Текст книги "Ангелоиды сумерек"

«Идеал только тогда хорош, когда его принимают в качестве именно идеала, а не инструкции к действию, – без слов говорила мне эта книжка. – Втискивать его в жизнь, а уж тем более перекраивать живое по вымышленному бумажному образцу всегда погибельно. Это же как дерево растёт: направить можно, а одномоментно сформировать крону и ствол по своему произволению – никак».

Из чего я вывел, что книги бывают в чем-то умнее своего создателя и уж, во всяком случае, тех, кто их прочёл и внедрил в широкое обращение.

Но вот к чему было это явление утопии народу, то есть мне и моей девочке?

Так я говорю, потому что едва проснувшись часа в четыре, еще до восхода, глянул в лицо Абсаль. Она, как чаще всего бывало, лежала с полуприкрытыми глазами: веки слегка подёргивались и распахнулись тотчас, как мой взгляд на них лёг.

– Тебе снилось что-то хорошее? – спросил я, как обыкновенно. – Расскажи, чтобы не забыть.

– Я и так не забываю, ты ведь понимаешь.

– Тогда – чтобы навести во сне порядок. Хоть как-то привести его и Вселенную к общему знаменателю.

Я никогда не заботился о том, чтобы подобрать из всего бескрайнего лексического богатства слова, ей понятные: как почти все сумры, Абсаль практически мгновенно усваивала язык, на котором с ней говорили, а неясное в принципе – дополняла из контекста и прихотливо связывала с остальным. Каким образом – никто не знал: но проблем в общении с ней у нас не возникало.

– Сон может создавать свой космос внутри великого Порядка. Именно в этом его ценность, и поэтому его лучше не толковать и даже не излагать. Ведь переложение на язык Живущих – уже истолкование.

Тем не менее, девочка приподнялась на своей подстилке и оперлась на мою руку. Для того чтобы верно оценить этот жест, надо знать, что спали мы оба в обыденной одежде, сняв для сохранности лишь самый верхний, парадный слой.

– Но я всё-таки расскажу тебе это, Хайй. Потому что мне кажется – это был твой сон, он просто заблудился… Хорошо.

Она слегка вздохнула и заговорила вновь:

– Будто была зима, лунная ночь и метель с таким сильным ветром, что пригибало к земле маленькие сосенки и ели. Я это видела по их теням, которые то ложились на снег, то пропадали. Здесь был небольшой квадрат огороженного пространства, двор чьей-то дачи, и я по нему пробиралась, понимаешь? Потом передо мной оказалось крыльцо – оно хорошо угадывалось под снегом. Дверь дома была так заметена слоем снега, что только ручка торчала. Знаешь, я тогда совсем не удивилась, что сухой снег лежит отвесно. Вот почему нельзя рассказывать то, что видишь во сне: сразу начинаешь над ним думать вместо того, чтобы принять в себя. Я поворачиваю ручку и вхожу внутрь. Это летняя веранда с широкими окнами в мелком переплете. И вот когда я закрываю дверь за собой и гляжу в такое окно, из соседней части дома в ясный солнечный день выходят семь девиц в платках, кожушках и длинных юбках, знаешь, такое… в талию, цвета голубца, сурика и охры. Очень нарядное. И начинают водить хоровод и стройно петь… да, петь веснянки.

– И ты – одна из них? Они тебя зовут к себе?

– Я хочу прийти, но я парень. Юноша. Вот почему я считаю, что сон попал не в ту голову.

Да. Однажды в марте мы, студенты второго курса, решили устроить на моей даче инсценировку одного фольклорного праздника, который на днях записали. Вышло глуповато, но в ту ночь, рядом с наспех растопленной печью, мы с Элькой первый раз в жизни… Ладно.

Девочка явно прочла в моих глазах что-то неположенное.

– Хайй, у меня ведь отродясь не было этой плевы. И я могу делать там широко и узко по моему желанию. Только пока не очень умею и оттого боюсь сделать больно моему первому мужчине.

– Конечно, не умеешь: ты ведь совсем дитя.

– Хайй, яблоня приносит свой первый плод в три года, а живёт при хорошем уходе столько же, сколько человек при плохом.

