Текст книги "Ангелоиды сумерек"

Мы обменялись трагически-серьёзными взглядами.

– Анди, я ведь исполнитель, а не судья.

– Я судья и я сам себе закон. Будем так считать.

– И ты, как все сумры, практически неуязвим. Помнишь, как тебя в их круг вводили?

– Кто-то из Волков сказал тогда, что мы страдаем, как люди, – и страдание делает нас человечными.

На этом мы ударили по рукам.

Потом я выполоскал посуду, а турку еще и хорошенько почистил от несуществующей окиси.

Всё чаще вспоминалась мне поговорка, что для Сумеречника и великана год равен дню: весной поднялся с постели, размял косточки, напитался свежей информацией, летом всласть поработал, осенью дал волю разнообразным увлечениям, а как снежок выпал или там тропические дожди зарядили – и на бочок пора. Нет, разумеется, в буквальном смысле такого мы позволить себе не можем: все Живущие, кроме братьев наших деревьев, живут в куда более бодром ритме. И, опять-таки, необходимо следить за каминами, чтобы не остывало пламя и не загоралась сажа в трубе.

Под «пламенем» и «трубой» имею в виду подземную активность. С высоты орлиного полёта каждому было видно, что части света, исключая Антарктику, сплываются в нечто вроде архипелага или цветка с лепестками неправильной формы.

Сердцевина – то, что издревле полагалось Атлантидой – пребывала в руинах и запустении, однако семя, перелетая через узкие проливы, падало на отдохнувшую, небывало плодородную почву и тотчас двигалось в рост.

А бывший шестой континент, который смотрелся будто лист одичавшей розы, стремительно сбрасывал лёд и покрывался низким цветущим кустарником.

Круг тех, с кем меня соединяли дружеские узы, походил на срез иного дерева: извне расширялся, однако внутри образовывались пустоты. Навсегда ушла дама Асия, передав своё ремесло в руки вечнозелёной Марии и двух её дочерей. Леонтин увлёксярработой с живым и неживым до такой степени, что заселил собой Атлантиду. Гарри и Амадей составили, как они выражались, экзотическую пару и уехали на гряду Трэмвэй – им показалось весьма интересным общаться с императорскими пингвинами и наблюдать процесс акклиматизации этих романтиков полярной ночи. Волк Иоганн решил отправиться на Тенерифе и отдать себя драконову дереву – так его увлекла невероятная живописность кроны, в которой ветви переплетались наподобие короны, и багряный оттенок сока. Это затруднительно для нас, ибо мы не умираем в полном смысле этого слова, однако при наличии доброй воли, соединённой с волей принимающего нас древа, вполне возможно. Вульфрин, верный оруженосец Львёнка, остепенился, выявил, наконец, в себе задатки андрогина и оброс чем-то похожим на семью (в порядке живой очереди – две жены, три мужа и великое множество детей, которые обожают друг дружку). Беттина с восторгом играла роль бабушки – при родных и заодно при сводной внучке. Ибо Сэлви перестала изображать из себя аутистку, хотя по-прежнему была привязана к своим деревьям и поляне, как все гамадриады. Отходить от них, по её словам, могла не более чем на километр: начиналось что-то вроде лёгкой астмы, и Абсаль сразу начинала тревожиться за жизнь единственной дочери.

Криптомерия Сэлви (повторюсь, название условное) каждый год поднимала стропила своей кровли примерно на метр и ныне представляла собой величественное строение с колоннами. В центре него было нечто вроде изысканного дамского будуара, Вход в виде узкой щели имел как бы отполированные края, внутри него постепенно скапливалась изящная мебель и наряды удивительной красоты.

Хельмут был нетленен, как и его двоякий чёрно-красный дафлкот, плащ или там куртка. Когда этому удивлялись, говорил:

– Без меня никак обойтись невозможно. Присутствие Царя-Палача в игре мироздания означает потенциальную возможность нарушить установления, особенно такие, что кажутся незыблемыми. Катализатор дерзости.

– Не устрашения? – сопротивлялся кое-кто этой максиме.

– И этого тоже, хотя меньше. Но тот, кому на роду написано изменить – не устрашится.

– А что, от нас непременно требуется всё менять и рушить?

