Текст книги "Херсонеситы"

– Почему?

– Потому что… Потому что я… Я когда-нибудь попрошу Актеона, чтобы он позволил мне взять в жены… тебя. Ты же не будешь против?

Девочка покраснела.

– Не буду… – Ее ресницы дрогнули, прикрывая вспыхнувшие и тут же погасшие глаза. – Но к тому времени мой отец отдаст меня уже кому-нибудь другому.

– Тогда я попрошу Актеона заранее. Я обязательно придумаю что-нибудь! Обязательно. Ты веришь мне?

Она кивнула. Улыбка тотчас вернулась на ее лицо. Зо схватила Дионисия за руку, потянула, засмеялась. Он ответил, и они побежали, рука в руку, не в силах идти медленно после того, что было сказано.

₪ ₪ ₪

– Стой! – воскликнула запыхавшаяся Зо, когда улица, по которой они бежали – однообразная, лишенная какой-либо растительности, – влилась в более широкую и людную. – Давай не будем спешить. Ты должен любоваться красотой, а мы с тобой, как два камня, летим, летим…

– Мы не камни. Мы – птицы! Я шел здесь с Актеоном.

– Эта улица главная. Видишь, сколько статуй!

Дионисий подошел к мраморному обнаженному мужчине с диском в руке.

– Кто это?

– Этот человек победил на играх в Олимпии. Наверное, бросил свой диск дальше других. Дионисий, ты хотел бы, чтобы здесь установили твою статую?

Он пожал плечами.

– Не знаю… Наверное, это приятно. Никогда не задумывался…

– А Кирос задумывался. Я слышала, как он говорил отцу, что, когда придет срок, его изваяние во что бы то ни стало займет лучшее место на агоре!

– Да помогут ему боги! Если это случится, значит, он станет хорошим человеком. Ведь только таких людей высекают в мраморе!

Брови Зо метнулись вверх.

– О Дионисий! Ты так это сказал, что мне сразу стало ясно, что такое философия!

Они пошли от статуи к статуе, останавливаясь перед каждой. Улица была многолюдной и длинной, но и ее длины не хватило, чтобы успеть наговориться. Скоро дома расступились, открыв небольшую квадратную площадь, обрамленную колоннадой стои[21]21
  Сто́я – длинные торговые ряды с колоннадой. Там располагались лавки ремесленников, а под колоннами гуляли и назначали встречи с друзьями.


[Закрыть].

– Вот наш рынок. – В голосе девочки послышались гордость и восхищение. – Самый богатый и красивый!

Перед стоей возвышалась киклойя. Этот удобный для демонстрации товаров помост был заставлен изделиями ремесленников. Под многочисленными ткаными навесами расположились торговцы овощами и фруктами.

– А это что за человек? – Дионисий указал на мужчину, скучающего за невысоким столиком.

– Это трапедзи́т – меняла, но на него совсем неинтересно смотреть. Он делает вид, что спит, а на самом деле, погляди, какие у него колючие маленькие глазки. Наверное, трапедзит все время пытается угадать, кто из посетителей рынка будет менять деньги. Давай лучше посмотрим, как продают глиняные фигурки. Пойдем же!

У коропласта, разместившегося по центру стои, было людно. Несколько покупателей, выбирая товар, переговаривались с торговцем, и на вошедших мальчика с девочкой никто не обратил внимания. Зато у тех появилась возможность не торопясь насладиться искусством херсонесского ремесленника. Выполненные из красной глины, расписанные цветными красками, фигурки людей, богов и животных показались Дионисию живыми и невыразимо прекрасными.

– Видишь, какие они! – шепнула Зо. – Настоящие! Вот почему я хотела бы делать то же, что делает этот мастер.

Дионисий взял в руки фигурку козла. Похожую когда-то, в день встречи с Епифанием, купил отец, чтобы положить на алтарь Деметре.

Статуэтка Деметры тоже была в лавке. Богиня прижимала к груди яблоко и лотос. Каждая складочка ее каменного хитона казалась такой легкой! Воспоминания захватили Дионисия. Он замер с Деметрой в руке. Со стороны могло показаться, что внимание мальчика приковано к статуэтке. На самом же деле он смотрел вглубь себя. Поэтому прозвучавший в голове Голос, с раннего детства предупреждающий об опасностях, принял как должное. На этот раз Голос вещал тревожно и непонятно: «Собака». Дионисий повторил:

– Собака.

– Что, я не расслышала? Что ты говоришь? – переспросила Зо, продолжая увлеченно рассматривать многочисленные изделия, выставленные в лавке.