Логика у нее была интересная, однако. Поэтому я промолчал и сделал вид, что еще сколько-то недоспал и вообще устал как собака. На самом деле потребность в том, чтобы вытянуть ноги, закрыть глаза и далее по стандартному списку постепенно отмирала, но выказать вид и притвориться пока еще получалось неплохо.

Теперь я думаю: что бы случилось, если бы в те не столь отдалённые времена не строил из себя добродетельного идиота – я, в прошлом такой лихой мэн? И успокаиваю себя тем, что в любой очевидной глупости есть своё плодоносное зерно, а для нее самой – веская причина.

Я убедился в том, что причина имеется, примерно через неделю, когда мои сумрачные друзья приняли тревожное сообщение из северных лесов и призвали меня к обсуждению, кое должно было произойти в одном из «информационных подвалов», расположенных прямо над залами, где я претерпевал свои первичные мучительства. Там были свалены в кучу мебель и экспонаты, что были брошены музейными сотрудниками в запале бегства как совершенно негодные к употреблению и транспортировке.

Тут надо сказать, что в нашем сообществе нет иерархии, во всяком случае – специально установленной: мы расселяемся как хотим, но в общем и целом так, чтобы держать собой одним или, чаще, небольшим братством (иногда говорят «фратрия») некую определенную территорию. С бывшим Третьим Римом легко справлялись Волки вместе с постоянно меняющимися гостями: меня они совершенно явно предназначили к отселению. Связь друг с другом мы поддерживаем лишь время от времени, когда уж очень соскучимся или если случится нечто чрезвычайное. (К слову, необходимость посвящать с сумры человека, по самой своей природе для того не предназначенного, вызвала бурное оживление в среде наших неформальных лидеров. Об этом я до сих пор молчал из ложной гордости.)

Но теперь с нами, удобно восседающими кто на коробке с висячим замком, кто на гробу, обвешанном ярлыками, говорил не сумр по имени Доухо́дзи, за которым числилась западная окраина пармы, но его дружественный Лес. Вернее, двухвековая кедровая сосна, в которую когда-то обратилась прославленная сказительница историй.

«Это всё наши люди, – слышали мы тревожное дуновение мысли. – С недавних пор им стало не хватать того, что им дают, – у них стали появляться дети, много пухлых, кричащих младенцев. Каждому из них люди уже сейчас требуют взрослую долю и оттого стали сводить моих собственных детей под корень – рубить и выжигать. Множество их погибло до срока – в том числе и Пребывающих в Покое».

То есть имеющих внутри бессмертную душу, как мой Ясень.

– В чем тогда дело? Раньше Большая Мать играючи справлялась сама с претензиями этого быдла, – передал Амадей. Он был сильный ментал, могущий говорить на больших расстояниях, но, к сожалению, в интонациях не стеснялся. Будучи выражена вербально, его мысль выглядела куда мягче по смыслу, зато пропадала вся ирония, делающая эти говенные формулировки хотя бы приемлемыми.

«Да, но раньше они не сбивались в подобие прежних городов».

– Городов? Что ты такое говоришь, дружище.

«Пока просто семей, где все связаны со всеми кровными и плотскими узами».

– Родовое общество. Поздравляю, – Амадей повернулся к нам и пожал плечами. Мы, кстати, – это трое Волков, Мария, Абсаль, Хельмут и я: Беттина уединилась с Вульфрином и Асией на предмет изготовления очередной магической побрякушки.

– Сосновая женщина не договаривает всю правду, – тихо поправила Абсаль. – В разумном Лесу что у малой семьи, что у большой одни и те же страхи и одни и те же радости, потому что ладонь с одинаковой лёгкостью может погладить и сжать в горсти что пару, что пару сотен.

– Девочка, у здешних смертников просто менталитет такой: сбиваться в массу. Вот у финнов по соседству такого нет и не будет – потомственные хуторяне и одинокие бойцы с природой. Оттого в итоге легко получается обоюдное уважение, – ответил Амадей.

– Ты сказал, – ответила она. – Уважение.

– Что ты имеешь в виду?

– Переспроси сам. Я не могу прямо говорить за старшего.

– Вот как.