На этих словах Хельм показывал оборотную сторону одежды – какую, зависело от того, что он выбрал в качестве лицевой, – и говорил:

– Рушить, вопреки устоявшемуся мнению, труднее, чем строить. Ибо новое норовит вписать себя в старую структуру и подчиниться ей. Для того нужна отвага особого рода. Такая, которую запрет и возможное наказание лишь подогревают. Даже подстрекают.

Он держал себя буквально членом нашей семьи «не стареющих, лишь взрослеющих» – даже, с нашего согласия, отгородил себе каморку в «Морёном Доме», как все мы его называли. Поначалу я опасался, что Хельм, по своей привычке, загромоздит свою половину всякой музейностью, но у него либо начисто отшибло к ней тягу, либо главный склад обретался где-то в ужасно потайном месте. Какие-то его вещички из особо редких наверняка всплыли у моей дочери: особенно я грешил на смирнский ковёр два на два метра с таким пышным ворсом, что несведущий мог заблудиться в нём, как в окружающем её лесу.

А в нашей конуре единственным украшением было пламя очага – и ещё книги вдоль всех стен и внутри всех сундуков.

Однажды я откопал в одном из них стопку разрозненных журналов «National Geografic», перемешанных с выпусками «Вокруг Света», причём один был вообще дореволюционным. Бумага, желтоватая или белая, осыпалась по краям одинаково, но высокая печать, офсет, гравюры, фото и цветные иллюстрации казались нетленными – так были хороши.

И я зачитался.

Это было в сотни раз увлекательнее любой фантастики – так различны были климатические и природные зоны и человеческие сообщества. (я постоянно замечал, что культура любой планеты – даже моей любимой Планеты Зима – описывается как более-менее гомогенная.)

– Не уверен, что мы такое сохранили, – сказал я однажды, показав Хельму фотографию дагомейских амазонок в полном военном уборе. – В Великом Одуванчике спрятаны в основном материальные ценности.

– Многое из подобного потеряли уже сами люди, – задумчиво ответил он. – Променяли то, что внизу, на то, что вверху. Земля для них была этаким лысым бильярдным шаром в пирамиде галактик. Надо же – мечтали о космосе, а вокруг нас и под нашими ногами был космос не меньший.

– Ты говоришь о подземном царстве? Пещеры, лабиринты, озёра…

– И о нём тоже. Вотчина спелеологов, туристов и кое-каких любителей риска. Но в ещё большей степени о морях, где человек не мог жить – только скрёбся по дну своими детекторами и спектрографами. И ещё электрокабеля туда плюхнул. Не говорю уж о мусоре! Острова, чистые – тьфу, грязные – острова в океане. До сих пор так и норовят причалить к берегу. Иной мир, знал я – и знали мы все. Со своими горными хребтами, простирающимися вдоль всех океанов, мощными течениями помимо знаменитого Гольфстрима и бурями. С жизнью, не подчиняющейся даже и сумрам, не говоря о былом человечестве.

Как ни странно, обо всём этом стал размышлять – и весьма бурно – не один я. Сэлви, которую обстоятельства держали на коротком поводке, но позволяли обладать неизмеримо большим объёмом информации, проведала про журналы и силой захватила всю стопку. Книги она любила, но относилась к ним с чрезмерным благоговением…

Опять же вредоносная пыль. По моему мнению, это была совершеннейшая чепуха – кому, как не созданию из ожившей целлюлозы, терпеть бумажную и заодно тряпочную труху. Тревог моей супруги я не понимал – хотя лишь подобных этой. Когда в доме постоянно толкутся одинаково молодые на вид тётки и дядья, отцы, матери, дочери и сыновья, – это слегка напрягает и после нескольких десятков лет такой жизни. Даже если людей как таковых, с их представлениями о возрасте, уже нет как класса: одни их продвинутые потомки.

Так, немного вяло, но по большей части полноводно, протекала наша жизнь. Создание и взращение утопии – занятие не очень увлекательное, вопреки мнениям, высказываемым в книгах. Тем более когда ты подозреваешь, что этим руководит некто свыше… в буквальном смысле слова.

Сумеречники исправно приводили планету в порядок, изобретали новые моющие и чистящие средства, воспитывали детей и обучали взрослых. Казалось, мы близки к тому, чтобы стать единым разумом…

А потом все наши свершения оказались на грани очевидного краха.

