война закончилась): «Дорогой Клотильде от названного брата. Александр». Вот теперь всё.

У Люциферова оказались абсолютно разными глаза, причём один смотрел на Клотильду, а другой, кажется, глядел в окно гостиной прямо на выступ стены. За ней и расположена лестница чёрного хода, о которой он, конечно, не знал. Вот тогда-то он и сказал, что черновики эти стоят пятьдесят тысяч долларов. Клотильда и до него уже слышала нечто подобное о ценах на такие вещи, но впервые цифирь прозвучала в этих стенах.

Она шумно перевела дыхание.

– Правда? – посмотрела в зелёный глаз.

– Да, – ответил он, подмигнув жёлтым.

Клотильда Сидоровна вдруг почувствовала себя юной-юной Кло, даже ноги, кажется, зашевелились под пледом. В груди что-то радостно булькнуло, и она неожиданно предложила этому чужому обаятельному господину чаю, правда, без плюшки, которую успела съесть.

И вот он опять явился.

После той первой встречи их двоих в этом мире, в самом центре дорогой нашей столицы между Патриаршими и Палашёвским рынком, случались и ещё свидания… И как-то раз Клотильда чуть не вывалилась пьяновато из коляски. А вот так! Коньячок, паюсная икорка, «Кло-душка»… Счастье!

– Завтра же они придут, так что будь готова и прямо скажи: никаких денег, всё через Люциферова. На меня сошлись, Кло-душка!

А что? Когда и как она сделает хотя бы простой ремонт, а он ведь предлагает «евро»!

Глава третья

1

И действительно наутро явились бодрые ребята, блондин и брюнет, красивые, хотя и бледноватые несколько наркоманистой бледностью. Двигались они быстро, она еле поспевала за ними на своей коляске. Обмеры, обмеры… Всего обмеры, потолков даже. Всех проёмов, всех зигзагов. Она отлично поняла: от обмеров зависит, сколько надо краски на полы, сколько на потолок, а сколько квадратных метров обоев на стены. Она что – дурочка, чтоб не понять! Когда перешли в кухню, в Клотильде что-то дрогнуло немного внутри. Пятьдесят тысяч долларов!

– Этот шкаф что, так и будет? – спросил брюнет.

– Так и будет, так и будет! Трогать не надо! – завопила хозяйка, почуяв неладное, встретившись взглядом с блондином.

Блондин, в отличие от брюнета, хоть и также был хорош собой, но имел просто (ей показалось) бандитскую рожу. Струхнула: а так ли ей нужен этот самый евроремонт?..

– Там какая-то дверь, – обнаружил брюнет. – Что будем делать с дверью, бабушка?

– Я вам не бабушка! – взорвалась, хоть и семидесятилетняя, но бодро чувствующая себя во всём, кроме ног, Клотильда.

Блондин уже начал отодвигать шкаф, а брюнет принялся дёргать дверь чёрного хода. Что тут стало с нею! Она завопила, что не даст, никому не даст прикасаться к этой двери! В общем, сорвалась. Они даже напугались, ведь она просто отдавила им ноги своей колясочкой неслабой отечественного производства, оборонная промышленность, танковый завод…

Шкаф обратно притулили, убежали, кухню почему-то недообмерив.

2

Чернилина позвонила в Союз писателей, и секретарша со вздохами сказала ей, что «пока вы у нас не прошли». Опять!

Горько-горько рыдала Евдокия Чернилина. Как? Почему? Почему не приняли, ведь все, кто читал её роман, начиная мужем и кончая редактором, её литературной мамочкой, так хвалили… И писатели хвалили… правда, рядовые, свои ребята, среди них нет ни одного члена Приёмной комиссии. Хвалил Филологов, хвалил Грамотных, а поэт Весенний и вообще отрубил: «Дунька, ты – гений».

И что теперь?.. Как жить?