И он на полной громкости передал:

«У них появился вождь? Лидер?»

«Конечно. И был всегда. С самого начала».

«И ты не хочешь сам справляться с этим…»

«Защитником заведомо обречённого дела».

«Отчего же?»

«Он умён. Он благороден. Его нельзя растрачивать по-пустому».

«Ты хочешь, чтобы мы поддались на его провокацию? Или стерпели наглый вызов?»

«Предоставляю на усмотрение. Мы можем только усмирять таких не имеющих истинного смысла, как эти фруктовые мушки».

– Погоди, Вольф Амадей, – вклинился я в беседу своим громким вербалом. – Наш Доуходзи чего – хомо от дрозофилы не отличает? Или сию мудрую мысль изрекает глухая парма?

– Пабло, это же общее место! Человек ведь не муха, чтобы плодиться без удержу, ради того только, чтобы запечатлеть себя на лице ойкумены.

– Его дети – штучный товар. Когда их дают сверху – это всё сплошные таланты и гении, а не «лесные волосы», – сказал Иоганн.

– Что такое?

– Трава, в которую только и могут превратиться рядовые двуногие особи, – пояснил наш мудрый Ганс. – Те, которых насильно выпрашивают у Бога или зачинают самовольно. Разве ты, Пабло, не понимаешь, отчего у сумров вечные проблемы с потомством?

– Такое напряжение, такое постоянное балансирование на зыбком канате Прямого Пути, – вздохнула Мари – и тут я внезапно понял, что в ней набухает робкая завязь, плод стараний Волка Гарри.

– Короче. Мы всё приняли и обсудили или у Леса есть что еще нам сказать? – спросил я. – Почему, кстати, с нами говорит он, а не его Посредник?

Такие вещи сумрам полагается угадывать, только я хотел чёткого, недвусмысленного подтверждения. Должен ведь оставаться смысл и у разговора.

– Его забрали в малый город, Пабло, – сказал Хельмут.

– Силой? Не верю.

– Пошёл по доброй воле.

– Чудно́ и чудненько. Я думал, что не совсем то ловлю.

– Вот именно, – кивнул Гарри. – А вот ради чего он выказал эту своеобразную волю, мы не знаем.

– Значит, необходимо узнать, – ответил я. И тотчас понял, что был главой обсуждения. Что сам и вполне добровольно решил заслать в гущу конфликта свою дорогую персону.

– Верно говоришь, – кивнул Ганс. Будущий отец с легким злорадством улыбнулся, Амадей ограничился сухим кивком, Мари тоже, Абсаль…

– Я тоже должна, – сказала она. – Деревья и травы куда охотнее доверятся мне, чем тебе, Хайй.

– И я пойду с вами, – прибавил Хельмут. – Не дело оставлять вас без пригляду, как бы сильны вы ни были.

Вопрос о том, как он будет по дороге питаться, практически не стоял: как он сказал, в вольном лесу всегда найдется что на зуб положить. А на крайний случай… хм… его поддержу я. Тоже привычное занятие.

Что хорошо в «сумрачной» среде – никаких недомолвок и никакой бюрократии. Собираемся и идём. Ибо летаем мы с дочкой только по вдохновению, а Хельмут и вообще никак. Собрали свои тощие котомки от фирмы «Экспедиция»: топорик, точило, смена белья, кусок душистого мыла, флакон крепкой туалетной эссенции, стилет в ножнах. Последнее – на случай, если язык намозолишь. Оделись во всё прочное, благо вещи по большей части оставались у нас на старой квартире. Поверх всего я накинул на себя мой верный несносимый дафлкот, Абсаль укуталась в толстенную пуховую шаль с завитушками ворса – на сей раз никаких юбок, толстая куртка, шаровары и башмаки уныло-защитного цвета. Зато Хельм оделся как на парад или эшафот: высокие ботфорты, накидка чёрной с серебром стороной кверху, а за спиной – самый лучший из его многообожаемых двуручников. У них у всех были имена, выгравированные рядом с эфесом, так вот этого шевалье без страха и упрёка звали Лейтэ. Как туманно пояснял Хельм, – оттого, что на солнце по нему то и дело пробегают радужные всполохи.