Нет, вначале начали происходить некие по внешнему виду несообразности.

Обычных высоких деревьев всегда было много меньше, чем Высших, и далеко не все они были заселены. Разумеется, кое-кто из людей, желающих не продлить существование на столько веков, на сколько удастся, но всего лишь заняться напоследок философскими размышлениями, в своё время выбирал деревья не такие осанистые, зато с богатой историей и мифологией. А потом легко уходил из них «наверх». Примеру людей в последнее время следовали и Сумеречники, но для них это означало покончить с земной суетой и отдаться прекрасному. Именно поселившиеся в древесных великанах люди и сумры олицетворяли Всеобщее Единение.

И вот Высшие приказали нам срубить «пустые» стволы на внешнем побережье, ошкурить и сплавить по рекам и ручьям на воду, где соединить в своеобразные катамараны или ковчеги. Причем сделали это откровенно: без воздействия на подсознание, что, возможно бы, и сошло. Мы пришли в благоговейный ужас, однако подчинились – Деревья ничего не предпринимали зря. Тем более до этого они разрешили нам от них выпить – что означало полную раскрытость и искренность во всём… кроме первопричины самого кощунства.

У кое-кого из нас от природы были мощные телекинетические и телепортационные способности, так что техническая сторона дела была несложной. Тем более что уж выдалбливать сердцевину огромных лодок на сотню человек умели еще первобытные маорийцы с ножами и теслами в руках. Еще одно мы заметили: кора на обречённых деревьях была тончайшей и как бы внезапно постаревшей, а на живых и разумных – толстой, мягкой и влажной, как у секвой.

Леонтин, Вульфрин и их друзья ходили последнее время слегка хмурые и ментальному зондированию, точнее допросу не поддавались. Впрочем, настаивать на последнем было не совсем этичным, да и Деревья, скорее всего, знали или хотя бы чувствовали, в чём состоит проблема.

Стланик закрывал уже всё и вся – ещё более низкий и прочный, чем на поляне Сэлви, он выглядел скорее мхом, какой растёт на дикой влажной земле. Только его ещё надо было разглядеть за пёстроцветной игрой фауны: кустарники и травы возвышались над ним примерно так, как мрачные хвойные великаны над яркостью лиственных.

Звери, которые отселились от людей в самом начале мора и сумели – не без нашей помощи – выжить, вели дикий, хотя несколько более уравновешенный образ жизни. В том смысле, шутил Хельм, что кушали друг друга по нисходящей линии и строго по разнарядке. Одомашненные и прирученные особи благодаря «гормону человека» развивали мышление, более сходное с человеческим. Короче говоря, становились тунеядцами. Впрочем, и первые, и последние были склонны мигрировать к окраинам нового архипелага – и, кажется никто над этим не задумывался, кроме меня. Во всяком случае, того не показывал.

Из-за всех этих тревог я едва не пропустил самое для меня важное.

Мои биологические часы были запущены и начали отсчёт.

Сэлви забеременела.

Нет, это неточно. Скорее всего, как и у обычных сумрских женщин, её кораблик, наскучив одиночным плаванием в тёплых солоноватых водах, пришвартовался к родной пристани.

Когда раньше говорили, что беременность красит женщину, что тогда её женственность расцветает, – это было наглой ложью даже в том, что касается первых месяцев. Можно не считать пребывание в тягости расплатой за грех – но оттого оно вовсе не становится празднеством духа и плоти.

Однако во имя моей дочери ложь стала правдой.

Проказливый большеротый Пэк исчез бесследно, терпкость недозрелого плода сменилась медовой спелостью, аутичная замкнутость – умением владеть собой в любой обстановке. Ни перед кем эта юность не склонила бы глаз, если бы не знала, что так она более победоносна. Ум, несмотря на свою наполненность казавшийся нам полудетским, приобрёл кинжальную твёрдость и остроту. Было такое ощущение, что дары Шара и моих книг, которые питали её мысль извне, словно громоздкая энциклопедия, в единый миг стали неким живым существом, так же гибко и грациозно двигающимся внутри Сэлви, как сама она – вне своего Древа. Растущий живот её нисколько не портил – в этом не было никакого извращения, никакой саркастической насмешки природы.

И я почти не жалел, что решился заплатить самим собой за это воплощённое чудо.