Чернилину уже обсуждали после выхода её первой книжки рассказов, и вот целый роман напечатан – и опять не «прошла»! Да что ж это такое! Друзья-писатели её утешали: «Что ж ты хочешь, у них в Приёмной комиссии одни графоманы!» «А этот, Дормидонтыч, который написал «посиделки»? Он и писатель, вроде, хороший, и человек…» «На него тоже никакой надежды, ведь он трус… Они все там и трусы, и графоманы, а изображают из себя великих русских писателей, кто кого из себя корчит. Слыхала, как травят Широкова, шьют ему прямо плагиат, а ни один гад из Союза писателей не заступился». Примерно тоже сказал и приехавший с работы муж.

– Я хотела сжечь черновики «Последователя», – сказала она, – но не разрешили. Придётся к кому-нибудь на дачу напроситься, чтобы там и сжечь.

– Напросись, – согласился, читая газеты и глядя в телевизор, муж, но потом говорит: – Погоди, не сжигай. Слышишь, что творят эти негодяи из-за того, что черновики писатель сжёг?

– Он, может, и не сжёг, – с надеждой сказала Евдокия.

За окном по всему Козихинскому капала, стучала капелью по сугробам весна.

3

По телевизору, как ни странно, Афанасий Иноперцев выглядел несколько задрипанно и ощипанно, ну, будто не из Виннипега прибыл (Канада), а из лагеря для особо опасных преступников (Воркута). Но голосом своим, быстро набравшим уверенность, вещал под софитами о том, что надо, ох, как надо как-то всем вместе об-те-мя-шить Россию-матушку…

Данный неологизм он выдумал ещё в самолёте и теперь с удовольствием повторял его для миллионов телезрителей. И, повторяя сие, чувствовал себя полнейшим и единственным литературным классиком, без которого Россия ни тпру ни ну, захудалая какая-то мизерная провинция. Но вот приехал он, Афанасий, и теперь Россия – тоже как бы тотчас приехала в своё замечательное капиталистическое завтра.

В общем, приехали… Достукались и доперестраивались до приезда самого величайшего пишущего из всех, умеющих выводить на бумаге «а», «б» и так до конца алфавита. Гаврилиада в свете прожекторов была такой же и с тем же выражением на замороженном, точно у мамонта, лице: «Я – твоя до гроба, Афанасий».

После этого торжественного начала выдвинулся Зайцев и пролопотал о том, что так хорошо переписывать с документов в свои исторические романы (теперь он исторические пишет) умеет только великий Иноперцев, а вот, – ввернул он бойко, – Широков не умел. Он, если и брал какой-нибудь документ для использования в знаменитом, но, к счастью, не принадлежащем ему романе, то обязательно, то слова переставит, то запятую уберёт, а чаще и вообще своими словами шпарит! Вот для сравнения, – сказал Зайцев-Трахтенберия:

– «В то время на Волге стоял ледоход…» (Это из сводок бюро погоды одна тысяча четырнадцатого года). А Широков что написал: «Никакого ледохода пока не было, река сдвинулась и пошла, закипела и завихрилась чуть позже, и до этих дней ещё надо было дожить…»

– Я бы тоже подправил эту сводку бюро погоды, – с добродушием победителя кинул кость великому писателю сидящий в телевизоре Иноперцев. – Разве можно сказать «стоял ледоход»? Я бы написал: «Заступонился, закочурился лёд на реке, ледоход расбурокнул воду, и… пошла вода…»

Ведущий передачи, бывший инструктор ЦК ВЛКСМ, а теперь передовой телевизионный мальчик, автор беспрецедентного проекта «Асфальтовый каток» по фамилии Кагэбович, весело зааплодировал. Следом за ним в студии еще раздались хлопки зависимых от него в смысле работы и зарплаты рядовых телевизионщиков.

– Мы присутствовали при таинстве работы великого писателя. Спасибо вам, Афанасий Завидович от всей души!

Так Афанасий окончательно утвердился «в этой стране», как он говорит, то есть, на родине, в должности первого и непререкаемого писателя.