– В самый раз через глухой кустарник прорубаться, – заметил я с иронией.

Он посмотрел на меня с иронией куда большей:

– Анди. (Это была всё же любимая кличка.) Ты как думаешь, я сюда из своего Золотого Средневековья пешком топал? Через все столетия?

– Ты о чём?

– Что за всё это пространство-время и мимолётной транспортировке можно выучиться. Интуитивно этак.

Удивительное рядом, что называется.

– А ты знаешь, куда?

– Девочка вон знает. Это как по лучу…

– Лес умолк, но оттуда идут жалобы, Хайй. И хорошо, что это одно такое место.

А потом мы всё-таки не взвились соколом в подпространство, а вышли за пределы города.

По утрам уже до самого полудня стояли заморозки, оттого размокшая от моросящих дождей земля мигом становилась плотной и звонкой, на лужах хрупал ледок, застывший концентрическими разводами, а бурые с красниной листья, что еще держались на ветках, по краям одевались куржавелью – так называла кружева инея одна моя добрая знакомая с деревенскими корнями. Каждая травинка была обведена жемчужной рамкой, в которой стояла крупитчатая, крупнозёрная радуга. Ягоды на кустах рябины тлели переливчатыми угольками. Я то и дело восторженно толкал под локоть то Абсаль, то Хельма, но первая только немо улыбалась, а второй слегка хмурился в недоумении. Для девочки каждый миг был еще бо́льшим пиршеством красок, чем для меня, а наш бодигард… что же, глаза у него по-прежнему были обыкновенные человеческие – и только. Никакой узорной вуали на мире. Всё чётко, как в аптеке.

Постепенно темнота сгущалась в небе, под ногами многоголосо поскрипывали иглы – толстый пружинящий настил. И тут я понял, что мы давно уже идём под ветвями огромных хвойных деревьев с тускло пламенеющими стволами и кроной, сомкнутой в единую массу. Здесь была ранняя осень, однако лиственный подлесок был наг, узловат и гол, как тощие стариковские руки. Мне показалось, что он хотел задержать нас, я даже крикнул в душе, чтобы он не мешал.

– Весной не проснётся, – заметил Хельм, ловко подсекая ветки мечом у самого корня. – Проходите уж. Теперь недолго осталось.

Как он вывел нас не просто в глубь Великой Пармы, но буквально к самому месту – я не понимал.

– Бывал тут раньше? – спросил я.

– Много где, – меланхолично ответил он. – Кое-какие штуки будто проволокой в небе чертятся.

– Ты о чем, друг?

Но лес внезапно расступился – вернее, распахнулся, как занавес, – и в проблеске яркого солнца мы увидели нечто золотое. Пахнущее свежей смолой. Сказочное.

Это и было то селение, о котором предупреждал здешний Лес.

Вблизи оно выглядело не такой уже легендой.

Снаружи был частокол из стволов, вбитых в землю комлем. Шкура была неряшливо и без жалости содрана, но тем не менее кое-где бугрились как бы глазки́ – знак того, что дерево еще не потеряло надежды. Сторожевые башенки выглядели опрятней, а высоченные ворота, сбитые «в ёлочку», – и совсем щегольски.

– От зверья отгораживаются, – буркнул Хельм. – Ну чего уж там, дело понятное.

– А внутри что? Дома́? – спросила Абсаль. – Эти… избы, да?

Я взял обоих подмышки и поднял на гребень стены – не так чтобы удобно, однако удержаться можно. Поспешно навёл морок, чтобы не разглядели так уж просто. Хотя временно глядеть было некому.

Ну конечно, избы, сложенные «в лапу» или «в чашку», Сгрудились на некотором расстоянии от стен. Судя по изящно выведенным трубам, топятся по-белому. Трубы, кстати, каменные, обмазанные глиной, – на кирпич здешних жителей не хватило. Гонтовые кровли. Даже наличники с выпуклой резьбой.

– Хайй, – это прозвучало почти как «ай». Смотри – красное.

Теперь уж и я, как моя девочка, видел потоки и капли древесной крови на всех поверхностях. Для сумров большое значение имеет эмоциональная составляющая, и хотя оттенки цвета мы различаем куда тоньше обычного человека, это впечатление легко перекрывается иными. Для нас любая жизненная влага – одно и то же.