И быстрее, чем я хотел и чем все мы рассчитывали, смутно предвидимые события обрушились на наши и особенно на мою голову клубком жутко перепутанных колючек, в котором не было видно ни конца, ни начала.

Однажды, вернувшись после ночи, заполненной до краёв некоей невнятной деятельностью (установка сверхмощных корабельных двигателей на солнечных батареях, переброска тюков с модифицированной джинсовой тканью), я застал у себя в доме целый триумвират властных женщин. Бет, Мария и моя Абсаль. Поскольку Хельм также выглянул из-за своей загородки, а Сэлви поднялась с подушек, разбросанных перед камином, я решил было, что речь шла о будущем разрешении от тягот.

Ничего подобного: все они дожидались меня – ради меня самого. У них хватило присутствия духа, чтобы не перебивать себя самих, разума – чтобы не пытаться подключить ментальные каналы связи, и лишь поэтому я примерно через час сумел оценить проблему во всей неприглядной полноте.

Бет, Абсаль и особенно Царственный Львёнок заигрались в свои игры. Ту самую древнюю заразу, что была кем-то поставлена на страже природы еще тогда, когда последняя не подвергалась никаким вредным воздействиям, научились нейтрализовать, однако она спешно мутировала. Одолели и мутацию… сотни, тысячи подобных. Когда стало, наконец, очевидно, что Ахнью, или Горящий Меч (поэтическое название) непобедим в принципе – именно, ограничить и приостановить его можно, но будучи раз позван, он уже не вернётся вспять, было решено сказать «баста». Культуру последнего поколения изолировали (в качестве изолятора использовалась родниковая вода, налитая между толстыми стенками цельнолитого булатного контейнера) и отдали на хранение Леонтину.

Что там произошло дальше – непонятно из-за отсутствия прямых свидетельств. Известно лишь, что Высокие Деревья уже на следующий день начали давить Сумеречникам на психику своими просьбами. Возможно, окружающая его сталь была воспринята Ахнью как нечто ненатуральное (запятнана убийствами) или соперник (культ холодного оружия). По крайней мере, вирус сумел просочиться наружу.

– Если бы не моя дочь с её сверхчувствительностью, – добавила Абсаль, – мы бы, возможно, оставались в неведении до самого последнего часа. Вокруг нас давно нет никакой органической химии. Да – кроме как в воздухе и облаках. И в ядовитой росе, что покрывает собой траву и листья.

– Он был спокоен и ничем себя не выдавал, пока грязи не стало слишком много.

– Искусственные самоцветы в лаборатории, – кивнула Беттина. – Мой сын по-прежнему любил этим развлекаться, да и все его приятели.

Я не спросил, кто из них сумел уцелеть, когда их клуб по интересам взорвался клубком холодного пламени. Пыль к пыли, прах к праху – это иногда применимо и к нам.

– Пламя движется к нам по стланику и охватывает вершины, – сказала Мари. – Мы были готовы его упредить – не одна Срединная земля, но и близлежащие зоны давно опустели.

– А заблаговременно удалить игроков не додумались? – спросил я тихо. Душа во мне словно оцепенела, чувства спрятались вглубь, но рассудок работал как бешеный.

– Никто не знал в точности, что там происходит, кроме Высших, – ответила она. – Убрать Вульфи и остальных можно было лишь грубой силой, а прочие легко подчинились приказу. Предначертано. Свободная воля не должна быть затронута, даже если она разрушает. Тем более когда…

Я не довёл до конца рассуждение, потому что понял.

Стрела Аримана. Анхра-Манью. Огненный меч на страже рая. Настаёт урочное время, когда он оборачивается на самих обитателей.

– Не так, – сказала Абсаль. – Деревья предвидели и торопили такой исход, потому что он был самым лёгким.

– Самое лучшее средство от перхоти – гильотина? А от грязи – грандиозное мировое аутодафе? – ответил я. – Хельм, что же ты не смеешься – это ведь так в твоём стиле!

– Можешь не просить прощения после того, как примешь к сведению мои слова, – ответил он спокойно. – Твой ребёнок, твой единственный ребёнок может родить, только если его коснётся пламя. Я намекал тебе про ведьм ещё когда сам не понимал до конца.