4

Семья Широковых, как и все в стране, сидела перед телевизором.

– О, боже! Опять!

– Выключи, Лада!

– Нет, пусть, – как-то очень уж покорно попросила Анна Ивановна и… замолкла.

Брат с сестрой ещё немного повозмущались невежеством Иноперцева, ещё поотплёвывались от его апломба несказанного, посмеялись его варианту «ледохода»… Неужели этот шут, этот неумеха в литературно-художественном творчестве мнит себя великим и непревзойдённым! Да прямо классиком он себя мнит!

– Вот папа, – сказала Лада и запнулась от кома в горле.

– Давай всё-таки подадим в суд, – безнадёжно предложил Шура. – Ну, сколько можно терпеть это зверство!

Лада хотела ответить брату, что суды ничего не решат в их пользу, что теперь в стране всё идёт только на пользу всяким иноперцевым, но взгляд её как-то вдруг упал на лицо Анны Ивановны. Это лицо не участвовало. Ни в их разговоре, ни в их чувствах, ни в их этом общении. Впервые – не участвовало. Лада подумала как-то обиженно: мама сегодня, словно выключилась. Неужели ей безразлично? Каким-то предательским холодком повеяло от её светлого лица. Глаза закрыты. Впрочем, она у телевизора частенько так прикрывает глаза, будто давая понять, что смотреть там не на кого.

– Мам, – позвал Шура, и он заметил это мамино равнодушие…

Анна Ивановна не ответила.

– Мамочка, тебе плохо? – догадалась Лада, подскочив к креслу, в котором слишком покорно сидела ещё не очень-то старая, хотя и жаловавшаяся на сердце Анна Ивановна. – Мамочка! Шур, она, видимо, без сознания! – взвизгнула Лада.

Шура уже звонил в «скорую».

По телевизору всё улыбался Кагэбович, Зайцев-Трахтенберия доставал, точно фокусник из рукава, новые «доказательства плагиата» Александра Широкова… Голова Анны Ивановны всё сильнее наклонялась и наклонялась, и дети её, уже сами немолодые люди, были в смятении – решили до прихода «скорой» уложить маму на диван. Уложили, накрыли пледом… А она всё без сознания! Не приходила в себя их мать! Лада уже плакала, стоя перед диваном на коленях, гладя маму по руке, будто просила очнуться.

Вошли врачи.

– Когда она умерла? – бегло взглянув на Анну Ивановну, спросил молодой быстрый врач.

– Как умерла? Она что… умерла? Не может быть! – вскрикнула пронзительно Лада. – Вы проверьте, внимательно послушайте, у неё больное сердце…

– Нечего слушать, – всё-таки внимательно осмотрел врач, проверил пульс, веки… – Нет, она мертва, – сказал твёрдо…

– О-о! – закричала Лада и сама тут же стала падать.

Шура подхватил её, и они оба осели в креслах, врачи скорой помощи им обоим вначале нашатырь дали понюхать, а потом по валидолу каждому…

– Надо, надо нам хорошенько обтемяшить всю-всю Россию! – успел сказать ещё раз из телевизора голосом победителя виннипегский хмырь.

Врач подошел и вырубил телевизор.

5

Семья Зайцева-Трахтенберии сидела в просторном холле аэропорта Шереметьево-два. Прости-прощай, Россия (вечно немытая!), прости-прощай, Москва (вечно грязная), Северный бульвар (вечно тоскливый)… Прощай навеки, «китайская стена», квартира в ней, которую быстро загнали (агентство «Интеррусь»; «Продажа и покупка недвижимости в один день»). И вот они ждут прямого рейса на Монреаль! Скоро! Скоро!

– Подойди ко мне Боб (сказала мама по-английски Борьке Зайцеву, своему сыну).

– Тони, не бегай по залу (сказал папа по-английски дочке Антонине).

– Знаешь, я никогда не была так счастлива, – сказала мама папе по-русски.

– О кэй, – ответил он. – Я – тоже.