– Дерево совсем сырое, – снова проворчал мой спутник. – Зазря погубили, Рассохнется – так и не переберешь потом. А еще и топят нынче так, что смола прямо кипит. Сырость выгоняют.

– По большей части хворостом, – заметил я примирительно.

– И колодцы имеются на случай осады, – добавил он. – По крайней мере два.

Я разглядел низкий сруб из лиственницы под двускатной кровлей. Выбор материала, почти не подверженного гниению, и хорошая конструкция ворота – с «рулевым» колесом – еще раз доказывали, что здесь водятся недурные умельцы.

– Железо тут привозное, – сказал я, приметив цинковый блеск ведра на закраине сруба. – Как насчёт оружия?

– Я так думаю, с огнестрелом у них хватило ума не связываться, – отозвался Хельм. – Ты знаешь, как должен выглядеть арсенальный подвал? Ничего похожего.

– При чем подвал? Может быть, дома битком набиты стволами и автоматными лентами.

– Только то, что можно привезти на себе по суше и доставить по воздуху за один рейс. А это по большей части орудия сельского хозяйства. Для твоих стволов пули скоро отливать придётся. И изобретать дымный порох.

– Тут что, миновал разгар межплеменной войнушки? Не похоже.

– Охота, – произнес Хельм лаконично. – Они надеялись на хорошую охоту. В прежние времена кое-кто этим если не промышлял, то развлекался. Я видел кабаний след, когда мы сюда шли, Кабан, кстати, – такая животина, что легко может лесу вредить, особенно дубовому.

– Может быть, у них не так плохо, как кажется вначале.

– Так плохо, как кажется, бывает очень редко, – философски заметил Хельм. – Вот по-другому…

Абсаль недоумённо переводила взгляд с меня на него и обратно.

– Здесь есть дети, – наконец, ответила она. – Это же хорошо – или нет?

– Смотря по обстоятельствам, – ответил он.

В этот момент пустынный двор слегка оживился. Из одного жилища выступила женщина, довольно молодая, судя по стати и мысленной ауре. Фигура и лицо были наполовину скрыты грубошерстной накидкой: чем-то вроде пончо прямого кроя, только поуже, или накидки одесских портовых грузчиков, но пошире.

– Двойной плат, – отметил Хельм. – Такие у замужних теток еще в моё молодое время были.

Я же увидел другое: младенца в чём-то вроде слинга или складки в подоле накидки и пятимесячный плод внутри. Стало ясно, отчего молодку оставили дома на время толоки, или общих работ: расчистка пустошей – дело трудное, а подбирают после нее хворост ребятишки постарше ее грудничка. Все это примирило меня с обстоятельствами.

– Они сектанты, – лаконично прокомментировал Хельм. – Вроде анабаптистов или бесарионовцев. Упорный народ и трудолюбивый. Мне случалось таких жечь.

Вся эта информация выстроилась у него, так сказать, в один ценностный ряд. Очевидно, Абсаль поняла суть дела чуть раньше моего, потому что кивнула:

– Думают, что весь многоликий мир следует перекроить по их указке. Хайй, послушай, когда они сюда пришли. Мира знает немного, а ей лет восемнадцать, по-моему.

Я попытался пройтись поверху. Она была девочкой, когда почти каждую неделю прилетали вертолеты. Летний городок был из брезента, палаточный, и очень много тюков. Пророк предсказал болезнь, и они хотели отделиться от мира прежде, чем прискачут вороные кони. Но мор прилетел вместе с ветром.

– Чепуха, пробормотал я. – Внутри вас самих. И геликоптер ни при чем, и воздушно-капельная инфекция.

Пророк распорядился собрать всё сколько-нибудь лишнее и сложить в ямы. Дети очень радовались, когда их позвали бросать туда головёшки и смоляные жгуты.

– Сколько-нибудь солидного оружия у них не было с самого начала, – кивнул Хельм. – Как я и говорил. Только вот не думаю, что этот их предводитель всерьёз думал остановить заразу. Скорее тренировал их послушание.