– Я сказал всего одно слово – «собака».

– В Херсонесе мало собак. Я их боюсь.

– Но почему?

– У них большие острые зубы и такой громкий голос!

– Острые зубы и громкий голос – это достоинства, Зо. Если бы в нашей усадьбе были собаки…

Продолжать он не стал. Подошел к торговцу, спросил, нет ли у того фигурки собаки.

– Зачем тебе это животное, юноша? Возьми лучше козла. Или быка. Гляди, такой кому угодно понравится. Ах какой бык! – Торговец пододвинул к Дионисию небольшую фигурку.

Бык был действительно великолепен – мощная грудь, свирепый, исподлобья взгляд, маленькие, торчащие вперед рога… Дионисий осмотрел статуэтку со всех сторон, поставил на место.

– Хороший бык. Но я спрашивал о собаке.

– Собаки у меня нет. Хотя ты можешь заказать ее, если придешь в мастерскую завтра или послезавтра. И не забудь прихватить побольше денег. Заказать статуэтку стоит дороже, чем купить готовую.

– Где же я найду твою мастерскую?

– Там! – Торговец махнул рукой в сторону восходящего солнца.

– Я знаю, где это. Я покажу тебе. – Зо перевела взгляд с быка на Дионисия. – Но почему ты хочешь собаку?

Почему? Он и сам не знал. Голос, звучащий внутри, никогда не тревожил попусту. Что он имел в виду на этот раз, было неясно. Но что-то, связанное с собакой, должно произойти обязательно, и пренебрегать этим не стоило. Вот только посвящать кого-либо в подробности своих прозрений Дионисию не хотелось. Тем более впечатлительную Зо! Можно ли предугадать, как отнесется она к его дару прорицателя?

Впрочем, девочка сама нашла для себя приемлемое объяснение:

– Ой, я поняла! Ты вчера рассказывал про свою сестру Дайону. Наверное, собака – в память о ней?!

Дионисий кивнул, соглашаясь, и Зо, обрадованная своей догадливостью, потянула его за руку. Только теперь – к киклойе, на которой гончар выставил изготовленные им сосуды: гидрии с тремя ручками, достаточно крепкими, чтобы выдержать вес переносимой в них воды; амфоры, на горлышках которых астином[22]22
  Астино́м – должностное лицо, наблюдавшее за чеканкой монет и мерами веса и объема, а также за состоянием улиц, площадей, дорог и т. п. Имел собственное клеймо, которое ставил на проверенное изделие. Выборная должность.


[Закрыть] уже поставил свои метки; рыбные блюда с углублением посередине для острого соуса; объемные чаши-скифосы; мелкие килики; кубки-канфары с изящно изогнутыми большими ручками.

Богатые надменные женщины в роскошных гиматиях, сопровождаемые рабами, выбирали расписанные мастерами алабастро́ны, чтобы хранить в них благовония, и пиксиды. Деловито и весело переговаривались хозяйки победнее. Цены, называемые торговцем, были не малы, но от товаров херсонесского гончара отказаться было невозможно. Дионисий засмотрелся на сценку, изображенную на черном лаковом канфаре: воин повергает копьем своего противника. И снова услышал: «Собака».

За много лет он успел привыкнуть к тому, что прозрения редко доставляют ему удовольствие. К тому же Зо с таким восхищением рассматривала искусно расписанный и, наверное, очень дорогой алабастрон… «Подарить бы ей эту вещицу. Или пиксиду. Чтобы хранила там свои украшения и каждый раз, поднимая крышечку, вспоминала сегодняшний день. Обязательно попрошу у Актеона денег. Завтра же!»

После гончарной лавки Зо повела Дионисия по рядам с рыбой, выложенной на мраморных плитах, холод которых не давал ей протухнуть, мимо гор овощей и фруктов, свезенных еще вечером со всей обширной херсонесской хоры…

Они бродили до тех пор, пока Зо не остановилась, смеясь:

– Дионисий, у меня во рту уже протекает бурная река – так хочется попробовать всё-всё-всё! Кроме, конечно, сырой рыбы! Давай пойдем поскорее к театру, а потом я покажу тебе агору.

Едва шумный рынок остался позади, Дионисий указал на высокое красивое здание с белыми колоннами:

– А это что?

– Наш монетный двор. Отец говорит, что там чеканят деньги не только для Херсонеса, но и для всей Таврики.

– Однажды Епифаний, объясняя мне начала экономики и политики, сказал, что только независимый город может чеканить свои монеты.