– Сами Высшие устлали путь Ахнью ковром, – кивнула Мари. – Они же велели отвести удар от тех, кого хотели сохранить. Самые малые существа успеют закопаться в землю, к корням, большие отплывут и станут на якорь в отдалении от суши.

– Пещеры, – полуспросил я.

– Они связаны с подземным миром, а вирус легко движется даже в магме, – ответил Хельмут. – Те, кто всегда там живёт, готовы рискнуть: кто-то, если не большинство, останется в живых наверняка.

– А сами Высшие? Вообще деревья?

– Не тебе за них беспокоиться, – ответил он. – Видел, какую шкуру отрастили?

«Тревожься за одного себя», – вот что означали его слова и взгляд.

Он был прав. Абсаль, которая была твёрдо намерена остаться при дочери, собиралась укрыться внутри её родного ствола. Другие женщины прекрасно чувствовали себя в воздухе и намеревались улететь вместе с крупными птицами: рисковать, что тебя ударит жарким воздухом от загоревшихся крон и опрокинет вниз, в самое пламя, не хотели ни те, ни эти.

Сэлви знала, что в решающий миг останется одна. И знала это всегда.

Один я по чьей-то прихоти сыграл в дурачка…

– Нет, – покачал головой Хельм. – Тебя скорей берегли. Держали вне стен. Ты не такой, как все прочие сумры, хотя успел хорошо это подзабыть.

– Сталь, что может расплавиться. Человечность, что ни с того ни с сего может возобладать, – насмешливо ответил я.

«Тот, кого возносят к лицу Бога, должен жить вне стен, быть в одно и то же время своим и чужим для рода», – пришло в мой разум извне.

– Знаешь что, Пабло, – вдруг сказала Мария, – дама Асия просила, чтобы я забрала у тебя кольцо. Может быть, оттого, что твой карбункул создан людьми, а не природой, и Ахнью обратит его в ничто?

Я не стал спорить: стянул заветный перстенёк с пальца и протянул ей.

Все попрощались друг с другом и вышли наружу. До чего замечательно, что мы, сумры, понимаем друг друга практически без слов!

– Ты не раздумал, Анди? – негромко спросил Хельм, когда обе моих женщины скрылись внутри огромной беседки. – Я через твоё слово не переступлю.

– Нет. Они тоже знают? – я кивнул в сторону криптомерии.

– Догадываются.

Обмениваясь этими репликами, мы успели отойти далеко в сторону.

– Все такие чуткие и понимающие, кроме меня, – вздохнул я. – Ладно, слово сумра – золотое слово. Тем более выступил с предложением как раз я. Что делать-то потребуется?

– Анди, не обижайся. Я тут на досуге уже кое-что прикинул, хоть и думал, что исполнять не придётся: вместе с женщинами укроемся, то, сё…

И потом – неожиданно твёрдым тоном:

– Решил – теперь слушайся одного меня. Лететь ведь сможешь, как тогда с Вульфрином, но с повязкой на глазах?

– Попробую. Где Лейтэ, кстати?

– Отпустил от себя, – Хельм вроде бы даже развеселился. – У тебя что – заскок на известном ритуале произошёл? Даже в потоке вольного воздуха будет мерещиться, как тебе голову удаляют.

В самом деле: хотя он набросил на плечи свою неизменную мантию, но под ней была одна широко подпоясанная рубаха и штаны. Даже ноги были в одних носках.

– В общем, – деловито продолжил он, снимая часть опояски и надевая на меня, а другую половину закрепляя на своей талии, – смотреть вниз и по сторонам тебе будет нельзя, а почему – поймешь, когда прибудем на место. Между кожаными обручами – цепь, я всё продумал ещё до того, как ты возник в доме. Ты будешь двигателем, а я стану направлять – как-нибудь справимся.

– Только не вздумай всучить мне очередную фуляровую сморкалочку, – отозвался я, заранее сожмурившись.

Но, кажется, то был кусучий шерстяной шарф. Его плотно повязали вокруг моей физиономии – и я столбом воспарил кверху, волоча за обе руки тяжёлого на подъём Хельмута.