Верно. Я слегка подтолкнул воображение Миры, и оно нарисовало груды больных на смрадных подстилках и неподвижные трупы. Они тоже наполнили захоронения доверху, только их уже не подвергали огню. У собратьев не было ни сил, ни прямой необходимости.

– Собратья. Не родичи? Хотя, кажется, просто дальние, не только по крови, но и по браку… – подумал я вслух. – Родившийся Пророк означал генетическое клеймо на них всех.

– Хайй, этих людей прогнали. Сначала просто оттеснили, это потом они стали против всего мира.

– Им нужно было получить свою веру, чтобы выжить, – ответил ей Хельм. – Что проку теперь думать, правильная она была или не очень?

А потом мы трое спустились со стены вниз. Чтобы прийти в родовой замок с готовым тактическим планом.

Ворота, конечно, были заложены изнутри на засов, дверцы в них не было вообще, но на одной створе красовался чугунный бублик – еще один знак того, что до железного века здешние утописты уже добрались. Я подошёл и стукнул им в стену, почти не надеясь на быстрый отклик. Но тотчас в другой створке открылось слепое окошечко, оттуда выглянул морщинистый рот в кустиках усов и бороды и спросил старушечьим голосом:

– Чего надобно?

– Мы родичи Доуходзи, – ответил я, слегка отойдя от ворот, чтобы меня смогли разглядеть так же хорошо, как и моих спутников. Надеюсь, картина была успокаивающая. – Он здесь?

– Я могу позвать обоих старшин. Подождите.

Глазок захлопнулся. Позади ворот что-то крепко лязгнуло – я догадался, что старик из предосторожности (или просто для отмазки) вдел в проушины железный дрын.

Ждать оказалось очень интересно: по ту сторону сначала было очень тихо, потом я почувствовал тепло, зашелестели мысли и тонкие голоса, Слабейшие почти всегда являются первыми на место происшествия – они куда больше сильных уверены в своей неуязвимости. Чуть позже пробились в первый ряд здешние долгожители: перед ними очередь к дверному глазку неохотно расступилась, потом ряды сомкнулись вновь. Нас, по моим представлениям, не так боялись, сколько опасались обсуждать вслух.

«Интересно, понимают ли пережившие мор, что мы – их логическое продолжение?», – подумал я, но тотчас же спохватился. Ну да, тех обречённых, кого спасали мои собратья, здесь просто быть не могло: Доуходзи прибыл сюда уже после того, когда пандемия вдосталь поработала над селекцией. Я вообще был уникум и перерожденец. Хельм, возможно, выжил не из-за генов, а благодаря профилактике. И Абсаль – как она связана с родом человеческим в обеих его ипостасях? Сам не понимаю.

Тут замолкло всё и вся, помимо штырей, щеколд и пробоев. Или там чего ещё похожего. Ворота мягко распахнулись.

И к нам вышли оба вождя.

Доуходзи я не знал, но угадал сразу. Далеко не юнец и даже не зрелый муж: он позволил себе состариться задолго до того, как «принял Кровь». Широкоскулое, как бубен, тёмное лицо в рамке серых прядей, тонкий, с горбинкой, нос, сутулая фигура, заточённая в узкий комбинезон из замши с узорами в виде рёбер по всей груди и замусоленными махрами вдоль всех швов, скупые движения – всё говорило о дряхлости почти запредельной. Но вот глаза, узко прорезанные, непроницаемо чёрные, с ясными бликами живого серебра, что выплёскивались оттуда наружу – они были совсем юными и страстными. Только это была не простая человеческая страсть. Такими глазами смотрят на мир, пытаясь объять, гениальные учёные и живописцы, поэты и пророки и… великий шаман Великой Пармы.

А рядом стоял – как я не понял с самого начала! Его родной правнук.

Если старец всем напоминал поросший лишайником камень, то его потомок – прокатанную до прозрачной синевы золотую пластину. Трепетный листок сусального золота, готовый от малейшего дуновения осыпаться пылью. Закатную дорожку на воде, покрытой рябью.