За монетным двором дорога пошла под небольшой уклон, и почти сразу же Дионисию открылось… Эти многочисленные ярусы каменных скамей, обнимающие ровную, почти круглую площадку, могли быть только театро́ном. Огромным, неожиданно огромным, просто поражающе огромным! В Керкинитиде ничего подобного ему видеть не приходилось. Слова полились сами собой, вынырнув неизвестно из каких глубин его обширной памяти:

 
В мире много сил великих,
Но сильнее человека
Нет в природе ничего.
Мчится он, непобедимый,
По волнам седого моря
Сквозь ревущий ураган.
 

– Что это ты такое говоришь? Так… так… так прекрасно! – воскликнула Зо, глянув на него с удивлением и восхищением.

– О нет, это не я! Моими устами разговаривал Софокл{42}42
  Софо́кл (ок. 496–406 гг. до н. э.) – древнегреческий трагик, драматург. Полностью сохранилось 7 его трагедий: «Аякс», «Антигона», «Троянки», «Царь Эдип», «Электра», «Филоктет», «Эдип в Колоне». Поступки героев автор объясняет их характером. Ему важно не только показать вину и ошибки людей, но и трагическое стечение обстоятельств, обусловленное роком.


[Закрыть]. Его драма «Антигона» очень нравилась Епифанию, он знал ее наизусть. Оказывается, кое-что запомнилось и мне.

Дионисий вновь обвел глазами театрон. Да, понятно, почему Актеон так мечтает прочесть здесь свою поэму!

– Сколько же людей имеют счастье приходить сюда?

– Ой, очень много! Наверное, полгорода, – ответила Зо, с неменьшим удовольствием рассматривая арку парода, из-под которой во время представления торжественно выходит хор, площадку-орхестру, где он так чудесно поет и танцует, логейон[23]23
  Логейо́н – помост в театре, на котором играли актеры.


[Закрыть], скене[24]24
  Ске́не – постройка для переодевания и хранения реквизита на противоположной по отношению к зрительному залу (театрону) стороне орхестры. Перед скене выступали актеры, на ее стене развешивали декорации.


[Закрыть] и великолепный, хотя и небольшой алтарь Дионису{43}43
  Дио́нис – покровитель виноградарства и виноделия, вдохновения и театра. Культ Диониса играл значительную роль в пантеоне Херсонеса. В его честь праздновались дионисии и назван один из месяцев херсонесского календаря. Почитание носило общенародный характер.


[Закрыть] взявшему под свое покровительство театр.

– Знаешь, Зо, о чем я подумал… В Херсонесе должны бы особо почитать Диониса. Разве не он заботится о театре? Разве не он помогает растить виноград, дающий нашему городу и питье, и доходы? Сегодня Атрей объявил о празднике урожая. Мы, его ученики, тоже примем в нем участие. Если Гермес дарует мне победу в простом, а может, и в двойном беге, пусть он не обижается, я посвящу ее Дионису! А еще мне очень хотелось бы посмотреть, как Актеон будет читать здесь свою новую поэму.

– И мне. Очень-очень! – призналась Зо с грустинкой в голосе. – Но, наверное, для меня это невозможно…

– Почему же?

– Не всегда женщин пускают в театр. А если и пустят, вряд ли у отца найдется столько денег, чтобы оплатить сразу три места. Ладно, пойдем обратно.

Они снова прошли мимо монетного двора, но теперь Зо повела Дионисия в другую сторону – на агору.

Ряд мраморных статуй, прославлявших достойных граждан Херсонеса, величественные храмы… Дионисий уже видел все это накануне, мельком. Но теперь, когда не надо было торопиться, он замер надолго, пока Зо не окликнула:

– Пойдем отсюда! День бежит так быстро, а ты должен еще увидеть теме́нос.

Эта священная территория Херсонеса лежала за невысокой оградой, прижимаясь одной стороной к морю. Зо подвела своего друга к огромной, локтей в двенадцать, великолепной статуе.

– Это Афина{44}44
  Афи́на – одна из олимпийский богинь, богиня мудрости, разума, справедливой войны, покровительница наук и ремесел, даровала людям законы. Многочисленные изображения Афины, найденные на раскопках Херсонеса, свидетельствуют о широком почитании ее в городе. Это терракотовые фигурки, монеты, золотой перстень (датируется IV в. до н. э.), постамент статуи с посвящением Афине. Как предполагают некоторые исследователи, херсонеситы возвели монументальный храм Афине на самом почетном месте, священном участке – темёносе, которым завершалась главная улица города.