Как-то сразу он стал задавать мне, ослепшему и почти глухому, верный курс через облака или просто влажный туман. Некие длинные перья слегка щекотали кожу, в ноздрях першило не без приятности, волосы, которые я всегда закалывал тугой заколкой, расстегнулись и теперь стелились по ветру, хлеща по спине. Сквозь шарф пробивалось то яркое сияние, то не менее пронзительная темнота. В ушах засели тугие пробки, в горле стоял клубок: возможно, я бы и задохнулся, если бы мне было необходимо дышать. Уже почти совсем…

Но тут Хельм, который всё время вёл меня, точно пилот гондолы – аэростат, вытащил свою левую руку из моей и скомандовал:

– Теперь сдёрни повязку. Это здесь.

Я и Хельмут почти неподвижно парили над бескрайней белизной, под чистым небом удивительного изумрудного оттенка: ни солнца, ни созвездий. Нечто подобное рукояти меча рассекало эту белизну – то была одетая льдом и снегом гора, на самой вершине которой выросло дерево с прямым стволом и округлой кроной. Не дуб, Не ясень. Не секвойя. Вообще несравнимо ни с чем: широкие сердцевидные листья были словно отлиты из зелёного золота, складки жемчужно-серой коры выгибались наподобие органных труб, корни оплетали всю вершину и спускались вниз подобно застывшему водопаду.

Мы опустились и стали рядом с деревом. Здесь снега не оказалось – некий пухлый и лёгкий осадок одного цвета со стволом.

– Что это, Хельм?

– Ты её видел издалека на том самом острове. Гора Каф, Гора Сумеру. Можешь отыскать множество иных имён, и все они будут пригодны.

– А дерево?

Я хотел добавить, что раньше его не видел, но усомнился: не таким уж большим оно оказалось, раза в два выше садовой яблони. Или то я вырос, пока сюда летел?

– Гаокерен. У меня был двуручный клинок с его изображением в перекрестье.

Он порылся в углублении между корней и вытянул оттуда узелок:

– Снимай с себя всё – одежду, обувь, исподнее. Давай мне. И становись вот сюда.

На этих словах Хельмут освободился от своей мантии и разложил на корнях рядом с моими ступнями – красной стороной кверху.

– Хорошо. А сейчас поплотнее прислонись к стволу спиной.

Я послушался – и будто погрузился в тугую воду. Хельмут поднял одну мою руку и тотчас перехватил чем-то поперёк запястья. Проделал то же с другой. Вокруг моей шеи легло ожерелье гарроты, по щиколоткам – браслеты оков. Не из металла – из чего-то более скользкого и обтекаемого. Только пояс, что надел на талию мой палач, остался таким, как и был, – из бычьей кожи – и намертво прикипел к коре.

– Теперь самое главное, – сказал он строго. – Я вызову это и уйду. Ни помочь, ни довести твои муки до смертного предела я не вправе. Они только твои и ничьи больше. И победа твоя, и поражение тоже.

– Тогда прощай навсегда, Хельм. Так я и не узнал, кем ты был на самом деле.

Он улыбнулся – чуть печально:

– Ты и так это понял: царём. Тем, кто блюдёт и испытывает. Кто заключил договор с самым прекрасной из воплощённых Сил и держит на побегушках остальные. Антитезой Ахнью. Но, знаешь, никогда не говори «навсегда». И никогда не проси прощения – даже таким околичным образом. Только делай. Делай – и да поможет тебе в сем живой булат, растворённый в тебе.

А потом достал халцедоновую окарину из нагрудного кармана рубахи, повернул ящерицу спинкой кверху и подул.

Невероятной силы и красоты мелодия закружилась в воздухе, как лист, опавший с Мирового Древа.

Я погрузился в неё и стал с ней одно с Древом, что постепенно втягивало в себя мою плоть.

Туман, окутавший было меня до колен, расступился, и далеко внизу я увидел голубой шар с белыми прожилками облаков и тонко вырезанной на фоне океана геммой: цветок и лист. Сердцевина цветка была куда ярче лепестков, на которые как будто легла тень.

Тень, которую отбрасывало беглое оранжево-пурпурное пламя.

В тот самый миг, когда я это понял, Ахнью на крыле ветра перебросился через кольцеобразный пролив в одном месте, потом в других – и охватил края населённых континентов.