Почти прозрачная – видно насквозь все сосуды – голубовато-белая кожа руки, что придерживает у горла хламиду из мягкой шерсти, и лица в глубокой раме куколя. Локоны чуть желтоватого оттенка – им тесно в этой раме, и оттого они рекой изливаются наружу. Плоский нос, бледно-розовый рот и огромные глаза цвета дождя. Черты изнеженной японской гейши, вполне отвечающая этому бескостная грация…

И невероятная духовная и физическая сила. Я познал это, повторив внутри себя слова «вода», «река» и «дождь». Нет ничего сильнее воды и нет упорнее, говорил Лао Цзы. Она принимает любую форму, оставаясь самою собой, дополнял его наш университетский философ.

– Мы пришли на ваш зов, – говорит это существо.

Альбинос. И всё-таки – какая чудесная смесь африканской и азиатской рас!

– Абса́ль, – отвечаю я. – Хельм. Пабло.

– Дженги́ль, – отвечает Доуходзи. – Мой сын.

– Доухо́дзи, – говорит юный пророк. – Мой отец по крови.

Гордый взгляд. Отточенная полуулыбка на пухлых губах. Удивительной красоты голос – глубокий альт или даже контральто. Душа, подобная прямому клинку. И что-то сверх того – неуловимое даже для меня.

Ну да, его как следует укрепили нашей «тёмной» кровью. Кажется, он не заболел бы и независимо от этого – альбиносы почему-то куда реже становятся выраженными сумрами, чем пигментированные люди, с них и своей аномальности хватает, но всё же…

Слушай голос своего нутра, своей интуиции. И внутренний голос Абсаль.

Хотя этот Дженгиль вроде и сам телепат не из последних.

Вроде…

Что в нас, сумрах, плохо – то, что мы не представляем друг для друга никакой тайны. Если не закроемся напоказ, конечно.

Здесь тайна была – это и привлекало.

– Мы услыхали о вашем поселении, – сказал я. – И пожелали узнать о нём больше.

И почувствовал, что иная сила обволакивает меня, обнимает прохладой и кажущейся мягкостью. Сопротивляться ей было неразумно, да и скрывать свою миссию никто из нас троих не собирался.

– Живите, присматривайтесь, чего уж там, – ответил старик. Окружающие их люди завздыхали, засопели облегчённо – видимо, боялись худшего. И расступились. Мужчины довольно интеллигентного вида, который не скрыть никакой домотканой одёжкой, довольно миловидные девушки и дамы средних лет, укутанная по уши ребятня… Почти нет настоящих стариков, бегло отметил я.

– Погодите, – Дженгиль высвободил из одежды правую руку и повернул к нам ладонью. – У нас не принято, чтобы взрослые мужчина и женщина жили под одной кровлей, если они не состоят в браке. Педро и Хельмут пойдут в один дом, Абсаль – в другой.

«Заложницей», – мелькнуло во мне с такой быстротой, что он наверняка не успел поймать.

«Нет, – ответила она так же. – Невестой. Я тебе потом объясню, ладно?»

Нас обступили и разлучили. И повели на стоянку.

Не знаю, как насчет Абсаль, которой вроде была по статусу положена свита, но от нас двоих народ как-то быстро отошёл. Остался провожатый, мужчина по виду хороших татарских кровей, как большинство исконных дворянских родов. Тонкая кость, чуть выпирающие скулы, лицевой овал изящной лепки – только губы чуть выпирают. Должно быть, дальний потомок поэта Пушкина или северорусского метиса – Мурманск там или Архангельск допетровских времен. Международные морские порты были, однако. Зато прихлынули местные собаки – все до одной серьёзные, но годные больше для охоты гоном, чем для охраны. Безголосые борзые псы, только еще крупнее своих прародителей. Трогательная собачья малышня в деревнях отродясь не приживалась.

Существовали здесь, судя по изобилию ребятишек, которые копошились в пыли перед избами, не так уж просторно: поэтому оставалось благодарить судьбу, что нам выделили особый кров и даже отдельную отхожую будку. Я так понял, что после смерти хозяина его изба должна сколько-нибудь отстояться: об этом невольном отдыхе пели застуженные серые брёвна, когда наш спутник растопил печь с широким зевом. Потом он вышел, вернулся, притащив пару матрасов – старинных, полосатых – и одеяла. Под голову, очевидно, предполагалось класть рюкзаки.