[Закрыть]! – сказала шепотом, уважительно. – Правда, она красивая?

– Конечно. Богиня не может быть некрасивой, – так же тихо ответил Дионисий. – Вчера Актеон упоминал об алтаре Партенос скульптора Пасиада. Где же он?

– Смотри!

Беломраморный алтарь с изображенными на нем цветочными гирляндами, украшенный портиком с кариатидами, действительно заслуживал сказанных о нем слов. За алтарем возвышался храм.

– Вот жилище Партенос. – Голос Зо трепетно задрожал, глаза исполнились тайны и благоговения.

Ступая босыми загорелыми ногами по белым известняковым плитам, она подошла к храму. Дионисий, чуть помедлив, догнал ее, встал рядом. Главный фасад жилища Партенос украшал шестиколонный пронаос с красочно расписанными статуями, выполненными настолько великолепно, что каждую линию, каждый изгиб каменных изваяний можно было легко проследить, несмотря на высоту, на которую вознес их херсонесский архитектор. В пронаосе на массивных каменных плитах были высечены декреты народного собрания, и Дионисий начал читать, но скоро понял, что утомился и увиденное больше не оставляет в нем нужного следа. Дав себе слово обязательно прочитать все декреты до единого позже, он помотал головой, прогоняя усталость, и, поймав вопрос в глазах Зо, кивнул:

– Да-да! Ты догадалась. Сегодня чаша впечатлений переполнена. Никто не показал бы мне Херсонес так же хорошо, как ты! Может, теперь мы спустимся к морю?

Девочка глянула на солнце.

– О нет, Дионисий! Больше всего мне хочется пойти с тобой к морю! Но пора возвратиться домой.

– Чем ты будешь заниматься дома?

– У меня много различной работы. Сегодня мы с мамой и рабынями собираемся ткать. Мама будет работать за станком, а я готовить для него нити.

– Зо, неужели тебе не надоедает изо дня в день делать одно и то же? Моя мама тоже пряла, чтобы обеспечить нас тканями, и мы с Дайоной всегда удивлялись, как у нее хватает терпения. Эти нити… Их так много! И они все время норовят запутаться!

Смех полетел по площади, но Зо вспомнила, где находится, осеклась, потянула Дионисия за ограду. И только там ответила:

– Но как может быть по-другому? Мужчины должны принимать и развлекать гостей, выполнять ту работу, которую поручили им боги: быть защитниками, торговцами и путешественниками. А женщинам вверено рожать детей и вести хозяйство. С этим приходится мириться, даже если иногда становится скучно. Таков порядок, и его нужно соблюдать, иначе всё перемешается и развалится.

– Ты сейчас говоришь истины, но лицо твое может служить образцом для трагической маски, какие надевают актеры, – улыбнулся Дионисий. – Предназначение мужчины и женщины определено на Олимпе. Но у каждой вещи и явления есть темные и светлые стороны. Давай поищем то, что будет нам по душе. Хочешь, встретимся с тобой завтра? Сходим в мастерскую коропласта, погуляем у моря или за стенами Херсонеса?

– Да, очень хочу!

– Видишь, ты повеселела. Сейчас я провожу тебя домой.

– Нет! Нет! Не надо этого делать. Пожалуйста, Дионисий! Я разрешаю тебе пройти со мной совсем немного, а потом ступай к Актеону. Мне кажется, Кирос не успокоился, бросив в тебя стригиль. Он мерзкий и злопамятный. И будет подстерегать, охотиться, придумывать всякие гадости. Тем более что ему проще простого узнать, когда я ушла из дома. А зачем – об этом не так-то сложно догадаться, поверь.

– Я не боюсь Кироса!

– Ну будь же разумен, Дионисий! Я знаю, что ты его не боишься. Но если сегодня повторится то, что было вчера, и снова вмешается Хаемон, нам с тобой не дадут больше встречаться. Послушайся меня, пожалуйста.

Не доведя свою подругу до дому совсем немного, Дионисий, уставший, переполненный впечатлениями, повернул назад.

И не узнал, как был разъярен Кирос, когда Зо вернулась без ненавистного провожатого. Как, сжимая кулаки, грязно ругаясь, он отпустил вооруженных камнями и палками приятелей и дал себе слово уничтожить соперника. Чего бы это ни стоило.