Я стал Землёй, которой было больно и страшно от пала снаружи и тяжело бурлящего огня внутри, ибо туда тоже проник непрошеный Чистильщик, чтобы под водой пройти к капсулам горючих останков, свинцовым ящикам Пандоры, в которых было заключено смертельное излучение. К нефтяным линзам и контейнерам с радиоактивными отходами, что были недоступны сверху и вплавь.

Некая часть меня еле сдерживалась, чтобы не извиться всем скованным узами телом от нестерпимой боли.

Но на моих волнах уже покачивались с бока на бок тяжелогруженые ковчеги, и вредить им было нельзя.

Ахнью в свой черёд изменился – одна струя его не торопясь проникала сквозь молекулы толстой брони, чтобы разложить лучистую отраву на безвредные частицы, другая стремительно захватывала сушу. Я видел, как от легчайшего касания его струй обширные кроны вспыхивали, как головка спички, и гасли: чёрные угольные дыры на фоне тлеющего пурпура.

Посреди этой пламенной багряницы и под надзором Летучего Шара лежала в родах моя дочь Сильвана, Лесная; я не столько видел её, окутанную нестерпимо жарким покрывалом, сколько ощущал. Нет, видел, вопреки всему, тоже – будто её необъятное тело подступило к самым моим ногам. Не глазами: их не было. Но своей болью, в которую её страдание влилось тонким ручейком, переполнившим чашу.

Ахнью обогнул и это препятствие, ускоряя бег, – ему, очевидно, хотелось преодолеть самый длинный лепесток, евразийский, в одно время с более короткими. На круглом блюде Антарктики вспыхнул и загрохотал Эребус, извергая вместе с лавой бегучее пламя. Но я уже не почувствовал этого – состояние блаженства и некоей высшей чистоты пришло на смену ужасу.

А потом, наконец, я сказал Ариману:

«Ты дошёл до предела вод и до границ суши. Ты завершил работу, что была от тебя надобна. Умались».

«Чьим именем ты заклинаешь меня, Хайй ибн Якзан, Живой, сын Сущего?» – промолвил он.

В этот миг раскрылось чрево моей женщины, как бутон цветка, и оттуда вышел на свет солнечный слиток, звезда, горящая алмазным огнём и омытая материнскими млечными водами.

«Именем моего сына», – отозвался мой внутренний голос.

«Назови его», – попросил Ахнью.

«Несущий Свет Миру, – таков был мой ответ. – Люцифер, рождённый заново во всей былой славе».

И при этом слове Юный Свет взвился вверх, в моё небо, и пронзил, пронизал собою тучи серого пепла, стоящие у него на пути…

Ахнью в благоговении замер и обратился в крупицу. Я знал, что он не исчезнет, но пребудет на страже до той поры, пока человечество не вырастет из колыбели и не покинет своё гнездо. А это случится неминуемо, хотя не так, как полагают сочинители историй.

Вослед Свету из почерневших почек поднималась нежная хвоя, травы окутывали обгоревшую землю свадебной фатой, и катился, повторяя его орбиту, Шар Возвращённого Знания, живая суть всех погибших Книг, отдавая себя новому миру.

…А сам Люцифер пробил круглое отверстие в райском тумане и встал вровень с кроной Гаокерена – и моими глазами – на самом крутом изгибе меча-радуги Лейтэ.

По радуге поднялась и пошла по облакам Мария. Башмачки её были выпачканы красным.

– Вот, возьми, Живой, сын Сущего, – сказала она и надела на мой палец кольцо из железа, смешанного с гарью: Голубой Карбункул окружён был россыпью самоцветов, повторяющих радугу. – Носи с честью – ты стал тем, кем хотел тебя видеть Он. Истинным воином и стражем.

Как только я почувствовал холод и жар кольца, в меня вошли голоса. Мой сын и его друзья были там, и моя жена, и Братья-Волки, и Георгий, и Хельмут…

Все, кто ушёл и остался, был или есть.

Ибо нет отныне смерти.

На выкупленной земле, на Земле, заключившей новый Залог и трижды скрепившей его – кровью, семенем, молоком, – отныне все живые.

…Во всех мирах я говорю с другими Высокими Деревьями – такими же, как я сам. Мы держим мир на своих кронах: мир сложный и прекрасный. Мысли наши властны и неторопливы – почти как мысли гор. Что угодно может разбиться о наши подножия, не поколебав их. Мы живые соборы. Мы столпы земли.