– Старший хозяин говорит, что еда нужна только одному из вас и, может статься, девице, – объявил он напоследок. – Завтра он придёт говорить и выделит вам долю, а пока пользуйтесь своим.

И со всей вежливостью удалился.

– Сурово, – проговорил я.

– Ничего, такое ведь ожидалось, – утешил меня Хельм. – Разве что наша девочка…

Мы беседовали открыто, но так, чтобы и самим понимать, что к чему, и другим не давать лишних знаний. Также мы убедились, что завесой громких слов куда легче маскировать мысли. Во всяком случае, те, что вылетают наружу: внутренние монологи сумра еще никому не удавалось засечь.

Когда молодой пророк лишь посмотрел на Абсаль, я уже понял почти всё – кроме самого главного. Что он, как и я сам, не был генетическим вампиром – лишь происходил из их рода. К тому времени практически все подобные гены были «выбиты» – путём операций на зародышевых клетках и прямого убийства носителей скрытого зла. Врачи ведь знали о рецессивных генах вампиризма еще до того, как отдельные вспышки недуга переросли в пандемию, и всё же возглавили преследование потенциальных сумров. Лучше умереть, чем стать вампиром: так они решили за всё человечество, и этот заговор медиков был для них важнейшим дополнением к клятве Гиппократа.

И еще я понял, что прадед с самого рождения пытался помочь гениальному правнуку и спасти его от преследований и ранней смерти. Что изгой и отверженный часто стремится стать благодетелем для тех, кто его гнал, но на самых высотах почёта всегда остается прежним парией. Ни одна девушка на выданье не пожелала бы выйти за Белого по доброй воле, а насиловать ему не позволяла гордость. Да и не нужна была ему одна из многих, вот в чем дело. Только такая, чтобы из ряда вон.

– Хельм, я понял. Мы смотрим их, потому что в самом начале они захотели посмотреть нас.

«Смотреть» тут означало «ловить и поймать». Он понял.

– Им самим любопытно, что за диковинка произросла из наших глин, – ответил он, располагаясь у печной дверцы на корточках и подкидывая полешки. – Вот пускай и любуются всласть на ту Лилит.

А я… Я с какой-то надеждой вспоминал, как Абсаль рассуждала о своём внутреннем женском устройстве.

– Брось. Так сразу ни он на приступ не пойдёт, ни она отбивать атаки не примется, – негромко сказал Хельм. – Порядочные оба аж досмерти. Невеста ведь – сакральный статус. До самой первой ночи должна быть не нарушена – ребенок, зачатый девой, именно это и значит.

Интересно, как тут сватовство проходит и обручение… Что то не верилось мне в здешнюю патриархальность.

– Я думаю, отцу дадут обсудить эти вопросы с дочерью, – наконец ответил я с некоторым нажимом.

Оба мы знали, что Хельм всегда пытался до меня донести: лишь то становится твоим по праву, на что ты это право заявляешь. Ни Бет, ни Мария, ни теперь Абсаль не видели от меня ничего, кроме уклонений от ожидаемого. Даже мой сын произошёл скорее по воле высших сил.

– Ты как, Анди, пить или там есть не желаешь? – спросил он в ответ. – Я пока тоже. Подзаточить мой цвайхандер, что ли, – он пока всем хорош, но лишняя ласка еще никому не мешала.

Обнажил свой меч, что стоял у стены, достал из заплечного мешка точило и принялся оглаживать лезвия по очереди.

Мы, сумры, ничего не делаем зря. Всякое лыко в строку, ни один намёк не напрасен, и любое деяние ведёт за собой десяток последствий.

Только я один здесь понимал, что старинный палаческий меч откован из «живого железа», то есть такого, которому принесли жертву. Причем не однажды: мастер резал себе руку и лил свою кровь в расплав, когда слиток, заготовку для клинка, проковывали, супруга мастера или другая женщина из его семьи должна была брызнуть на нее молоком из грудей, остроту же проверяли на разбойнике, пленнике или казнимом. Такой меч продолжал насыщаться всю дальнейшую жизнь, пока не преодолевал некий опасный предел…