* * *

На следующее утро все ночные «приключения» показались Евграфу полной белибердистикой. Но, стоя перед зеркалом, он почувствовал, что находится в ванной комнате не один, потом в голове словно реле сработало, и довольный голос произнес:

«Хайре, Евграф! Я рад, что ты после нашего разговора смог заснуть и даже выспался».

«Что еще за хай? Что я, немец, что ли? „Хай, Евграф!" Ничего себе!»

«Но я не сказал „хай", лишь „хайре". Это обычное слово приветствия».

«А-а-а, ну тогда и тебе – здравствуй. Сейчас я позвоню Тасе и начну выполнять свое обещание».

«Благодарю. Не каждому выпадает такая возможность – увидеть будущее своего мира глазами живого».

«Слушай, а что тебе показывать? Мне тут Тася уже о многом рассказала. И дед у нее – супер. Когда ты со мной вчера днем заговорил, я как раз на его катере в декомпрессионной камере сидел».

«Декомпрес… Далеко же вы ушли… Мне неудобно предложить… Но, если ты откроешь доступ в свое сознание, я легко прочту там все то, о чем тебе рассказала Тася. Тогда мы и понимать друг друга лучше начнем. Если же тебе есть что скрывать, тогда не торопись соглашаться. Сейчас мне доступны лишь поверхностные мысли и впечатления».

«Э-э-э! У каждого человека есть что скрывать. Что я, не хитрил, что ли? И ябедничал, когда малой был. Иногда вообще такое в голову взбредет…»

«Но если ты осознал пагубность своих поступков и пороков, если эвдаймония – твоя основа, тебе нечего стесняться, Евграф».

«Чего-чего? Ну ты, Дионисий, загнул! Это на том свете таким словечкам учат? Что еще за эв-дай… мония, да?»

«Сущность наша все время в процессе познания. Эвдаймония – это высшее благо, определяющее ценности человеческой жизни. В противоположность какиай. Достойный человек обязан избегать низменных чувств и поступков, присущих какиай!»

«В общем, все, что плохо, – это кака! Мне и мама в детстве такое говорила. Только без терминологии».

«Те пороки, о которых ты упомянул в начале нашего разговора, свойственны любому взрослеющему человеку».

«Свойственны, говоришь? Врать и ябедничать – это нормально?»

«В определенном возрасте все через это проходят. Нельзя подняться над тем, о чем не имеешь представления».

«Ну ты прямо как наш школьный психолог! Ладно, все равно у меня в мозгах копаешься. Килобайтом больше, килобайтом меньше… Если действительно нам потом легче будет общаться, тогда я согласен на этот твой прямой контакт. Что мне нужно сделать?»

«Ничего. Не ставить преград».

«Попробую». – Евграф поднатужился, расслабляясь, и тут же почувствовал, что его собеседник усмехнулся.

«Ты зря стараешься. Мне уже все известно».

«Ага. Мгновенная передача информации?»

«Да, у вас это так называется. Кстати, тебе не за что было краснеть. Я поражен и восхищен всем, что относится к будущему моего города. Теперь позволь это увидеть».

«Я-то позволю. Но, Дионисий, один уговор. Ты сейчас затк… извини, замолчишь и не будешь возникать до того момента, пока я сам тебя не позову. А то начну бормотать, Тася решит, что дружит с психом. Даже если тебе будет слишком удивительно, молчи».

«Я постараюсь… Не уверен, что это получится, особенно если увижу поезда и автомобили – я правильно это называю? У нас не было таких повозок. И лодки у нас были другие».

«Ну понятное дело – древность. Все, Дионисий. Я звоню Тасе».

* * *

– Тасечка к нам в гости пожаловала! – воскликнула тетя Люся, увидев на пороге улыбающуюся девочку. – Солнышко наше ясное!

– Теть Люся, ну что ты запричитала? Тася как Тася. Входи, Тася! – воскликнул Евграф, вылетевший вслед за теткой на звонок.

– А я, Графушка, и не причитаю. Тасечка действительно светленькая. Так и биоэнергетики наши говорят.

– Да ладно вам, тетя Люся! – смутилась Тася. – Здравствуйте, кстати. Привет, Евграф!

– Привет! Пойдем в мою комнату.

– Идите, идите. Поболтайте, а я вам холодного компотика принесу.

– О! Давай компотика. А потом мы с Тасей прогуляемся, если ты не против.

– Я – против? Для того ли ты в Крым приехал, чтобы в четырех стенах при тетке сидеть? К занятиям-то вечерним успеете вернуться?

– Успеем? – Евграф глянул на Тасю.

Та взмахнула рукой.