6

Боборышин, которого в Союзе писателей чаще называли просто Дормидонтовичем, проснулся в три часа от капели. Водоводы вешали хохлы, и как-то так они их взгромоздили причудливо, что как дождь или таяние снега, целая симфония. Слушал он «музыку» недолго, прокрался в кабинет – небольшой закуточек под застрехой крыши, лестница скрипела отчаянно, но жена не проснулась, слава богу.

Через час примерно Боборышин понял, что под капель неурочную он пишет, но не свой новый роман «Нашествие дурократов», а совсем другое произведение, даже себе и не свойственное. И уразумел, что пишет-то он, оказывается, отповедь тем, кто занялся уничтожением писателей, кто решил их заменить угодливыми графоманами, кто стал превращать страну в такую безнравственную помойку, какой ещё свет со времён Содома и Гоморры не видывал… Он всё разложил по полочкам. Он ясно и понятно доказал, зачем понадобилось уничтожить даже память о великом писателе, зачем подлая клевета обрушилась именно на Широкова. Так нынешним властям было куда легче остальных закопать, тех, кто талантлив… Вот эта Чернилина, и её фактически уже закопали. Взамен легион графоманок выпустили в свет вместо этого талантливого писателя! А сколько ещё выпустят! Их грязные книжонки, в которых описывают извращения, всяческий блуд, всяческий разврат, насилие, подлости, а иногда и просто бездумное нечто от гламурных идиоток, заполнили всё мыслимое и немыслимое пространство книжных киосков, все полки в библиотеках… А Широков… Как можно такую глупость сочинить про какое-то двойное авторство! Об этом вопросе Антон Дормидонтович написал сильно, как ему казалось, так, что от «исследования» Зайцева-Трахтенберии камня на камне не осталось…

Когда рассвело, Боборышин подошёл к окошку и выглянул с высоты своей мансарды на простор. Его домик стоял на самой окраине посёлка, и отсюда было далеко видно поле, дорогу, луг, а там, за лугом, угадывалась вода, слившаяся сейчас с небом.

Боборышин смотрел в этот простор, он искал силу и смелость в этом просторе, чтоб, значит, пойти и предложить отповедь в редакции. Он хотел осмелиться, так хотел…

7

Смелая Женюрка позвонила в ИМЛИ. Они слушали, слушали и за полностью сумасшедшую не приняли. И даже снарядили некую экспедицию, причём транспорт выделило МВД.

Когда они подъехали к чёрному ходу, то никакого сугроба не было – растаял за ночь, а потому совершенно свободно подошли вплотную к дверце этой замшелой, точно вела она не в старый московский дом, а непосредственно в пещеру Аладдина. И «лампа» была – милиционер фонариком посветил вдоль дверных косяков. Ломать или не ломать? И вдруг услышали они нечто! Вверху происходило какое-то движение! И шум этого кошмара заставил содрогнуться сотрудниц ИМЛИ, содрогнулась и смелая Женюрка.

– Ломайте дверь! – скомандовала она, и милиция взломала оказавшуюся не слишком прочной дверцу.

Ворвавшись в темноватый тамбурок, увидели они, что наверху стремительно со скрипом отворилась дверь, ведущая в кухню, но не свободно открылась она, а была тоже взломана! Да кем… Этот «встречный взлом» был произведён какими-то двумя киллерами в чёрненьких кожаных курточках. Блондином и брюнетом. Увидев милицию, они удрали. Чьи-то стоны утробные послышались из квартиры…

Женюрка бросилась в кухню: головой к духовке валялась выпавшая (или выкинутая!) из коляски Клотильда и беспомощно вертела руками. Вскоре обнаружилось – позвоночник у неё сломан, а газ в плите открыт.

Чемодан был цел.

Черновики поехали в архив, а Клотильда – в больницу, газ перекрыли, квартиру опечатали.