– Ну… Это как получится. Вообще-то мне не хотелось бы пропускать.

– А куда вы собираетесь, если не секрет? – полюбопытствовала тетя Люся.

– Куда, Тась?

– Давай я тебе центр покажу. Ну, можно еще на Сапун-гору съездить. Это за городом, но туда маршрутка каждые пять минут ходит. И… все, пожалуй. Больше не успеть.

– И не надо больше, – замотала головой тетка. – Информацию лучше получать дозированно, чтобы не уставать и запоминалось лучше. Куда спешить? Все каникулы впереди. Насмотритесь еще!

«Дионисий, ты тут?» – на всякий случай проверил Евграф, после того как, выпив по стакану холодного компота, они с Тасей заскочили в отходящий автобус.

«Здесь, преемник. Наблюдаю и молчу. Ты же сам просил не отвлекать тебя разговорами. Хотя многое, очень многое мне удивительно».

«Сейчас будем вместе удивляться. Я города тоже не знаю. Всё. Конец связи!»

Губами Евграф старался не шевелить, но Тася заметила его отсутствующий взгляд, легонько подтолкнула.

– Эй! Ты где? Возвращайся!

– Нигде. Просто задумался.

– Понимаешь, я не знаю, с чего начать… У нас так много всего. Если бы я работала экскурсоводом, наверное, привыкла бы. «Посмотрите на то, посмотрите на это…» А мне сейчас просто хвастаться хочется. Всем и сразу.

– Ну и хвастайся! Только выбери, с чего начать.

Тася вздохнула.

– Про князя Владимира и Кирилла с Мефодием мы уже говорили. Давай я с Суворова начну.

– Полководца, что ли?

– Ну да. Он, когда сюда прибыл, увидел нашу бухту – она тогда Ахтиарской называлась, – понял, что лучшей просто не существует, и сообщил об этом Екатерине Второй. Екатерина, как любой нормальный человек, тут же поняла, что бухта находится на самом кончике Крымского полуострова и если там флот поставить, то можно будет контролировать все Черное море. Это было – так, дай вспомнить – в 1783 году. Когда город построили, Екатерина приехала на него посмотреть. Представляешь, в карете, по бездорожью! Не только команды из столицы направо-налево раздавала… – Тася перевела дух. – Ну, какой из меня гид получается?

– Нормальный! Вещай дальше. Ничего, что я не на тебя, а в окно гляжу?

– Гляди. А мне все время кажется, что я лекцию читаю. Ладно, раз нравится, тогда продолжаю. Сам понимаешь: в Крыму – татарское ханство; в оконечности полуострова Россия флот строит; по морю турки плавают. Началось выяснение отношений.

– И, насколько я понимаю, продолжилось аж до войны с Германией.

– В общем, да. Сначала Крымская война, меньше чем через сто лет – Вторая мировая. Первая оборона Севастополя почти год длилась. Вторая – двести пятьдесят дней. Кстати, я в Интернете прочитала, что за это время немцы потеряли здесь триста тысяч человек. Ну, что тебе еще важного вспомнить? Давай про людей. Лев Толстой стал в Севастополе писателем. Его еще до «Войны и мира» «Севастопольские рассказы» прославили. И Даль, у которого четырехтомный словарь, тоже здесь служил. Грин «Алые паруса» задумал. Мы в его музее были, в бывшей тюрьме. Он там как политический заключенный сидел. Так нам на карте города показывали, где Ассоль жила, где с Греем встретилась, где Зурбаган, где Лисс[25]25
  Зурбага́н, Лисс – литературный вымысел А. Грина. Эти города упоминаются во многих его произведениях.


[Закрыть]… О, Попов здесь радио испытывал! Пирогов впервые широко применил анестезию. Первые медсестры в госпиталях появились. Дашу Севастопольскую знаешь?

– Ее все знают.

– Ахматова маленькой по Херсонесу бегала, потом об этом стихи писала. Пушкин на мысе Фиолент, у Георгиевского монастыря, над морем размышлял. Наш адмирал Лазарев Антарктиду открыл вместе с Беллинсгаузеном. Севастополем Папанин возглавил первую в мире дрейфующую на льдине станцию. В начале двадцатого века первые российские летчики тоже тут базировались, на Качинском аэродроме, может, слышал? А военных героев – тех вообще не сосчитать. В общем, людей столько-столько-столько! Ты потом дома на сайт зайди и сам почитай. Нам выходить пора.

«Я-то почитаю, а вот Дионисию, наверное, лучше слушать и видеть».

– Тася, ты как думаешь, почему в небольшом городе столько всего – и великих людей, и событий? Я понимаю, моя Москва. Столица все-таки. Древняя. А тут…

– Я тоже у деда спрашивала. Он говорит, что город всегда был флотским. А флот – это самые передовые технологии, научные разработки, уровень образования, культуры. И правила жизни – честь, достоинство, слово офицера…

– Эвдаймония.

– А? Что? Что ты сказал?

– Да так, не обращай внимания… Ну, ты решила, куда меня поведешь?

– Решила. К самому первому севастопольскому памятнику – Казарскому.

* * *

– Вот. Этот самый первый!

– Скромненький… – Евграф обошел невысокий постамент с древней вёсельной лодкой наверху.

– Зато история у него – супер! Рассказываю. Когда в Севастополе флот появился, туркам это совсем не понравилось. Наши, сам понимаешь, тоже от турецкого флота были не в восторге. И вот однажды наш бриг «Меркурий» встретился с двумя турецкими кораблями. Бриг – небольшой, всего восемнадцать пушек. А у турок на двоих – сто восемьдесят четыре.

– Ничего себе перевес!

– Вот именно. Естественно, турки, как нормальные люди, предложили команде брига сдаться в плен со всякими там цивилизованными гарантиями. У них, кстати, на одном из кораблей находился адмирал. Командовал «Меркурием» капитан-лейтенант Александр Иванович Казарский. Он обратился к команде, и она ответила, что сдаваться – недостойно чести русского моряка. Наши начали стрелять. Офицеры на совете постановили, что если турки начнут одолевать, идти на таран, а кто последним останется, должен взять пистолет и взорвать боезапас в крюйт-камере – это помещение такое для хранения пороха. Чтобы никто не посмел спустить морской российский флаг, его намертво приколотили к мачте. Бой четыре часа продолжался. У турецких кораблей оказались перебиты мачты, и турки признали поражение. Это со своими-то ста восьмьюдесятью четырьмя пушками! «Меркурий», конечно, тоже пострадал… А еще знаешь, Евграф, что мне запомнилось? Когда в корпусе нашего брига образовалась пробоина и в трюм хлынула вода, матрос Гусев закрыл дыру своим телом и потребовал припереть его бревном. Гусева вдавили в борт вместо заплаты, а когда все закончилось и его вытащили, он уже умер. Через пять лет командующий Черноморским флотом адмирал Лазарев предложил установить памятник с надписью: «Казарскому. Потомству в пример».

– Да, круто… Я слышал – «бриг „Меркурий"», «бриг „Меркурий"», но как-то в подробности не вдавался. А тут!..

– Вот именно. Дед сказал, что эта морская победа известна во всем мире. И знаешь, что самое интересное? До Казарского на «Меркурии» был другой командир. Так вот, накануне он оказался точно в такой же ситуации и сдался в плен вместе с экипажем. А когда «Меркурий» сражался, он находился на одном из тех самых турецких кораблей и наблюдал за боем. Как же его фамилия? Мне же дед называл! Не могу вспомнить.

– Тась, а и не вспоминай. Мы Казарского помним: он заслужил. А чего слабака вспоминать? Хорошо, что таких тогда мало было. Иначе бы вся история по-другому пошла…

– Может, и не мало, просто о них никто не знает. Когда памятник ставили, Казарского уже не было. Он оказался честным, неподкупным, и поэтому флотские воры-интенданты во время ревизии отравили его мышьяком…

– Ты это правду говоришь? Свои своего? После такого подвига?!

– Ну какие «свои»? Говорю же – воры…

Евграф поднял глаза.

– «Потомству в пример»… Сильно сказано. Тася, бриг – это же парусное судно? Почему тут лодку изваяли?

– Символ. Трирема – древнее военное судно.

– Название специально вызубрила?

– Ага! Знаешь, Евграф, я свой город так люблю! Но как-то так, целиком. Иду иногда по улице и думаю: надо бы про всё-всё почитать. А потом заленюсь. Да и дед под боком. Он такой краевед-патриот! А тут ты попросил рассказать…

– Ты мне в качестве гида очень даже нравишься. Продолжай. Что еще покажешь?

– Пойдем к Памятнику затопленным кораблям.

– Я о нем немного знаю. Проверяй. Во время Крымской войны англичане с французами через бухту хотели проникнуть в город, чтобы уничтожить его и флот. Тогда бы для нас Черное море прикрылось надолго. Поэтому командование решило затопить корабли. Сделать такой забор из мачт. Смелый вообще-то поступок. Представляю: мачты из воды торчат, как кресты на кладбище… Жуть!