…Женюрка шла по Козихе в сторону Палашёвского рынка и была очень счастлива. На рынке купила цветы и несла перед собой жёлтый букет… Ей показалось, что в проёме между домами мелькнуло чудесное в своей доброте лицо Мастера («Спасибо, девочка»)… Вот так и приходят к нам с неба пробуждающие нас голоса…

Кредо. Послесловие автора

Когда писатель пишет о писателе, то он, разумеется, в какой-то степени подразумевает в своём персонаже самого себя. Должна сказать, что Лаура Конюшая – полностью вымышленный персонаж. Но прототип у этого персонажа есть. Я сама. У нас очень много общих точек соприкосновения. Даже фамилия Конюшая является моей родовой фамилией со всеми вытекающими из этого последствиями. Фамилия означает должность министра при царском дворе, конюшим по должности был Борис Годунов. В селе Годуновка (неподалёку от Киева) родился мой дед по материнской линии Иван Романович Конюший. Он был репрессирован в 1938 году, погиб, был полностью реабилитирован. Он проходил по абсурдному, сфабрикованному делу, был инженером, но занимался политикой в качестве романтика построения лучшего строя на земле, он был интеллигентом с непростой родословной. Словом, эта сторона, можно сказать, списана с меня, с автора.

Есть и другие совпадения. Например, пребывание в прекрасном Шатунском, творческая работа там, чтение книг.

Дальше идут разночтения. Я никогда не была строителем, и в Шатунском работала не начальником по строительству завода, а журналистом в газете.

В каких-то мелочах есть также немало совпадений. Например, списаны с натуры и даже с теми же именами квартирные хозяева, старики, у которых я точно также проживала в «боковушке».

Дальше всё не совпадает. Никогда у меня не было «неприятностей на уровне КГБ», никогда не было друзей, которые сидят по политическим мотивам. Но, разумеется, эти люди не выдуманы, как и обстоятельства их жизни. Но ко мне они не имели столь близкого отношения, какое имели к моему персонажу Лауре Конюшей.

Но самое большое расхождение в работе. В писательской работе нет никаких совпадений. Я никогда не писала романов в «древнеримском ключе на эзоповом языке». Мало того, к написанию таких романов я отношусь критически. Мои первые произведения были о другом: о строителях газопровода, о лесорубах, о хороших людях.

То, что писала Лаура, это писала она. Это не мои произведения, а моего персонажа. Они вытекают из логики именно её, а не моего характера. Я понимаю, что это для кого-то может звучать странно. Но все произведения, в основном, стихотворные, которые довольно часто попадаются на страницах моих произведений, принадлежат полностью тем персонажам, которые их написали.

Но, всё-таки, несмотря на то, что героиня повести «Обманщица» совсем другой писатель и во многом другой человек, у нас есть общее. В главном. Можно сказать, у нас одно кредо, одни основополагающие принципы, одно мировоззрение. Ни она, ни я никогда бы не покинули Родину. У меня, как и у Лауры, была возможность уехать за границу. Да, трудно идти писателю в нашей стране своей единственной верной дорогой. Так было при советской власти. Ещё труднее в нынешнее время. Тогда был выход, точнее выезд. Все писатели, которые занимались в большей степени политикой, чем художественным творчеством, могли уехать за рубеж. Но я убеждена, что не те, кто уезжали за границу, были совестливы и правы, а те, кто остались на родине и вынесли всё.

Вторая повесть «Черновики» тоже о писателях, она имеет и подзаголовок «Писательская история». Прототипом событий явились реальные события: поиск черновиков Шолохова, подлые наветы, очернение этого, святого для каждого русского писателя имени. Эта история мне близка и тем, что моя родственница Евгения Левицкая была первым редактором «Тихого Дона» и «литературной мамочкой» Михаила Шолохова. Повесть эта не претендует на документальность. Хотя все её персонажи будут легко угаданы. Это художественная вещь о том, как преступно было разрушать в нашей стране то, что для нас является национальной гордостью.

Татьяна Чекасина

Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»

Член Союза писателей России с 1990 г.

(Московская писательская организация)