– А знаешь, что, когда встал вопрос о затоплении, вице-адмирал Корнилов, от которого все зависело, наотрез отказался? Предложил биться до конца. Но офицеры военного совета все же его убедили. Наверное, сказали, что можно, конечно, геройски погибнуть, но городу-то от этого легче не будет. И Корнилов отдал приказ топить. Я думаю, он не ел, не спал, когда на такое решался.

Евграф спустился к краю бетонной набережной, вдохнул поглубже пахнущий морем ветерок. Большущая чайка пролетела совсем рядом, чиркнув крылом.

За памятником, выраставшим из воды, был виден створ бухты, охраняемый приземистой, с бойницами-окнами, крепостью. В бухту заходил вертолетоносец. Под его бортами плясала на волне белая яхточка, такая крохотная по сравнению с военной громадиной.

«Эй, Дионисий, ну как тебе?» – позвал Евграф, пользуясь тем, что Тася стоит за спиной и не видит его лица.

«Мои эмоции пока превышают возможность отвечать на твои вопросы».

«Ясно. Мои тоже».

Подошла Тася.

– По праздникам здесь такие салюты! Ракеты летят с другого берега и загораются прямо над головой. В бухте выстраиваются военные корабли с иллюминацией. Получается, будто их лампочками по темноте нарисовали. Еще пожарными катерами в море фонтан делают и подсвечивают разными цветами. В небе лучи прожекторов скрещиваются… Да что я тебе рассказываю, это все равно словами не передать! У нас салют со многих улиц можно смотреть, но я все равно сюда приезжаю. Здесь, на набережной, народу собирается тысяч сто, не меньше. И все какие-то… Словно друзья. Поют, «ура!» кричат, когда залпы. В День Победы старикам цветы дарят, обнимают их, фотографируются… Я всегда думаю: почему люди, когда по домам расходятся, забывают, как им было здесь всем вместе классно?..

Евграф промолчал. Ну действительно, почему?..

– Ладно, если насмотрелся, поехали на Сапун-гору, – минут через пять окликнула его Тася.

– Сапун – это от сопения? Пока влезешь – насопишься?

Она засмеялась.

– Почему-то все так думают. На самом деле, конечно, насопеться там – запросто. Но, хочу тебя разочаровать, «сапун» – это всего-навсего «мыло» по-татарски. На горе раньше мыльную глину добывали. Поэтому получается «Мыльная гора». Когда город после обороны – это я про последнюю войну говорю – оставили, там фашисты засели. И хвастались, что их укрепления никому и за год не взять. Ни с воздуха, ни с земли. Зря хвастались. Наши штурмом за девять часов одолели. Сейчас склон деревьями порос, а тогда ни кустика не было. Всё снарядами уничтожили. Я вообще не понимаю, как такую высоту штурмовать можно. Снизу – наши моряки и солдаты. Каждого видно. Сверху, в укреплениях, – немцы. Сейчас там братская могила и диорама.

Автобус долго ждать не пришлось. Пробежав современные окраины, он выехал за город и через пару километров остановился.

К диораме вела сосновая аллея с обязательными для всех сосновых аллей белками.

– Рыжие попрошайки! – Тася протянула пустую ладошку к выглянувшему из-за ствола глазастому зверьку.

Обрадованная белка метнулась по ветке за кормом, но, сообразив по дороге, что кормить не будут, в том же темпе рванула обратно.

– Тут же шишек полно! Неужели голодная? – улыбнулся Евграф. – Смотри, какие сосны.

– До Крымской войны вокруг города такие леса росли! Мы с дедом как-то грибы собирали и увидели дуб – обхватов в шесть, не меньше.

– Один, что ли?

– Один. Так это нам еще очень повезло. Их же в восемнадцатом веке, когда город строили, все порубили. И сосны тоже. На мачты и корпуса. Знаешь, сколько на один корабль деревьев требовалось? Несколько тысяч!

Едва аллея закончилась, Тася схватила Евграфа за руку.

– Стой. Теперь закрой глаза.

– Это еще зачем?

– Надо… Хочу по-настоящему показать… Пойдем!

Из-за жары ладошка у Таси была чуть влажная и прохладная. Евграф, передвигаясь осторожными шагами, думал только об этой Тасиной ладошке. Пока не сообразил, что позволил Дионисию копаться в собственных мыслях без каких-либо ограничений.